Письмо из прошлого.

        
     Лист из школьной тетради, исписанный огрызком чернильного карандаша, был аккуратно сложен в треугольник. Внутренний карман гимнастёрки тепло принял его, но ненадолго. Уже через сутки извлекли письмо с окровавленной груди, и помчалось оно по суровым фронтовым дорогам вместе с похоронкой в родную сторонку. В брезентовом мешке, в туго стянутой бечевой пачке писем оно в штормовую погоду пересекло свинцовые Ладожские воды и легло на стол адресата. К бурым пятнам на измятом листке прибавились бледно-синие размывы букв, следы печали и горя истекшие из материнских глаз. Конфетная коробка приютила треугольник, но история его не окончилась этим. Пришло время, и чердачная пыль посеребрила его желтеющие уголки. Сырой ветер, проникающий сквозь слуховое окно, трепал кучу макулатуры, обсиженной голубями, пока не пришли пионеры и всё до последнего листочка отнесли в школу. Школьный сторож, коллекционер и любитель покопаться в старых бумагах, извлёк из общей массы ненужной макулатуры несколько писем и документов, и письмо перекочевало в тугой альбом филателиста.  Долгие годы пролежало оно стиснутое переплётом пока не вынесли его на блошиный рынок. Так открылась перед ним новая дорога. Ниточка, некогда ткавшая чью-то судьбу, сокрытая до времени волей провидения, вновь вышла наружу.

    Алексей Остогов был вызван срочной телеграммой от матери. Умер отец. Родители его жили в Ленинграде, а он, как попал после институтского распределения в Волжскую столицу город Горький, так и остался там жить. Каждый год навещал он родителей приезжая в гости со своей семьёй, но в этот раз прилетел один.
      Спустя несколько дней после похорон, чтобы как-то развеять тяжелые мысли  отправился к своей тётушке жившей в районе Сенной площади, а так же попутно завернуть к клубу коллекционеров. Алексей был филателистом и, по возможности, в каждый свой приезд посещал общество местных собирателей почтовых марок и прочих коллекционеров. Было воскресение и народу собралось порядочно даже во дворе и близь лежащих подъездах. Проплутав с четверть часа между толкущимися людьми, заметил подошедшую старушку и, пока никто не обратил на неё внимания, ухватив за локоток, отвёл в сторону. Женщина распродавала коллекцию своего покойного мужа, бывала здесь нечасто, поэтому мало кто её знал. Был у неё альбом марок тридцатых и сороковых годов, глядя на которые у Алексея задрожали руки. Видя, что на них обратили внимание и стали заглядывать через плечо, он, не торгуясь, взял весь альбом и сверх означенной цены положил ещё пятёрку. Старушка, в благодарность за его щедрость, добавила бумажную папку с какими-то старыми письмами, и, распрощавшись, исчезла. Окружающие с завистью обсуждали чужую покупку.
    Подойдя к остановке, Алексей не сел в подошедший автобус, как не сильно было желание поскорее разглядеть новый коллекционный материал, а пошел пешком; боль утраты вновь овладело им, переполняя сердце скорбью. Мысли обратились к тем  далёким минутам, когда они с отцом были вместе, к тем
словам, которые не досказали друг другу, не думая, что это последняя встреча.
    Дорогой, углубившись в себя, он не заметил, как оказался в прихожей своей родственницы. Семидесятилетняя Аглая Тимофеевна была старшей сестрой его матери, жила одна и была всегда рада приходу своего племянника. Пока она занималась расстановкой чайного сервиза, гость углубился в изучение приобретённого альбома. Он и не заметил, как Тётя Аглая разлив по чашкам чай  присела рядом на диван и взяла в руки папку со старыми письмами. Она с интересом разглядывала старые конверты как, взяв какое-то треугольное письмо, вдруг вскрикнув, откинулась на спинку дивана. Алексей был увлечен и не сразу обернулся, а обернувшись, увидел побледневшее тётушкино лицо.
    — Что с вами, тётя Ага?  Вам плохо?
      Она сидела прижав руки к груди. Пожелтевшие, сухие пальцы судорожно сжимали фронтовую треуголку. Из-под опущенных, дрожащих старческих век вырвалась слеза. Не отвечая, молча вышла на кухню, и в комнату ворвался резкий запах корвалола. Минуту спустя она спешно перебрала оставшиеся письма и нашла ещё пожелтевший от времени листок.
    — Прочти это. У меня нет сил.
      Дрожащей рукой протянула племеннику стандартный бланк и письмо; это оказалось извещение о гибели лейтенанта Рубцова Павла Тимофеевича, павшего  23 ноября 1943 года в боях за Гомель. Письмо и извещение адресовано Евдокии Андреевне Рубцовой. г. Ленинград. Большой проспект Васильевского острова дом № …
    «Шлю горячий привет из фронта своей дорогой Мамочке!
Пусть вас хранит любовь моя и забота о вас!
С красноармейским приветом к вам ваш сын Павел.
Сообщаю о том, что письма ваши получил, за которые сердечно благодарю.
В настоящее время жив и здоров, чувствую себя хорошо, чего и вам желаю.
Мама  обо мне не сильно беспокойся. Вот как вы там живёте меня беспокоит. Как сестрёнки Аглая и Анна, слышно ли что о них, живы ли они, если живы, то отпиши Аньке о том, что в сентябре встретил под Брянском в селе Липки  её Николая, который ещё в сорок первом пропал, как вы мне писали. Оказывается он в здешних, Навлинских, лесах партизанит. Так что он жив и здоров, правда, был в прошлом году ранен. На этом заканчиваю, завтра утром в бой. Адрес пока сообщить не могу.
С приветом ваш любящий сын Павел!
    22 ноября 1943 г.»
    Алексей опустил  письмо.
    — Кто писал это, тётя Ага?  Вы знаете?  Упоминаются ваши с мамой имена. И фамилия ваша девичья — Рубцовы. Кто этот Павел? Уж не ваш ли брат? О нём рассказывала мне мама.
    — Дай мне письмо! То брата нашего последние слова. Сколько лет эти строки где-то хранились вдалеке от нас. В сорок первом ему исполнилось восемнадцать, и он ушёл добровольцем. Мы не знали что он погиб, об этом выяснили лишь после войны, когда вернулись в Ленинград и предприняли поиски. Мать, верно, получила это письмо. Она оставалась в городе и работала на «Арсенале», где и погибла. Я с детским домом, в котором была воспитателем, эвакуировалась еще в начале осени 1941 года и Победу встретила в Казахстане. Когда вернулась домой, то там жили чужие люди, которых вселили в пустующую квартиру. Почти вся мебель была сожжена в зимние блокадные дни, ни каких бумаг не сохранилось. На заводе, в парткоме, где работала мама,  рассказали, как она погибла во время тушения пожара в цеху, это произошло в дни прорыва Блокады, в сорок четвёртом. О Павле никаких сведений не имели. Ждали, ждали, надеялись, что вернётся. Позднее  муж мой через военкомат прояснил его судьбу. И вот сейчас …  вот …
      Тётя Аглая взяла в руки письмо, и слёзы, вытиснутые горькими воспоминаниями, увлажнили подслеповатые глаза.
    — Где ты нашел эти письма?
    — Какая-то женщина распродавала коллекцию покойного мужа, так мне с марками в довесок и отдала. Кто такая я не знаю, теперь разве найдёшь. А кто этот Николай, о котором упоминает Павел? Почему о нём надо известить Анну, мою мать?
    — Вот что, Алёша … —  Аглая Тимофеевна встала и прошла до буфета, откуда достала бутылку коньяка и рюмки. В строгих её глазах племянник увидел смятение  и растерянность. Она наполнила рюмки и молча выпила. Какое-то время смотрела в сторону невидящим взором, будто вглядываясь в саму себя, спрашивала у кого-то, только ей ведомого, совета. Очнувшись, положила тёплую ладонь на руку племянника и, похлопывая её произнесла.
    — Вот что, Алексей. Ты взрослый человек, у тебя своя семья, ты поймёшь и простишь. Видно сегодня тебе повстречалась судьба, своей рукой она вручила тебе это письмо. Так даже лучше, что это я́  тебе расскажу, Анну сейчас нельзя трогать… Так вот, Борис Осипович тебе не родной отец … Ты сиди, сиди.  Выпей вот и мне налей. Вот так. Он в сорок шестом с твоей матерью расписался, и был записан как твой отец. С Николаем, Анна ещё до войны в институте познакомилась. После выпуска они вскоре поженились, а в 1939,  ты народился. Николай Степанович Вольский — твой отец, был увлекающимся человеком, романтиком в душе, ты весь в него уродился. Преподавал он в школе историю и географию в старших классах. Педагог — от бога. А Анна, ну что поделаешь, молодая, ветреная была, в нашей семье избалована вниманием. Как они и сошлись-то непонятно, — тетушка замолчала. Минуту, другую, длилось это молчание; воспоминания взволновали, унесли её в далекое прошлое.
    Алексей, вжавшись в диван, напряженно ждал, боясь потревожить старую женщину, только глухие удары сердца пытались разрушить наступившую тишину в комнате, и звуки его, слившись с ходом часов, висевших на стене, ударяли в мозг одним словом — «Отец-отец, отец-отец»
    Аглая Тимофеевна продолжила.
    — С Борисом Осиповичем, Анна познакомилась у кого-то в гостях, ну и закрутился у них роман. Как мы с матерью её  не отговаривали, ни в какую с ним не хотела расстаться. А тут муж прознал про все её похождения и дело пошло к разводу. Война всё расставила по своим местам. Николай, твой отец, впервые же дни ушел на фронт. С тяжелым гнётом на сердце ушёл, да так и сгинул, ни одной весточки.  Я в сентябре эвакуировалась, а Анна с матерью и с тобой двухлетним осталась. Она потом вспоминала, как в декабре 1941 года пришло извещение о том, что муж её Николай Степанович Вольский  пропал без вести. Вот и всё что мы о нём знаем.
      Вновь молчание. По щеке старой женщины, не удержавшись в редеющих ресницах, катилась слеза; горькая слеза порождённая душевной скорбью. Рука потянулась к гребню державшему пряди седых волос и по дороге, как бы ненароком, смахнула эту жгучую горечь. 
      — Ан вон как оказалось. Жив он. Павел встречался с ним в сорок третьем.  Как война всех раскидала, всё перепутала, переплела судьбы людские.  До сих пор весточки нежданные приносит. Анна рассказывала о своих блокадных днях, как вам тяжело приходилось…  И вот, как-то, январским вечером когда совсем отчаявшись от голода и холода, встретила во дворе своего дома Бориса, он был откомандирован по служебным делам. Этой же ночью он вывез вас из Ленинграда как свою семью, тогда это было возможно. Из вещей собрала лишь маленький узелок. Через Ладогу, под покровом ночи, объезжая полыньи, машины вывозили обессиленных, голодных людей. Среди них были и вы с матерью. Вас довезли до станции Жихарево, где находился эвакопункт с теплушками и столовой. Борис оформил документы, записав вас под своей фамилией, и добился талонов для питания. Дорога ваша была длинной, до Вологды, а дальше в Челябинск. Вот так ты и стал Алексеем Борисовичем Остоговым.
    Алексей встал, прошелся по комнате. Услышанное не укладывалось в голове. Ему 37 лет и за все эти годы ни слова об этом. Чувство внутреннего смятения овладело им и поколебало устоявшийся мир. Он в растерянности остановился, прислушался. Тётушкины слова доносились до него будто с другого берега реки.
    — Вернулась я в конце сорок пятого, а вскоре приехала Анна вместе с тобой. Ты это уже должен помнить. Ваш дом был разрушен и представлял из себя черные, обожженные руины, поэтому вы вселились к нам, в нашу старую квартиру, оставшуюся после матери. Здесь вас и разыскал Борис, и забрал к себе. В пятьдесят пятом наш дом сломали, а мы с мужем переехали сюда.
    Она  бережно