с древним языком.
- Как помощницу-то звать? – спросил он деда со смешинкой в голосе. – Неужели я такой уж страшный, что девчонка меня пугается?
- Хана.
- Ха-н-а! – повторил граф на распев, прислушиваясь к звуку своего голоса. – Чудные у вас имена, непривычные для русского слуха. Меня они всегда поражали особым звучанием. – И снова стал звать меня.
Дед ласково вытащил меня из-за спины и подтолкнул к столу.
- Иди, внученька, не бойся. Барин тебя угостить хочет.
Я подошла к столу, взяла из рук барина кусочек сахара и сразу же снова спряталась за спину своего деда, а он уже успел надеть клеёнчатый фартук и начал раскладывать на траве свой инструмент.
САМОВАР
- Где ваш самовар, который починку просит? – спросил дед шутливо.
- Вон там стоит наш красавец, - Толстой показал рукой на небольшой стол под лапами широкой ели. На том столе, словно памятник, блестел медью огромный самовар. Я такого чуда никогда не видела. - Наверное, литров на двадцать, не меньше, - как бы сам себе проговорил мой дед. - Мы называем его Царским, - пояснил барин, - потому что подарил мне его один из царских министров, специально из-за границы привёз ко дню рождения. Служил он нам верой и правдой более десяти лет, да видно срок службы весь вышел. Ты, мастеровой, посмотри, что можно сделать, чтобы он, как прежде, нас всех чаем баловал.
Самовар был действительно необычным. Он отличался своей особой, царственной осанкой, был украшен специальным орнаментом по всей поверхности, а верхняя крышка выглядела, словно царская корона. Ручка краника была тоже необычной, сделана из кружевного литья и поражала своей красотой и изяществом. В России таких самоваров не делали, да, видно, и за границей изготовили по специальному заказу. Дед сразу же приступил к работе и стал разбирать самовар на части.
- «Дармштадт», - вслух прочитал дед надпись по-немецки в нижней части самовара. - 1894 год. – Да, немцы умеют делать хорошие вещи. Это у них в крови.
БЕСЕДА С ГРАФОМ
- Ты, понимаешь по-немецки? – удивился граф.
- Да, мои родители жили в небольшом немецком городке, потом перебрались в Польшу. А теперь, вот, судьба нас забросила в Россию. У нас дома мой дедушка свободно говорил по-немецки, и меня научил. А по-польски у нас все говорить умеют. Так что я знаю немецкий, польский, русский, ну, конечно, идиш и древееврейский, это каждому еврею знать положено. Да еще могу кое-что понять по-английски, ну, это я уже сам из любопытства пытался выучить.
- Шесть языков! – удивился Толстой. – Совсем не ожидал встретить в городке такого образованного человека, - искренне признался он. – Честно говоря, мне почти не приходилось соприкасаться с простыми людьми, вроде тебя. Чаще я встречал евреев образованных, культурных, не без таланта, а о жизни евреев из маленьких городков или местечек слышал с чужих слов. Но по ним разве можно судить о другом народе? Люди по злобе или нечаянно могут и оговорить. Чужую жизнь надо познать лично, самому понять и прочувствовать, но мне не довелось. Оттого в моих книгах почти и не встретишь евреев…. С удовольствием слежу за движением твоих пальцев, - признался граф. – Никогда не думал, что евреи умеют так работать. Наслышан об ваших торговых способностях и в посредническом деле.
- Вы, граф, очевидно, не имеете представления, как живут простые евреи. Вот, приезжайте к нам, в наше Алексино, - весело сказал дед, - я вас с очень интересными людьми познакомлю. Не пожалеете. У нас каждый, да чем-то славен – то мыслями, то делом, а некоторые всё изобретениями занимаются, придумывают чудеса всякие. Вечный двигатель, что ли. Да и поговорить с кем по душам найдётся. Конечно, не с теми комичными или жалкими евреями, каких любят придумывать русские писатели, а реальные люди, народные ремесленные мастера и мудрецы. Нищету и убогость везде можно найти, труднее из-под лохмотьев душу человека разглядеть, понять мысли его…
- Это ты правильно сказал и красиво! За убогой одеждой различить душу человека не каждому дано. У кого нет божьей искры, тому и не понять, - проговорил Лев Николаевич. Эфроиму было не ясно, о ком он говорит, – о себе или о тех, кого Эфроим не назвал по имени.
- А если захотите, с нашим раввином Исааком познакомлю. Очень занятный, уважаемый человек, многое знает, много пришлось ему пережить, перечувствовать, оттого и мыслей накопил за долгую жизнь предостаточно. По возрасту, он мне не уступит, давно живёт на земле, видел всякого горя. У него семья вся погибла во время погрома в Кишинёве. Наши евреи тоже в страхе живут, прислушиваются к каждому внешнему звуку, а вдруг полыхнёт снова людская злоба. Слава Богу, пока до нас ещё не докатилась.
РАЗГОВОР О ПОГРОМАХ
Толстой слушал внимательно, не перебивал, потом произнёс, медленно растягивая слова:
- Про еврейские погромы я слыхал не раз…. Из газет знаю. Вот недавно подписал обращение к общественности по поводу неоправданных зверств. Нехорошо это, очень нехорошо. Но и озлобляться на всех людей тоже не надо. Нужно научиться прощать.
- Прощать! Вы это посоветуйте моему соседу, у которого дочку убили во время погрома, или нашему раввину, потерявшему всю семью, - дерзко отвечал дед, без всякого почтения. - Прощать можно, когда не тебя касается, а кого-то другого.
- У меня по этому поводу со многими разногласия случились. Вот, и с нашими церковниками ссора получилась…, - примирительно отвечал Толстой. - Сказать, что ничего не знаю о жизни евреев, будет тоже неверно. Наслышан о вашей привязанности к религии, сам пытался научиться читать Тору на иврите, с мудрым человеком всегда занятно побеседовать, это верно. Ко мне приезжал один московский раввин, учил языку, да видно, я уже стар, не усваивается чужое, забываю скоро, что учил раньше. Видно, не судьба мне побывать в ваших краях, я уже несколько лет никуда не выезжаю. Тяжело мне по возрасту. А за приглашение, спасибо!
ОБ ИЗБРАННОСТИ НАРОДА
- Так вы с нашей религией знакомы?
- Очень поверхностно, пытался понять философию иудаизма, отличие от христианских постулатов, беседовал с вашими раввинами. Не одобряю утверждений об избранности еврейского народа. Русскому человеку этого не понять, а раздражения донимают. Каждый про себя думает: «А чем я плох?»
- Так ведь не в обычном смысле слова мы понимаем избранность нашего народа. Она заключается в особых обязанностях, которые возвышают нас и утяжеляют жизнь одновременно. Не каждому еврею эти обязанности по силам.
- Слышал я это объяснение, слышал, однако со стороны обязанности увидеть нелегко, а слова об избранности всё же запоминаются, раздражают, - повторил граф. – Они у всех на слуху, о них только и говорят ваши недоброжелатели. А ты мои книжки читал? – неожиданно спросил граф деда.
- Нет, не приходилось. Слыхать-то, слыхал, а вот читать, нет. Мы читаем больше тех, кто о нашем народе непристойности пишут, стараемся понять, откуда у них столько ненависти и предвзятости к евреям накопилось, - пояснил Эфроим.
Толстой продолжал медленно пить чай из блюдца, похрустывая сахаром, а острый, внимательный взгляд неотступно следовал за каждым движением рук мастерового, как бы придирчиво проверял их необходимость и целесообразность. На слова деда никак не среагировал, виду не показал, что обиделся, видимо, знал, что среди простых людей его мало кто читает. Дед к тому времени разобрал весь самовар и отпаял прогоревшую трубу. Как он и ожидал, самоварная труба прогорела в нижней части, оттого и весь самовар вышел из строя.
- Видимо, топите больше на угле, потому и труба пришла в негодность. Хотя срок в двенадцать лет никакая российская труба не выдержит, - заметил Эфроим.
- На угле баловались, это ты правильно заметил. Но пользовались углём только в зимнее время, когда на улице дождит или снег сыпет. Тогда переносили самовар в гостиную, там у нас для него специальное место приготовлено, на столике у самого окна. А летом снова возвращались на природу, всё больше сухие шишки использовали, с лучиной. Мы без самовара никак не можем. Для нас он не только устройство для приготовления кипятка, а центр притяжения, общий друг, который может собрать вокруг себя для неторопливой беседы самых разных людей. С ним и жизнь как-то уютнее и теплее. Некоторые утверждают, что в Полянах вода особо вкусная, а я-то привык, другой и не помню.
САМОВАРНОЕ ОБЩЕСТВО
Мы даже в шутку наше общество называем «Самоварным». Правда, в последние годы, когда в Петербурге открылись заседания Государственной Думы, кто-то переименовал ясненские посиделки и стал называть чаепитие «Самоварной Думою», а его участников – «думниками». Моя жена, Софья Андреевна, так она даже придумала специальный диплом, которым награждаем самого интересного участника посиделок за самоваром. И обязательно кому-либо из гостей с этим дипломом присваиваем звание «Самоварный Думник». – Толстой с удовольствием поглаживал свою растрёпанную бороду. – У нас за столом иногда собирается человек двадцать и больше. Но мы никого не обижаем, чаю хватает всем. К нам и министры приезжают, и разные политические деятели, но больше наш брат, литератор, или художник, или артист. Бывали в Ясной Поляне Шаляпин, Репин, Гинзбург… всех не упомнишь. Вот только Фёдора Достоевского не приглашал. Уж больно злой человек, никогда не знаешь, что может выкинуть, оскорбить кого. А ты слыхал эти имена?
- Достоевского читал, роман «Братья Карамазовы». Он про евреев и поляков плохо писал, недоброжелательно, не знаю, чем мы ему не угодили. А про Репина нет, не слыхал, что он за человек?
- Илья Ефимович сам гостит часто и с собой интересных людей привозит. Он – художник от рождения, от Бога, большущий талант. На прошлой неделе рисовал мой портрет вон у той сосны, - и показал рукой на дерево у края поляны, а раньше даже скульптуру слепил. Она в нашем парке стоит.
- Имя у художника странное, не русское, что ли. Никак из наших кровей?
Толстой сделал вид, что не услышал вопрос Эфроима, и продолжал:
- Мы здесь всякие темы обсуждаем – моральные, религиозные, литературные и политические. Приезжают собеседники разные: знающие, толковые, но чаще чересчур амбициозные, самоуверенные, хотя сами мыслить так и не научились. За всю жизнь, может, найдут одну-две самостоятельные мысли, а чаще повторяют чужие глупости, хотя некоторые из них и не без таланта. Ум и способности, как я заметил, разные понятия и не часто встречаются вместе в одном человеке, всё больше врозь живут. Людей, умеющих рассуждать по-своему, оригинально, очень редко услышишь, а остальные больше живут за счёт чужих мнений, хотя и пытаются скрыть свою пустоту от постороннего глаза. Да разве можно спрятать собственную глупость или чёрствость? Они всё равно вылезают наружу, видны в глазах.
- А Шолом-Алейхем у вас не бывал? - спросил Эфроим.
- Нет, не приходилось с ним познакомиться, хотя имя мне это известно. Наслышан весьма лестных отзывов, но книжки его не держал в руках. Письма от него получал, это было...
- Жаль, - почему-то сказал дед. – Шолом-Алейхем наш народный писатель. У него все еврейские характеры можно встретить. Писать о нашей жизни без юмора нельзя, иначе не понять душу народа. В насмешках над самим собой и заключается вся ирония убогой жизни, беспомощность и незнание, как уйти от нищеты и
