Калигула. Глава 11. Первая женитьба..

нужно сказать, что он подошел к этой черте давно. Ненависть к Тиберию зрела. Ненависть требовала выхода. Жизнь не располагала к тому, угроза была слишком велика. И тут случилась смерть Юнии Клавдиллы…
Тиберий не мог быть повинен в этом. Напротив, император устроил этот брак Калигулы, настаивал на нем и своего добился. Будучи весьма расположен к Марку Силану, к дочери его питал добродушные чувства, пусть и посмеивался над Гаем порой, будя в нем ревность. Таким уж он был, Тиберий, его расположение было тем, что принято называть «обоюдоострым лезвием», и по этому лезвию приходилось идти, стараясь не пораниться, удержаться на острие…
И, однако, очередной удар судьбы, к которому Тиберий не имел отношения, стал «каплей». Мысль о смерти тирана от собственной его руки сделалась для Калигулы главной, довлеющей, неистребимой. Он начал строить планы, двигаться по дороге, многим уже стоившей жизни.
Странно, но именно тут началось движение судьбы навстречу ему. Словно боги осознали справедливость его притязаний, необходимость воздать ему должное.
Впервые Калигула встретился взглядом с этой женщиной в страшный для себя час похорон жены. Факел, поданный ему зажигателем, отвернув лицо, он поднес к костру, под плач и вопли, под скорбное пение и звуки труб. Черные клубы дыма поднимались в воздухе за его спиной, чтобы вскоре оставить вместо тела Юнии кучу пепла и потухших углей. А он не мог отвести взгляда от карих глаз, заглядывавших, казалось, в душу. «Тебе больно? — спрашивали они. — Не отвечай, вижу, что больно. Могу я помочь? Хочешь, положу твою уставшую, больную голову на свои колени. Буду перебирать волосы, касаться легкими поцелуями лба. А может, другого ты хочешь? Неистовства страсти, нескромных ласк, удовлетворения мужского? Если так легче, то я здесь, я готова. Как ты хочешь, только бы не видеть этих слез, непролитых тобою, скопившихся, как в озерах копится вода от ручьев. Я проливаю свои. Только бы тебе стало легче, родной мой…».
Голубой плат, наброшенный на голову, знак скорби. Волосы распущены по плечам в беспорядке, отливают черным, угольным блеском. Воспоминание о Инцитате, чья грива того же цвета, возникло само собой, заставив Калигулу поморщиться. Он не любил сравнения такого рода, привычные, повторяемые, и он тосковал по своему коню. Дело, в конце концов, не в цвете волос. Он предпочел бы светлый оттенок, пожалуй, но и черный хорош. Женщина, казалось, открыта навстречу ему, словно развернутый свиток. Мгновение, и только разреши он, бросится, обовьет его руками, будет утешать, ласкать, подчинять и подчиняться…
Не помня себя, он спросил тестя, в бессилии опустившего руку с факелом к земле, как и свою поседевшую в одночасье голову.
— Кто эта женщина? Та, что возле ограды из кипариса, в углу? Взгляни же скорее!
Тесть, вопреки ожиданиям, не удивился и не возмутился. Ему было все равно. Он хоронил свое дитя, девочку свою. Все, что он делал в эти дни, диктовалось ему со стороны. Он поступал, как велели, говорил, что велели. Отвечал, когда спрашивали. Молчал, когда с ним не заговаривали.
— А, эта… Жена префекта претория, Макрона. Энния Невия, так, кажется, зовут женщину. Выскочка, как, впрочем, и муж ее. Странные люди. Мне Сеян, заговорщик и убийца, и то более близок. Я хотя бы понимал, чего он хочет для страны. Чего хочет этот, с лицом и повадками разбойника с большой дороги…
Сенатор махнул рукой. Вдруг проснувшегося в себе политика оборвал этим жестом, вновь предаваясь безраздельно горю. Не место было рассуждать о чем-либо, на виду у толпы. Жадно наблюдающей чужое горе, следящей за правильностью соблюдения обряда.
Погребальная церемония не должна быть нарушена. Душа умершей станет тогда блуждать, являться живым. Надо дать ей утвердиться в подземном жилище.
Калигула заставил себя не оглядываться по сторонам, не искать чужих взглядов.
Клубы дыма, совсем уже черного, запах горящего мяса. Не помогают нард, мирра, ладан и циннамом, брошенные родными и близкими в костер в качестве последнего подарка, не заглушают этот запах. Страшно…
Юния, совсем недавно бывшая живой. И его не пожелавший родиться сын. О боги! Харикл попытался извлечь плод из тела сечением, хоть и считал, что поздно уж[6]. И подтвердил, что то был мальчик; но мертвый мальчик.
Но все когда-нибудь кончается, и это тоже. Вот уже вынимают из кучи останков побелевшие кости. Или их остатки. Они облиты вином и молоком, выжаты в полотняном покрывале. Заключены в бронзовую урну. Розы, аромат духов. Все бесполезно. Пахнет плотью человеческой, сожженной плотью. Такой близкой ему еще совсем недавно. Тошнота подступает к горлу, позывы к рвоте сотрясают тело. Надо сдержаться. По крайней мере, для этих близких он все сделал правильно, если это может утешить. Мама и братья ждут своего часа.
Тесть получил в руки лавровую ветвь от десигнатора[7]. Странно, он, Калигула, был ее мужем. Власть отца над Юнией сменилась властью мужа. Или он что-то напутал в римском праве? Почему распорядитель похорон — ее отец? Даже в этом его обделили. Словно он не был мужчиной, не стал почти что отцом сам. Остался тем же мальчишкой, которому Тиберий неохотно дал togavirilis так поздно, как не дается она членам императорской семьи. Впрочем, что ему до этого? Какая разница, он или тесть будет трижды обходить собравшихся, окропляя их чистой водой? Очистятся все, это главное. А тесть потерял сегодня не меньше, чем сам Калигула. Он был ее родителем задолго до того, как Гай сделал ее своей. И так недолго это длилось, может, и впрямь, не было ничего. Даже того дивного рассвета, встреченного ими вместе. Когда, прижимаясь к нему, она сказала: «Я думаю, это будет мальчик. Я хотела бы мальчика. А ты?».
Все кончено, наконец-то. Тесть отпустил собравшихся словами: «Вы можете уйти». Пусть уходят. Эта, черноволосая, что беспокоит его теплотой взгляда, тоже…
Невия Сертория Макрона он знал хорошо. Участие нового префекта претория в падении Сеяна было неоспоримым, главенствующим. Оно сделало его героем дня. Казалось, в соответствии с собственными привычками, Тиберий создает в его лице нового любимчика и соправителя. Вначале этот любимчик метался между Капри и Римом, пока не добился своего. Теперь оставался возле священной императорской особы, мозоля глаза своим присутствием. Везде и повсеместно он провозглашал: преторианская гвардия предназначена для охраны императора. Соответственно, глава гвардии обязан быть там, где находится император. На Капри? Итак, столица переносится на Капри. И вся гвардия сосредоточится здесь, и будет охранять виллы, посещаемые императором. Вместо того, чтобы бездельничать в лагерях за стенами Рима или проводить время в беспутстве, болтаясь по кабакам. Разумеется, так было при Сеяне. Теперь этого не допустит новый префект…
Калигула был научен молчанию давно. И молчал. Хотя подмывало несколько раз спросить у префекта, какого врага Тиберия пасет Макрон столь ревностно на Капри? Участвуя в том, что называют новым словом в нынешнем обиходе — спинтрии[8]… Дух гвардейцев был бы в большей сохранности в Риме. Чистота их помыслов и верность тирану в отдалении были бы более искренни. Впрочем, ну какая разница? И его ли это дело, пока изменить что-либо он не в силах?
Но! Макрон подбирался к нему, и подбирался довольно неуклюже. Демонстрируя любезность, источая благодушие. Проявляя дружелюбие и настаивая на ответном. Еще один, испытывающий Калигулу на прочность? Что у него есть, что так старается отнять каждый? Сам-то он ощущает, что отнято последнее. Он пуст, ни стремлений, ни уверенности, ни надежд. Что еще удерживает его от гибели, так это мысль о призрачной встрече с Друзиллой где-то там, вдали. Если выживет. И ненависть к Тиберию еще, только бы не выдать ее, предательницу, кажется, написана на лице.
Забавно, что подобное дружелюбие проявила и жена Макрона. Не есть ли это общее их решение? Сам Калигула не стал бы играть так женщиной, подкладывать ее в чужую постель. Но мысль не кажется глупой. Чего только он не видел уже, особенно здесь, на Капри. Кто только не сдавал кого, не подкладывал! Глядя в лицо Макрона, можно предположить что угодно. Например, что и сам Макрон не прочь прилечь к Тиберию! Ха-ха, предложить собственного дружка или родные округлости старику! Лишь бы быть поближе … к чему? Что влечет Макрона? Стремление быть главным, отдающим приказы? Алчность? Деньги ведь частая причина, но, по сути, назвать их целью трудно. Деньги нужны все же большинству для чего-то иного. Чтобы купить потом то, к чему на самом деле рвется сердце.
Он знал, чего хотел сам, пока не разуверился в возможности хоть что-либо желать для себя и получить это. Он хотел восстановить справедливость. Вернуть родовое наследие, погубившее его семью. Никто не справился, а он, Калигула, смог. Мама бы гордилась им, и отец. Он знал, что это подарило бы им счастье даже сейчас, там, где они находятся. Но он безмерно устал уже, — быть зайцем. Если бы несущегося со всех ног зверька спросили, в чем состоит счастье, что ему нужно более всего? Разве не попросил бы несчастный дать ему хоть несколько мгновений покоя. Чтобы дать отдых ногам, не испытывать страха…
А женщина Макрона хороша. Пусть даже играет в чувства, но как играет! Или это он готов принять все, что угодно, даже игру, только бы не быть таким потерянным. Одиноким…
Любое лекарство, любое! Чтобы горящая в сердце ненависть не выплеснулась ненароком, не погубила его раньше времени. Улыбка не клеится к губам. Слова не складываются. Со дня на день Тиберий по праву заговорит об измене. Если будет видеть на лице Калигулы не привычную улыбку, а отвращение и ненависть. Если рука будет тянуться к оружию, которого не может он носить в присутствии старика, а хотел бы, хотел!
На девятый день после смерти принесли урну с прахом Юнии в гробницу. Трижды звали женщину по имени. Ответа не было, да и не могло быть. Тогда пожелали, чтобы земля стала ей пухом. «Покойся с миром!», — сказал ей и Гай тоже. Посидели на торжественном обеде с родными и близкими, вынесли и это. Остались с тестем вдвоем. Говорить было не о чем. Тосковали оба, оба страдали. Только врозь. Такая у Калигулы была судьба, он все привыкал и не мог привыкнуть. Никогда не было рядом того, кому можно было сказать о горе. Сказать-то можно, но кому какое дело, что он страдает? Родной душе можно бы выплакаться, да где же ее взять, родную? Тесть смотрит волком. Видно, мысль о виновности Калигулы вынашивает. А кто же еще виноват в смерти дочери, как не зять? Он принес Юнии свою несчастную долю, она ее разделила. Сам-то жив, проклятый! Не находится на него смерти, на ублюдка рода Юлиев, на выродка!
А ее и впрямь не было на него, этой смерти! Более того, вскоре его захватила жизнь, завертела, закружила в немыслимом водовороте…
И звался тот водоворот Энния Невия! В бесстыдстве не было равных этой женщине. В самом последнем лупанарии Субуры, где волчица всего-то за два асса готова на любое, самое нечистое совокупление, и то такой, как Энния, нет.
Калигула мог сказать, что его совратили! Его, познавшего бесчисленных женщин Греции, Азии, Египта! Его, ласкавшего женщин из Кадиса, знаменитых своею страстностью! Его, любимца домов под знаком Приапа! От патрицианских лупанариев, что возле