САМОВАР ЛЬВА ТОЛСТОГО

К СТОЛЕТИЮ СО ДНЯ СМЕРТИ Л. ТОЛСТОГО

   
История эта произошла давно, более ста лет тому назад, весной 1906 года, и рассказала мне её очень пожилая женщина, Хана Моисеевна, которая в детстве была участницей тех событий, когда ей было всего  шесть лет. Сама она помнила их только зрительно, а мне рассказывала со слов деда и отца. А у меня всегда не было времени, чтобы поведать эту историю людям, каждый раз откладывал на потом. Жила тогда Хана со своими родителями в небольшом городке Алексино, который располагался в десятке вёрст от усадьбы графа Льва Толстого. В Алексино в то время проживала малочисленная, но сплочённая еврейская община. И вот что она мне рассказала.

ЕВРЕИ МЕСТЕЧКА
- История эта подлинная, может, какие детали и забылись, так найдутся добрые люди, дополнят. Мой дедушка, - рассказала Хана, - дед Эфроим, был ещё тогда молод, с красивой наружностью и славился на всю округу необычным густым басом. Служил он в местной синагоге кантором, но слава о его голосе распространилась далеко за пределами нашего городка. Послушать дедушку Эфроима приезжали не только евреи из ближайших мест и городков, но даже из других губерний и волостных центров. Однако дед был известен не только своим красивым голосом, его знали, как замечательного мастера на все руки. Такие мастеровые люди не часто рождаются даже среди нас, евреев, но ему, наверно, Бог дал больше всех. Каких только специальностей не пришлось ему освоить за прожитую жизнь! Был он хорошим портным, умел сшить мужской костюм, подковать лошадь, работал на мельнице, но лучше всего овладел он искусством паяльщика и лудильщика. В те времена это была нужная специальность, и мой дед был всегда нарасхват. Начал работать он с тринадцати лет, как только справили бармицву. Едва закончил хедер, поступил в иешиву, добрые люди помогли, но дольше учиться не смог, надо было помогать родителям, кормить большую семью. Раньше у евреев, как правило, были многодетные семьи, не то, что сейчас. Двенадцать детей в семье считалось делом обычным, а у моего деда именно такая семья и была. Так что с детства ему пришлось пережить многое, да он сам рассказывать не любил, а знали мы о его жизни больше со слов его детей, родственников да соседей. Семья у деда была самая обычная еврейская, моя мама родилась последней, двенадцатым ребёнком в семье. Дед очень её любил и баловал, когда была возможность. Любовь к матери, очевидно, перешла и на её детей.

ВОЛШЕБНАЯ БРИЧКА
Помню, случилось это событие к концу недели, наверное, в четверг. Неожиданно в наш городок под вечер въезжает красивая бричка. Запряжённая в неё белая как снег, лошадь поразила наше воображение. Такой красавицы никто из нас раньше никогда в жизни не видел. И подкатывает эта необыкновенная чудесная карета прямо к крыльцу нашего дома. Дети со всего городка мигом собрались вокруг кареты, глазеют до боли в глазах. Выпрыгивает из кареты господин и спрашивает моего деда. Откуда он узнал про наш дом, никто из нас догадаться не смог. И обращается господин прямо к деду, называя по имени. Он как раз паял для соседа медный таз около сарая.
- Ты будешь Эфроим - жестянщик? – спросил он деда.
- Я и есть тот самый человек, кого вы изволите спрашивать. И зачем я вам понадобился?
- Приказчик графа Толстого, Степан Петрович, – представился незнакомец. – Мой барин прислал за тобой. Ему твоя помощь нужна.
- Что могло случиться у графа, чтобы ему понадобился еврейский жестянщик, и господин приказчик совершил длинное путешествие в наше Алексино?
- Прослышал барин, что ты неплохой лудильщик, а у нас самовар прохудился и требует починки. Не приедешь ли ты, любезный, в наше поместье починить его?
- И надо было ехать в такую дорогу! У вас, что, свои лудильщики повымерли или ненароком спились? - дед любил вставить острое слово или задать неловкий вопрос.
- Лудильщик-то у нас есть, Николой звать, да он совсем стар, руки дрожат, видимо, от возраста, да и от долгого злоупотребления спиртными напитками. Чего греха держать, и это тоже было. Вот пальцы-то и перестали чувствовать толщину металла. Боится барин, что Никола самовар совсем испортит, а не починит. Ведь самовар-то непростой, заграничный! Ну, так как, поедешь к нам?
- Отчего нет, поехать можно. Только я никак не могу нарушать правил субботы. Кроме того, в синагоге я пою, без меня никакая молитва не состоится. А в воскресенье будет время, вот вы и приезжайте утречком пораньше. Можно часам к пяти-шести, тогда и отправимся в усадьбу вашего барина, а к вечеру, с Божьей помощью, может, и с самоваром справимся.
- Хорошо, пусть будет по-твоему. Жди меня в воскресенье утром, - повторил Степан Петрович слова деда, лихо прыгнул в бричку и укатил также быстро, как и появился в нашем городке.
Признаюсь, с этого момента я не могла найти покоя и с нетерпением стала ждать воскресного утра. Мне очень захотелось поехать вместе с дедом в барскую усадьбу, посмотреть на незнакомый мне мир, ведь я ещё ни разу не выезжала за пределы городка. Время тянулось медленнее обычного, а ночь перед воскресеньем я почти не сомкнула глаз, боялась упустить момент, когда к нам снова приедет тот господин на белой лошади. Последний раз выбегала во двор часов около четырёх утра, а потом незаметно заснула и вскочила с кровати, когда первые солнечные лучи стали пробиваться сквозь занавески. Выбежала во двор, а дед уже поднялся и готовил инструмент для работы, складывал всё в свою сумку. Увидев меня, удивился:
- Ты чего не спишь, внучка?
- Татеню, можно я с тобой, - сказала я жалобным голосом.
- А что ты будешь там делать?
- Буду тебе помогать.
- Помогать! - засмеялся дед над моей хитростью. - Ну, хорошо, послушаем, что приказчик скажет.

ПУТЕШЕСТВИЕ В ЯСНУЮ ПОЛЯНУ
Вскоре во двор подкатила бричка с приказчиком. Дед стал укладывать свой инструмент в бричку. Положил на всякий случай две самоварные трубы, у самоваров эта деталь самая чувствительная к жару, чаще всего и прогорает. Хотел было уже сам сесть в бричку, да я его за подол тяну, не пускаю. Заметив меня, приказчик спросил:
- Тебя, что, девочка не пускает?
- Да нет, просится с собой взять. А я не знаю, можно ли?
- Если мешать и капризничать не будет, возьми. Почему не взять, пусть прокатится, - сказал добродушно Степан Петрович.
Тотчас сильные руки деда легко подхватили меня, подняли над головой и мягко опустили в бричку. Я сразу же забилась в угол, а дед сел рядом, придерживая трубы, и бричка мгновенно тронулась с места. И началось для меня волшебное путешествие, которое помню до сих пор. Моё сердце трепетало от волнения в груди, и я тесно прижалась к руке деда. Лошадь бежала быстро и легко, как будто этот бег доставлял ей удовольствие. Она игриво попеременно выбрасывала вперёд тонкие ноги и радовалась своей сноровке и легкости бега. Наш тарантас еле поспевал за ней, подпрыгивая на каждой неровности просёлочной дороги. До усадьбы графа было пятнадцать вёрст грунтовой дороги, а если выбирать дорогу поровнее и получше, то и все двадцать будут, но кто в наше время ездил окольными путями?
- Хороша кобыла, приятно смотреть, как мускулы играют, - залюбовался Эфроим, обращаясь в спину приказчику. Однако ответил ему возничий:
- Молодая ещё, оттого и кровь горяча, озорничать хочется. Ей сейчас всё в радость. Силу свою чувствует и молодость пьянит.  
- Лошади, как люди, понимают много больше, только сказать не могут.
- Это ты верно подметил. Некоторые из них смышленее нашего брата. Я ей только скажу, а она уже по губам мысли читает, не надо и хлыстом попусту махать…
- Меня смолоду удивляло, как лошадь всю жизнь работает на человека, но не озлобиться на него, до самой смерти сохраняет ласковость, покорность и миролюбие. У людей часто с возрастом характер портится, становится раздражительным, нетерпимым...
 Солнце медленно поднималось навстречу из-за пригорка, и его лучи скользили по верхушкам молодых сосен и уже касались вершин холмов, покрытых цветочным ковром. Мы уже давно выехали за границы нашего Алексино и после молодого леска с обеих сторон дороги побежали поля гречихи, окаймлённые невысоким кустарником. Воздух всё больше густел и наполнялся ароматом трав и хвои. Особенно чувствовался запах медовухи, он пьянил и клонил ко сну. Сквозь дремоту издали до меня долетали голоса взрослых.
- Так лошадь к покорности человек приучил! - подал голос Степан Петрович. - Сколько веков потрачено на это учение! Вот, потому лошадь работает до конца дней своих, вольной жизни не помнит. А человек, тот  испорчен с самого рождения, избалован, капризен, норовит прожить за чужой счёт. У лошади такой возможности никогда не было.  
- Да, лошадиной жизни не позавидуешь, - подтвердил возничий. – Молодость больно коротка, пару лет радости, а потом всё от нрава хозяина зависит…
Стало заметно припекать, солнце поднялось над лесом и теперь его лучам ничто не мешало свободно скользить по всей поверхности земли. Воздух наполнился звоном мошкары, шумело в ушах. Иногда подавал тонкий голосок маленький колокольчик, да позванивали самоварные трубы на ухабах, а покачивание тарантаса всё более убаюкивало меня. Веки стали тяжёлыми, сами слипались, и не было сил сопротивляться навалившейся дремоте. Голоса всё дальше удалялись в пустоту.
- Сегодня будет жарко. Вон, солнце, не успело проснуться, а уже разъярилось, аж само побелело.
Это были последние слова возничего, которые ещё можно было различить, и я провалилась в мягкую ткань сна. Очнулась от прикосновения ласковых ладоней деда.
- Просыпайся, внученька, мы уже подъезжаем.
С обеих сторон дороги подступил лес, некоторые ветки хлестали по крупу лошади, а наша бричка стала подниматься на холм. Лошадь сбавила рысь и шла шагом, не торопясь, по знакомой дороге. Когда оказались на пригорке, перед глазами открылась чудная картина. Вдали под лучами солнца сверкала крыша двухэтажной усадьбы, а белоснежное здание с большим балконом по фасаду проступало сквозь листву обступивших её деревьев.  

В ЯСНОЙ ПОЛЯНЕ
- Тпрру-у-у, милай, - добродушно проговорил возничий, и лошадь послушно остановилась у самого крыльца. Никто не вышел навстречу, и Степан Петрович провёл нас через калитку прямо в сад, который с трёх сторон обнимал барский дом. Мы прошли за ним по узкой тропинке среди орешника, потом по горбатому мостику пересекли неглубокий сухой овраг и оказались на небольшой поляне, покрытой мягким травяным ковром. В середине этого свободного от деревьев пространства стоял длинный стол с небольшим самоваром. Напротив него сидел старик в белой холщовой рубашке, подпоясанной атласным синим кушаком. Это и был барин, граф Лев Толстой. Перед ним стояла чашка, из которой дымился пар, а в растопыренных пальцах он держал блюдце с чаем. Завидев нас, медленно поставил блюдце на скатерть и приветливо помахал рукой, приглашая подойти к столу. Мой дед в ответ вежливо наклонил голову, а я спряталась за его спиной. Степан Петрович проговорил:
- Вот, барин, привёз мастерового, - и отошёл в сторону.
- Да вижу не одного, а сразу двух, - поманил меня корявым пальцем и как-то неловко произнёс несколько слов на иврите. Дед не сразу разобрал, что хотел сказать Толстой, но переспрашивать не стал, понял, что граф сразу же давал ему понять, что знаком