Кадар

Сначала было желание. Нет, не желание. Скорее, аксиома. Этакая абсолютная уверенность, будто он — некая призрачная субстанция, не определённая ни в пространстве, ни во времени, что-то вроде лёгкой дымки, медленно тающей над ровной гладью озера под жаркими лучами полуденного солнца, хотя, конечно, ни озера, ни солнца рядом с ним и в помине не было.

То, что в возникновении этой уверенности было повинно только его сознание (и ничто более), казалось ему несомненным, так как все внешние раздражители: звуки, свет, запахи и пр. — напрочь отсутствовали. Он был погружён во что-то не имевшее названия, не то во мрак, не то в пустоту, а может, и в то, и другое одновременно. Он был полностью изолирован от всего внешнего, его ничто не тревожило. Ни личной истории, ни имени у него тоже не было. Он словно бы рождался, рождался из небытия, и всё, что у него могло быть, это только неопределённое туманное будущее, которое...

Потом...
Потом счастливому равновесию наступил конец.
Разрывая зарождавшееся сознание, возникла мысль.
«Почему-то я о себе думаю — он».

Мысль эта не существовала сама по себе. Она явно на чём-то базировалась, на чём-то достаточно мощном, что тоже хотело жить и иметь будущее, причём собственное, отличное от того, что устраивала себе дымка. Это тоже было сознание, но совсем иного типа. Медитации ему были чужды, оно стремилось к активному действию. И в его глубинах зародился первый вопрос.
Кто я?
Я уже понял, что моё сознание раздвоилось, а вопрос «кто я?» должен был восстановить его цельность. Он был словно дверь, которую стоит только открыть, как в меня сразу же хлынет нужная информация. Информация, необходимая для самоидентификации.
Кто же я?

Волевой импульс, возникший в глубинах моего второго «я», с силой ударил дверь, и она распахнулась.
И...
И первое, что я ощутил, была боль. Чудовищная тяжесть расплавленного свинца давила на голову от лба до самого затылка. Воздух (если это был воздух) с трудом и хрипом протискивался сквозь забитый нос в то, что когда-то называлось лёгкими, а теперь больше походило на чёрные, полные слизи мешки. Тело (если это можно было назвать телом) держало на себе, казалось, десятки тонн зловонной воды.

О, Небо!
Вместе с болью пришло и осознавание, что я человек и что зовут меня Корд.
Именно — Корд.

И это хорошо. Теперь, главное, не терять достигнутых позиций. Пусть полученная информация поможет мне стать активным.
Итак, где я?

Я исторг из себя ещё один волевой импульс и с трудом разлепил набухшие веки. Воды не было, расплавленного свинца — тоже. Был полумрак, был тяжёлый влажный воздух и была низкая крона мохнатого дерева. Его ветки, словно длинные, причудливо изогнутые щупальца, сплетались в тугой тёмно-зелёный комок, совершенно непроницаемый для моего взора. Несколько щупалец свисали из него, почти касаясь моего лица. На одном из них я увидел дрожащую розовую каплю, готовую вот-вот сорваться. И она в какой-то момент сорвалась-таки, упав мне на щёку. Я даже не вздрогнул. Инстинкт (а может, глубоко запрятанное знание) подсказал: капля не опасна.

Всё это воспринималось мной как внешние раздражители визуального толка. Но были и другие. К примеру, непрерывный шелест, слагавшийся из звуков каплющей то там, то здесь воды, далёкий свист ветра, невнятные, едва уловимые шорохи — не то вздохи, не то стоны, одуряющие запахи, частое импульсивное биение плоскости, на которой я находился, и многое, многое другое, вплетавшееся в ткань удивительного бытия, что меня сейчас окружало.

Потом я попробовал шевельнуть глазными яблоками, и они подчинились. Я увидел множество деревьев, окружавших меня. Их фиолетовые бутылкообразные стволы обступали меня со всех сторон, а их кроны, смыкаясь в единую непроницаемую для света крышу, занимали едва ли не всё воздушное пространство.

Кругом — дурман ядовито-приторных испарений, духота, жара и ни на секунду не прекращающееся движение, движение зелёных щупалец, растущей чуть ли не на глазах травы, пульсирующих почвы и стволов окружающих деревьев.

И ещё раз духота.
И ещё раз жара.
И ещё трижды дурман ядовито-приторных испарений, от которых сознание не то отключалось, не то переходило в иную форму существования.

Я словно бы находился внутри огромного существа, как бы в чреве гигантского левиафана, жаждущего пожрать меня со всеми потрохами.
Но я уже знал, что это — не левиафан.
Это — лес.

Да, лес. Самое, какое только можно представить, неподходящее для человека место. Даже если его зовут Корд.
Но как же меня сюда занесло?
Что со мной?

Я снова попытался прислушаться к себе. И был потрясён. Непривычная слабость в теле и тяжесть в голове почти парализовали меня. Двигаться, действовать не хотелось совсем. Хотелось снова закрыть глаза, отключиться, вернуться в прежнее блаженное состояние — не то небытия, не то некоей нарождающейся личности. И пусть оно всё...
А что, собственно, всё?

Я ведь так и не выяснил, почему я здесь?
И если не сделаю этого сейчас, то уже не сделаю никогда. Ещё час-другой, и я перестану существовать как личность, стану частью леса.
Нет, в лесе нельзя, ни в коем случае нельзя быть пассивным, здесь можно быть только активным, деятельным, только это помогает остаться самим собой.

Но смогу ли я сейчас?
Не упустил ли я момент, после которого уже нет возврата?

Накатил страх — тяжёлой, но спасительной волной. Судорожно забилось сердце. Тело, всего минуту назад казавшееся ни на что не годным, вдруг сжалось в плотный упругий комок. Я стиснул зубы и попробовал приподнять голову. Это мне не удалось. Затылок словно бы приклеился к почве, не желая отрываться. Тогда я стиснул зубы ещё сильнее и попробовал сесть. С этим у меня получилось лучше. Я сел. При этом от затылка до самой поясницы прокатилась волна мелких, но чрезвычайно болезненных уколов. Словно бы покрытый смолой валик прокатили по моей спине, вырывая всю кожную растительность. В голове у меня помутилось, к горлу прихлынула тошнота, темнота, налившаяся в глаза, скрыла окружающие деревья. Чуть ли не до безумия захотелось лечь обратно на землю, смежить веки и... будь что будет... пусть оно всё... надоело... спать... спать...

Не-ет!!!
О, Небо! Неужели... Неужели это я кричал? Неужели это мой голос? Этот хрип, этот стон.
Да, пожалуй, это мой голос.
Пожалуй, я жив.

И моя личность, пожалуй, ещё не торопится стать частью какого-то там леса.
Постепенно слабость прошла. Деревья выступили из мрака. Я огляделся. Обе мои ладони упирались в почву. Я осторожно потянул их на себя, но что-то их держало. Они не сдвинулись даже на миллиметр, словно приклеенные. Тогда, догадываясь, что будет больно, я рванул их что было силы, сначала одну, потом другую. Обе ладони пронзила острая боль. Словно тысячи иголок вонзились вдруг в них. Обе они были покрыты кровью, а на тех местах, где они только что лежали, торчала щетина белых извивающихся ростков. То же самое было и позади. Там, где минутой раньше лежали голова и спина, была такая же щетина белых извивающихся ростков. Какое счастье, что я проснулся именно сейчас, а не часом позже, когда трава вросла бы в меня столь глубоко, что подняться я бы уже не смог. Тогда уже ничто бы меня не спасло.

Я продолжил осмотр тела.
Я посмотрел на ноги. С левой всё вроде было в полном порядке, я ощутил её до самых кончиков пальцев и даже подвигал ею слегка, а вот с правой... Ярко-красный, в синюю и зелёную крапинку чулок плотно, до самого паха облегал её, и моим командам она не подчинялась. Я пробовал ею двигать — и так, и сяк, но она лишь колыхалась слегка, будто упакованный в плёнку студень.

Вот оно!
Вот они, сюрпризы гораздого на выдумки леса.
Но ничего. Это ещё не самое страшное. Тем более что я уже вспомнил, что я — Корд. И я уже знал, что мне сейчас делать.

Я пошарил вокруг глазами и увидел справа, в метре от себя, брезентовую сумку. Я потянул её за ремешок, и раздался треск вросшей в неё травы. Вот она у меня в руках. Непривычно тяжелая, набухшая от влаги и какая-то словно бы чужая. Словно бы и не я её сюда принёс, а кто-то чужой, враждебный. Принёс и бросил, спрятав в ней какую-нибудь каверзу, какой-нибудь капкан для легковерного идиота вроде меня...

Фу, ну что за наваждение!
Что за глупые помыслы! Откуда?

Как же всё-таки у меня расшатались нервы. Собственная сумка наводит на меня ужас. Тьфу!
Я решительно взялся за ремешки и снова остановился. Пожалуй, не только сумка тревожила меня сейчас. Что-то ещё, какой-то червячок, копошась в уголке моего сознания, напоминал о себе.
Ах да!

Я же так и не выяснил, почему оказался здесь, в этих дебрях, в этом хаосе, где твёрдая рука человека давно уже не наводила порядок, где каждое дерево, каждый куст, каждая травинка таят в себе смертельную опасность, где через час от прошедшего отряда в тысячу человек не найдёшь и следа, где...

И тут я вспомнил.
Да, вспомнил, но...
Лучше бы и не вспоминал.

Ибо память принесла одну только боль. Настолько мучительную, что всё, что было до этого, показалось лишь жалкой прелюдией.
Я — УБИЛ!
Вот он — червячок, терзавший меня всё последнее время.
Я — УБИЛ!

Но странное дело. Прошла минута-другая, и мне стало легче. Боль отступила в глубину, хотя и не исчезла совсем.
Да, я убил. Так что же?

Я убивал не в первый раз. И не во второй, и не в третий, и не в десятый, и даже не в тридцатый. Я убивал бесконечное количество раз. И было это легко и просто — как дыхание, как голод, как сон. Как норма устоявшейся жизни, в которой все поступали одинаково, все, как и я, убивали, и никто, никто не называл это преступлением, а лишь «Ликвидацией к Возрождению». Это было общепринято. Это был образ жизни, её часть.
А задумывался ли кто-нибудь над этим самым образом жизни? Вряд ли. Это не было общепринятым. Если кто-то и находился такой, то его сейчас же подвергали «Ликвидации к Возрождению», чтобы спасти для будущей жизни, чистой и счастливой. И всех это устраивало. И все были довольны. И я... я тоже был доволен.
Да.

Но тогда почему, почему я не испытываю ничего подобного сейчас? Уж чего-чего, а радости во мне сейчас ни на копейку. Одна только гнетущая душу тоска. Разве в окружающем мире что-то изменилось? Да вроде бы нет. Всё по-прежнему. Мир всё тот же — странный, настырный, агрессивный, только и ждущий, чтобы отхватить у человека плохо лежащий кусок. И это уже давно, давно перестало быть интересным.

Итак, дело не в мире.
Но тогда в чём? Во мне?
Быть может, изменился не мир, а я. Но как?

Я совершенно и категорически ничего не чувствую. Совершенно и категорически. Только тоска и слабость, да ещё... озабоченность. Озабоченность и... и ещё какая-то боль. Да, точно, боль.
Что же это за боль?
Ах да!

Я убил. Но не просто убил. Я убил лучшего своего друга, моего весёлого верного Кипа. Я... я убил его... своими собственными руками.
Однако...

Хотя я нашёл в себе силы это сделать, но... растворить его тело в резервуаре биогенератора... Это было уже свыше моих сил. Одна только мысль об этом вызывала у меня омерзение. Всё что угодно, но только не это. И потому я принёс его сюда, в лес (он ведь так его любил), чтобы похоронить, отдав тем самым последние почести. Его тело должно быть где-то рядом. Вот откуда давешняя озабоченность, озабоченность телом, за которое я был ответственен.

Я