Глава 11. Первая женитьба.
Никто не отрицает, что жизнь — великая затейница, ревниво оберегающая себя саму разными способами. В разгар бедствий, которыми осыпает она человека, вдруг случаются самые светлые, самые радостные дни в его судьбе. Чтобы не угасал светильник в душе, называемый нами надеждой. Но и люди бывают разными, и обстоятельства. Бывает и иначе.
Случается, что череда бед прерывается вдруг внезапной удачей, и душа, воспрянув, воспылает надеждой. Если беды не намеревались отныне обходить человека стороной, а, напротив, обрушиваются на него с новой силой, то еще тяжелее становится участь его. Может, лучше не было бы счастья и удачи, тогда и нынешнее горе не казалось бы истинной бедой, а так, еще одним эпизодом в числе других, посланных злой судьбой…
Дочь Марка Юния Силана[1] стала первой женой Калигулы.
Марк Силан был не последним лицом в государстве. Сенатор, патриций, человек, приближенный к Тиберию. Еще не старый человек; с лицом, на котором, казалось, не было места отражению чувств. Не могло быть места на закрытом, словно наглухо застегнутом лице. Ему приказали — и он отдал дочь чужаку. Впрочем, не мог быть юный Гай Юлий Цезарь чужаком кому бы то ни было в стране. Его мать и братья страдали; в ссылке, в тюрьмах, тщательно подобранных Тиберием. Но само их пребывание там, не говорило ли оно о причастности императорскому дому? Не будь они угрозой Тиберию, не будь высоко занесены судьбой, разве дряхлеющий император рассовывал бы их по дальним окраинам, затыкал им дерзкие рты? И, ожидая со дня на день смерти вздорного старика, кто-то в глубинах души все эти годы ставил на Нерона Цезаря, кто-то — на Друза Цезаря. Кто-то припоминал свое знакомство с Агриппиной, женщиной весьма нелегкого нрава, но, несомненно, возвышенной и достойной. Не нашлось тех, кто дерзнул возразить Тиберию, посетовать на несправедливость, допущенную по отношению к внучке Августа. Но и эти отдельные чудаки скорее рассчитывали на будущие доходы от подобного вмешательства, нежели настаивали на справедливости. И среди них не было тех, кто был приближен к Тиберию, тех, кому было что терять. Кроме будущего тестя Калигулы, Марка Силана, чего, казалось, нельзя было и предположить. Однако, именно этот, легко справлявшийся с подводными течениями двора человек, когда дело коснулось его дочери, вдруг взбрыкнул самым неожиданным образом и допустил тяжелейший промах. Они были втроем, когда Тиберий повел разговор о браке. Сам император, Марк Силан и Калигула.
— Мой старый друг, — речь императора была негромкой, плавной, однако, в голосе сквозило напряжение, которое вполне различил Калигула. Но причина которого не была ему ясна.
— Мой друг… Мы говорили об этом и ранее, но сегодня я говорю эти слова при самом мальчишке, родственнике моем. И обращаюсь к тебе с просьбой… Достоинства твои, а также дочери твоей известны Риму. Мальчишке, которому вздумалось жениться, я покровительствую с давних пор. Род его тебе известен, ты не мог бы найти лучшего в государстве! Мой и то скромней, это известно всем...
На лице императора расцветала улыбка, но голос, голос! В нем явственно звучала угроза, и Калигула, стоявший с самым безмятежным выражением лица, внутренне сжался. Он привык ко всему, и угроза слишком давно висела над ним, и он бывал близок к опале, и к ссылке, и к смерти… Но сегодня-то был близок к свадьбе, и уж если судьба выносила его до сих пор, то почему бы ей не заботиться о нем и далее? Почему непременно плохое, а не хорошее? К угрозе привыкают, так же, как к счастью, и расстояния от одной до второго и наоборот — равны. А уж куда будет сделан шаг, в какую из сторон… Это мы посмотрим еще! Не такое видали, там, в походах, когда отец нес их общее счастье на острие меча и ни разу не споткнулся! До самого своего конца, впрочем…
Калигула выпрямил и без того прямые плечи, безмятежно улыбнулся Тиберию.
И тут раздался голос его будущего тестя. То, что он говорил, было невозможным, совершенно неприемлемым в этих стенах! В стенах виллы Юпитера на Капри, самого любимого тираном гнезда своего, где убивали просто так, за пустяк, а уж за прегрешение какое…
— Мой зять, по-видимому, проглотил свой язык навеки, и я бы тоже промолчал, если бы только речь не шла о моей дочери! А я говорил уже, и скажу еще раз!
— Воздержись! Никто здесь не спрашивал твоего мнения, — бросил император мгновенную предупредительную реплику, но куда там!
Марк Силан полагал, что его выслушают, он был готов на все ради этого.
— Негоже дочери моей родниться с Юлиями, когда они в роли преступников и отщепенцев разбросаны по тюрьмам! Нерон Цезарь погиб непонятною смертью, не погребен достойно, а мать Гая и другой брат его, Друз Цезарь, живы, но в ссылках! Если они повинны, то пусть страдают по своим делам, но если нет, то пусть стоят рядом с родственником своим, вступающим в брак!
— Я здесь решаю, кто и когда стоит рядом! Достаточно и моего присутствия, чтоб освятить этот брак, я тоже родня!
— Но если мать его — преступница, как и братья, много ли чести моей девочке родниться с ними… Если же это не так, то как посмотрят боги на брак, где свекровь не могла встретить будущую хозяйку дома, мать внуков своих, на пороге… Почему тень несчастья чужого должна лечь на легкие плечи? Почему внуки мои должны быть отчасти вне закона? Чем я это заслужил? И почему я не понимаю, честь ли это, оказанная мне другом-императором, или наказание, наложенное им же? Я требую ответа!
— Здесь требую один я! и если я говорю, что так будет, значит, будет так!
Тиберий сжал левую руку, бывшую у него сильнее и ловчее правой, в кулак. Разжав его потом резко, император, красный от гнева, стремительно вонзил пальцы в цельное яблоко, лежавшее на столе. Трах… хх! Яблоко разлетелось на куски. Подобным ударом или резким щелчком все той же левой руки Тиберий не раз ранил свою челядь, мальчиков и юношей, не угодивших властителю.
— Готовь фламмеум[2] дочери, молчи, и думай о том, чтобы вы не разделили чужого несчастья по твоей же вине! Я же готовил вам счастье, в чужой глупости неповинен! Много чести тебе роднится с Юлиями, в опале они или нет! Кто ты такой, хотел бы я знать… Или ты согласен, или мои преторианцы наготове… Всегда наготове! Эй, кто там у меня на страже, заснули вы, что ли, сюда...
Марк Силан развернулся, пошел прочь. На Пандатерию, разделить участь Агриппины, он не собирался во всех случаях, даже из любви к дочери. А ведь, казалось, готов был на все...
Калигула, опешивший было, резво затрусил за ним, как только опомнился, подальше от неприятностей. Вслед им несся смех Тиберия, победный, язвительный смех ненавидимого всеми тирана.
Но развлечения, сужденные Калигуле на сегодня, еще не кончились. Сразу за дверью будущий зять попал в цепкие «объятия» тестя. Тот был красен от гнева, не слишком вежлив. О приличиях не заботился, на преторианцев, ко всему, впрочем, привычных, насторожившихся при криках Тиберия, но не спешащих хватать их, зная переменчивость настроений императора, не оглядывался.
— Вот что я тебе скажу, мальчишка, — прошипел Марк Силан в лицо зятю, брызгая при этом слюной и морщась от презрения. — Мальчишка и есть, тогу совершеннолетнего дали тебе в девятнадцать, а могли бы и не давать вовсе, что в тебе от истинного мужчины...
Калигула улыбнулся и тестю. Много было таких, кто считал его мальчишкой, разве они что-то о нем знали? Он и сам о себе не знал еще многого, а эти, придворные льстецы, трусы и развратники, молчали бы уж, как молчит и он сам...
— Это ты смеешь, улыбаешься! Ублюдок мерзкий! Мать в ссылке, братья… Один умер, другой на пороге смерти… Их голодом морят, слышал, пока ты лижешь руки старику. Ты и девочку мою оставишь в беде, предатель, если, не ровен час, прикажут? Гладиатор, возница, какой ты там — зеленый, что ли...
— А ты? Ты разве так уж далек от меня, мой замечательный тесть?
Калигула не был зол, во всяком случае, внешне, он, как всегда, улыбался, был научен улыбаться. И еще он знал, как отражать удары, с самого детства. Пусть не так, как отец, в открытом и честном бою, но известно, как многого тот добился честностью. Урны для праха, которую они едва довезли до Рима?! Он еще помнил, как возвращаясь из Сирии, столкнулись корабли его матери с флотом Пизона. Настолько велико было у легионеров подозрение, что Пизон причастен к отравлению любимого военачальника, что они не позволили дождаться в его собственной провинции указания Цезаря, кому править Сирией. Единственное, что было ему предоставлено, — это корабли. И безопасное возвращение в Рим.
Как бесновалась мать, как хотела дать бой убийце! Как ее не пустили, ее, волчицу, стремящуюся вонзить клыки в горло ненавистного врага! У него нет столько сил, сколько у матери. Еще менее способен он вести бой по правилам, как родители… Но отразить удар, не этому ли учил его старый легионер, Теренций? И Фламинин, кентурион. Непременно отразить удар, когда хочешь остаться в живых, уж это обязательно...
— Девочку свою бережешь? — и снова он улыбался, не изменяя себе, хотя внутри все взрывалось, кипело. — Так я ее честно поимею. Была девочка, станет женщиной, моей. И ты смолчишь, хотя тебе это — смерть. Смолчишь ведь, хоть ты — не ублюдок!
— Если ты ее обидишь… Если ты только ее обидишь, — продолжал горячиться тесть. Но хватка его слабела, растерянность проступала на лице...
Калигула отбросил руки, державшие его. Пошел, насвистывая, прочь.
Впрочем, девочку Калигула не обидел. Не из страха, не из уважения к ее отцу. Из расположения к ней. Искренняя, непосредственная, живая, Юния Клавдилла действительно была еще девочкой. Хотя в лице ее ничего не было от Друзиллы, они не были похожи, но беззаботное ее веселье, столь свойственное и сестре Калигулы, роднило. Правда, у нее не было причин горевать, в отличие от его сестер, с самого детства. Те еще могли и погрустить, и поплакать, а Калигула более всего не любил эти моменты грусти. За каждую слезу, что уронила Друзилла, он готов был ненавидеть мир все больше, больше… Он не прощал ее грусти миру.
Жизнь улыбалась Юнии, любимице отца и остальных родных, живущей безбедно и безоблачно за высокими стенами. Понять мужа она не пыталась, в том мире, где она жила до Гая, понимание мужчины и его забот не входило в порядок вещей. Она встречала его легко и весело, она подчинялась его желаниям, разделяла их… Ее улыбка была приятна взору, ее смех радовал… Он не сумел ее обидеть, хотя тянуло. После отповеди Марку Юнию Силану тянуло. Но не так сильно, чтобы обидеть существо, всем своим видом выказывавшее ему одобрение, радость, почти любовь. А все же судьба его не дремала, ему суждено было это скоро понять.
Беременность Юнии обрадовала его, ошеломила. Он привык терять близких, не обретать. Мысль о сыне потрясала. Друзилла была в Риме, а Юния — рядом, и в глубине ее тела, к которому он оказался неравнодушен, вынашивалась надежда. На продолжение его рода, которому был нанесен новый жестокий удар. Весть о смерти Друза Цезаря пришла чуть позже, чем о смерти матери. Собственно, если вести хронологию событий, вначале внезапно был обвинен в подготовке заговора и казнен Элий Сеян. Калигулу Тиберий вызвал на Капри и все же женил, не принимая сопротивления Силана, не внимая его доводам. В год
Если Вы полагаете, что герой этой книги настоящее чудовище, которое казнит без разбора правых и виноватых, время проводит в бесконечных оргиях, устраивает своему любимому коню Быстроногому великолепную конюшню непосредственно в Сенате, то Вы ошибаетесь.
Это означает лишь, что Вы неплохо знакомы с официальной историографией. Читали книги, смотрели фильмы о третьем императоре Рима, Гае Августе Цезаре Германике. И имеете о нем свое представление; с нашей точки зрения, глубоко неверное.
Авторы романа «Калигула», Фурсин О.П., Какабадзе М.О., приносят Вам свои искренние извинения. Ничего этого в книге, которая перед Вами, нет.
Зато есть в ней Тевтобургский лес, в котором малыш Калигула переживает глубочайшую трагедию своего народа. Есть арены, на которых будущий цезарь рискует жизнью, сражаясь с собственной трусостью. Есть его непролитые слезы о семье, которую уничтожили: отец отравлен, мать и братья уморены голодом или предпочли нож позорной казни. Есть трагедия человека, который тяжко болен. Есть его любовь, неразделенная, но при этом обоюдная; не спрашивайте, как это возможно, читайте! Есть знаменитый «удар Германика», которым убивает цезарь. Есть любовь к Риму, есть великие дела, которые свершены во славу отечества. Есть все, чтобы понять: это была короткая, трудная, но яркая жизнь, от колыбели до последнего удара мечом. История принца датского в сравнении с реальной историей Калигулы – просто веселый водевиль. И после смерти императору не довелось обрести покой; его оболгали. Кто и зачем это сделал? Обо всем этом – на страницах книги…