тесноты обитания, где найти выход и спасение.
РАЗГОВОР О ЕВРЕЯХ
- Не простой ты человек, Эфроим. Не ожидал от жестянщика такие речи услышать, думал одни жалобы от тебя будут, а ты рассудителен и грамотен, мыслишь не хуже многих наших доморощенных философов, которые привыкли судить других людей по своим убогим меркам. Поговорил с тобой и на душе полегчало. Спасибо…
Эфроим пожал плечами, ведь он ничего особенного и не сказал. Точно так многие евреи рассуждают, встречаются и поумнее люди. Но не часто выпадает им в жизни с самим графом Толстым разговаривать. Обращаясь к графу, дед продолжил:
- Все наши зарабатывают на жизнь тяжёлым трудом. У нас бездельников или воров встретишь не часто, мы их сами гоним, если появятся. От них один вред, да пища для некоторых писателей.
Толстой слушал внимательно, а сам думал о чём-то другом, но о мыслях ничего не сказал.
- Славно рассказываешь, слушать тебя занятно. А среди литераторов разные люди бывают, есть злые и глупые, добрые и мудрые. Злых-то немного, больше ленивых, не желающих думать самостоятельно.
- Мне ваших вдумчивых писателей читать не приходилось, всё больше злобные попадаются, - снова сказал дед, как будто хотел графа растормошить.
- Но ты сам-то не озлобляйся, умей прощать слабости и жалеть. На злобу нельзя отвечать злобой, иначе её никогда не убудет. Это я давно понял, оттого и призываю к терпению и прощению. Злобствовать никому нельзя, ни сильному, ни слабому. Грех это, большой грех.
- Прощением и добротой погромщиков не остановишь. Мне не раз в жизни пришлось смотреть в пьяные глаза грабителей. Тот ужас даже словами нельзя передать, а чувства беззащитности и бесправия разрушают людей, не каждый может после пережитого оправиться. Разве словом можно остановить занесённый над тобой топор? Слабым жертвам это не по силам. Вот у нас слухи ходят, что в соседней деревне батюшка Сергий в который раз в своих проповедях зовёт прихожан к погрому.
- С церковью у меня особые отношения, сложные. Мне тоже не всё ясно: как можно звать к смирению и к разбою одновременно, - примирительно отвечал граф. - Давно в церкви не бывал, отлучили меня от неё, а напрасно, не по-христиански поступили, со зла.
ИСПЫТАНИЕ САМОВАРА
Тем временем работа в руках Эфроима спорилась. Он уже установил новую трубу, запаял её по кругу, проверил с помощью тряпки, смоченной керосином, качество пайки и начал собирать разложенные на траве части самовара.
- Есть ли у тебя какое-нибудь образование? – спросил Толстой деда.
- Закончил я хедер, проучился с трёх лет, а с двенадцати пошёл в иешиву. Спасибо, добрые люди помогли, заплатили за первый год обучения, а дальше учиться не пришлось. Семья была большая, до меня всё девочки рождались. Вот и пришлось мне бросить учёбу и пойти в люди.
- Чем же ты занимался?
- Приходилось заниматься всем, что попадалось под руку, даже трудно припомнить все мои профессии. Был конюхом, работал в кузнице, молол зерно на мельнице, сапожничал, шил мужские костюмы и шляпы…. Последние годы больше пришлось работать лудильщиком, эта профессия оказалась нужной в наших краях. Ещё в молодости обнаружил способности к пению, этим меня Бог не обделил. До сих пор пою в нашей синагоге. Не только из-за денег, но и для своего удовольствия.
- Кантором? – переспросил граф с удивлением. – Так не о тебе ли идёт в округе слава про кантора с необычайно сильным голосом?
- Может, и обо мне. Откуда мне знать?
- Слава, она границ не ведает, гуляет по своему разумению. Я люблю слушать сильные голоса, давно в церкви не бывал, да и не скоро туда попаду вновь. Отлучили меня от неё, а напрасно, не по-христиански поступили, со зла.
Эфроим закончил сборку самовара, протёр тряпкой, и он снова заблестел своей изначальной красотой. Отошёл в сторону полюбоваться.
- Хорош самовар! - подтвердил Толстой. – Царский! - повторил ещё раз и крикнул приказчика: "Петрович, вели Дарье самовар затопить, послушаем, как он запоёт по-новому!"
Пришла Дарья, краснощёкая красавица в цветном сарафане, принесла лучину и сосновые сухие шишки в подоле, потом два ведра воды на коромысле и залила самовар водой. Покачивая бёдрами, несколько раз грациозно проплыла мимо графа. Лев Николаевич ревностно следил за её движениями.
- Ты, Дарья, лучину-то побереги. Ещё пригодится, - давал он наставления женщине.
- Так я, барин, чтоб самовар быстрее закипел, для вас стараюсь. А то застоялся без дела и, может, забыл, как работать-то надо, - озорно и двусмысленно отвечала Дарья.
Тем временем Эфроим собрал свой инструмент, помыл руки над тазом, Дарья воды полила. Скоро самовар добродушно задышал, стал посапывать, потом прорвался тонкий голосок и перешёл на крик.
- Вот это голос! – одобрительно качнул головой Толстой. – Узнаю знакомый свист, - обрадовался он, как ребёнок. И обратился впервые к деду на «вы»:
- Проходите к столу, угощайтесь с нами чаем!
Но дед начал решительно отказываться.
- Спасибо, спасибо вам. Поздно уже чаёвничать, да и внучка притомилась, домой просится.
- Как изволите, задерживать не смею, а за работу сердечно благодарю.
В ОБРАТНЫЙ ПУТЬ
Дед откланялся, и мы вновь оказались в бричке вместе с приказчиком. Дорога домой была гораздо короче, и вскоре мы въехали в родной городок. Прощаясь, приказчик ловким движением опустил в карман передника деда золотую монету, приговаривая:
- Это тебе за работу барин велел передать и словами благодарил. Уж очень ему твоя беседа по вкусу пришлась.
Приказчик махнул на прощанье рукой и укатил, а наша жизнь потекла, как обычно, медленно и в тревожных ожиданиях.
Владимир Опендик.
