содержанием, как у меня, уже давно не нужно никакой формы.
- Ты битком набит сидром и курицей, - заявил Юра.
- Да. Это хорошее содержание. Это просто великолепное содержание. Не могу подобрать форму к такому прелестному содержанию.
- Куриная кожа и этикетка «Magners» на клюве.
- О! Отличная форма, - восхитился я. - Давай выпьем за форму.
- За соответствие формы и содержания, - сказал человек-гора, кивая своей маленькой головой. Он пил свой кальвадос так, как я — сидр, и совершенно не пьянел.
- Ничто тебя не берет, - сказал я ему. - Ни девки, ни выпивка.
Человек-гора улыбнулся и положил свои кулачищи на стол.
- Да, это верно. А зачем мне надо, чтобы меня что-то брало? Я себя люблю, знаешь ли, и не хочу, чтобы меня что-то брало.
- Ты молодец.
- Я хотел бы, чтобы и тебя разбирало поменьше, - сказал он.
После этих слов ко мне опять все вернулось еще с большей силой, и я разозлился.
- Ничего меня не разбирает, - огрызнулся я, - меня даже сидр не разбирает, не то, что девки.
- Да брось ты, - сказал Юра, - у тебя на роже написано, как тебе хреново. Ты весь год после работы ходишь сюда и наливаешься сидром. Раньше ты любил пообщаться, и, бывало, такое отмачивал, что все потом долго угорали и вспоминали это. И других ты слушал и даже, бывало, прислушивался. А теперь ты работаешь на износ, а потом идешь сюда, пьешь до одури сидр и пялишься в окно. А как ты смеешься, я уже и забыл. Держишь в себе свою боль, лелеешь ее, суку, и не желаешь с ней расставаться, как последний жмот. А девки от всех уходили, и сейчас всем нелегко с этой войной.
Я в один глоток допил полкружки, потому что меня замутило от всего этого. Жалко, что пришел Юра, подумал я. Он хороший, но он сидит и пытается что-то со мной сделать. А тут уже ничего не поделаешь. Лена от меня ушла год назад, и во мне с тех пор что-то умерло, и с этим тоже ничего не поделаешь. И уже год одни убивают других, и одни сволочи берут аэропорт, а другие — бомбят город, а третьи сидят и важно рассуждают, кто виноват и что делать, а в тихую поддерживают тех или других, и ты с этим работаешь, и тут тоже ничего не поделаешь. А я люблю сидр, и люблю пить его в этом пабе с его чертовым панорамным окном, и с этим вообще ничего делать не надо.
Лучше бы пришел Гена, он пьяница и подонок, но с ним можно как следует повеселиться. С Юрой не очень-то повеселишься, он слишком спокойный. А Гена сумасшедший, и с ним все время влипаешь в скандалы. Он щиплет официанток за зад, не дурак подраться, а недавно взял и притащил водяной пистолет, ходил и брызгал всем в лицо. Я потом, когда он протрезвел, спрашивал у него, зачем он это делал, и оказалось, что он вычитал похожий сюжет у Хемингуэя и решил проверить, подействует ли это в наше время. В отличие от рассказа Хемингуэя его, конечно, не убили, но побили за пабом изрядно, и он рассказывал мне все это, блестя огромным фингалом под глазом, и еще у него губы были разбиты и распухли, и от этого его лицо приобрело какие-то негроидные черты. Но рассказывал он это с искренней усмешкой. «Неплохо отдохнули», - ухмылялся Гена. Он чокнутый, но веселый. А с Юрой не повеселишься, он приходит и жалеет тебя, и хочет, чтобы ты был в форме. А я в форме, и вот только жалости мне не хватало.
Зато у меня есть работа, сказал я себе, которую надо хорошо делать. А зачем ее хорошо делать, если ее результатами пользуется всякое дерьмо, которое потом идет стрелять? Или дерьмо, которое сидит и жирует на всем этом. Или дерьмо, которое делает на этом себе имя. Или самое большое дерьмо — которое не стреляет, не жирует, и не делает себе имен, но искренне полагает, что так и надо, во имя господа и за родину.
Ну давай попытаемся быть справедливым, сказал я себе. Это не очень получается в последнее время, да и сидра многовато для справедливости, но попытаться-то можно. Тем, что ты делаешь, наверное, пользуются не только эти гады. Еще кому-то это нужно, и кто-то на основе твоей работы, быть может, пытается что-то делать полезное. А потом, у тебя есть коллеги, и их нельзя подводить. Поэтому надо делать хорошо свою работу, и выполнять этот проклятый долг. И тебе за это платят. Нельзя называть дерьмом тех, кто тебе платит.
Если, кроме долга, ничего не осталось, надо его выполнять, и делать это хорошо. И еще выпить сидру в перерывах между выполнением долга. А про остальное вообще не думать. Про Лену не думать, и про войну не думать. Какого черта я буду забивать себе этим голову?
Я подозвал Жанну и спросил еще сидру. У меня уже здорово кружилась голова, и мне было легко.
- Давай выпьем, старина, - сказал я Юре. - Не нуди мне тут, и давай выпьем.
Мы выпили и тут я вспомнил, что давно собирался наведаться в мужское заведение. По дороге туда я заметил, что в гардеробе прибавилось одежды.
- А вы говорили, Виктор Владимирович, что не нужны. Вон как вы нужны! - сказал я старику. - Вы очень нужны и очень здорово делаете свое дело. У вас много пальто сегодня.
- Да, под вечер прибавилось народу, - сказал старик. - Я, наверное, все-таки подожду увольняться, пока мне еще доверяют шубы. Значит, нужен я еще.
Я взглянул.
- Вам доверяют очень дорогие шубы, - заметил я. - Вам ни в коем случае нельзя увольняться. Если вы уйдете отсюда, кому я смогу доверить свою шубу?
- У вас есть шуба, Игорь? - удивился старик.
- Будет! - пообещал я. - Все будет. И вам я доверю все, что угодно. И пальто, и куртку, и даже шубу.
- Спасибо, Игорь, - сказал старик. - Вы очень чуткий человек и всегда меня понимали.
- Да я всех всегда понимал, - сказал я. - Всегда и всех.
Вернувшись, я потребовал сидру и сказал Юре, что сейчас поеду покупать шубу для улучшения всеобщего понимания.
Человек-гора удивился. Кажется, он подумал, что я уже перебрал.
- Ты не врубаешься. Понимание — это мое содержание. А шуба — форма, - объяснил я ему. - очень теплая и толстая форма. Я хочу приобрести толстую и пушистую форму, которая будет наилучшим образом соответствовать моему содержанию.
- Тебе бы надо домой, бродяга, - сказал Юра. - и поспать. Тебе завтра на работу.
- Дурак, мне нельзя теперь на работу без шубы. Без шубы нет понимания, а без понимания я не могу работать. Как я могу работать, если я уже давно ни черта не понимаю? Нет понимания, пусть хоть шуба будет...
Мне принесли сидр, но это было уже не важно.
- Пойдем домой, - сказал Юра.
- Нельзя работать без понимания. И жить нельзя без понимания. Какого черта все это происходит, и какого черта мы делаем? Я уже давно ничего не понимаю, - повторил я.
Нельзя жить так, как ты.
У меня по спине побежали мурашки. Это он верно говорит, подумал я. Нельзя так. А как можно?
Ничего у меня сегодня не выходит, подумал я. Не напишу я ничего, и ни строчки не прочту. Как всегда. Был этот чертов аэропорт, а завтра будет опять какая-нибудь дрянь, точно будет, потому что теперь каждые день случается какая-то дрянь, потому что слишком много развелось дряни, но умирает не она, а обыкновенные люди. Они все хотели жить, но они умерли, и с этим тоже уже ничего не поделаешь.
Если бы можно было убить эту дрянь, я бы сам взял автомат, но ее нельзя убить. Но если бы я взял автомат и пошел убивать, я бы тоже стал дрянью.
Если я стану дрянью, меня непременно надо уничтожить. Всю дрянь надо уничтожить, подумал я, но, боюсь, тогда останется только голая земля и ничего больше. И Лены рядом нет, и об этом никому не расскажешь.
Я посмотрел за окно. Оказалось, что уже поздно. На улице мело. Девочки поставили «Battle of New Orleans» в исполнении Джонни Хортона, и я нашел это превосходной песней для этого времени суток. Мне стало хорошо и спокойно. Сидр был великолепен и не терял свой яблочный вкус.
- Можно, - сказал я. - Только так и можно. Ты иди, я еще посижу.
