консульства Луция Ливия Оцеллы Сульпиция Гальба и Луция Корнелия Суллы Феликса, septem diebus ante november kolenda [3] — умерла мать Калигулы. Вслед за нею, почти сразу — Друз Цезарь.
Никто не узнал этого. Никто не видел. Он улыбался на людях, как всегда. Но как он скрипел зубами, как он рыдал, как пытался разбить голову о стену в минуту, самую страшную для него...
Не жалость, не страдание по брату или матери были причиной. Или не только они. Он оплакивал род свой, уходящий в прошлое. Он ощущал себя следующим. Ответственность пугала. Как он мог вести борьбу один? Это было их правом, его семьи, Рим был их достоянием и вотчиной. Они должны были наследовать его. Драка между ними была бы неизбежна, это правда, когда Рим стал бы принадлежать одному из них. Но судьба отняла бесславно братьев, что могли бы стать достойными врагами, а стали жертвами Тиберия, заморышами… Ему было стыдно, он перебирал имена, он ужасался. После брата, то ли покончившего с собой, то ли умершего от голода, мать… — мать! Брат, Друз! Уморили голодной смертью, вот как!
Забавно, про смерть матери он узнал от Марка Силана, любящего отца.
— Что же сказали сенаторы, отец мой? — насмешливо спросил он у прячущего глаза тестя. — Что они сказали, узнав о смерти дочери прославленного полководца, Марка Випсания Агриппы, родной внучки императора Октавиана Августа, жены славного полководца Германика? Что они сказали, узнав об убийстве?
Марк Силан вздрогнул, слово «убийство» было точнее слова «смерть», оно вносило ясность, оно было пугающе правдиво...
— Они благодарили императора… За милосердие… За то, что не была удавлена и избежала позора…
Зять его безмятежно улыбался. Был бледноват, да, но все же улыбался. Потом развернулся и пошел прочь. Насвистывая...
Он вспоминал детство. Звон разбитой вазы и заливистый смех Друза Цезаря. Теплые руки отца, ложившиеся на их головы — их, не слишком любивших друг друга, но братьев, но еще родных, роднее не бывает… Вздохи отца, разбиравшего как-то долго их очередную ссору.
Германик сказал тогда, устав делить на правых и виноватых:
— Даже волчата знают, что они — одного помета. Расходятся, разбегаются, ищут себе места по душе и по крови… Но не рвут же одну плоть и кровь, не травят своих, если только не голод, не смерть...
— А Ромул и Рем? Ромул убил Рема? — голосок Калигулы-маленького слышен ему, нынешнему. Ведь все тот же вопрос о старших братьях волнует его, как и тогда, какая разница, что разговор тот был давно. Спор не разрешен!
— Рим лег между ними границей! Рим — больше голода и холода, сынок, и больше жизни, даже если это — жизнь брата. Рем восстал против Рима, и погиб, убит по праву. Вы же не Рим защищали, а свои интересы каждый. Вот потому я накажу каждого, и победителей не будет...
А если Рим — это главное… Если сражаешься за Рим для себя, и это основной интерес — будет ли Рим твоим? Допустима ли тогда эта цена — жизнь брата?
Калигула не знал ответа. Не спросил отца. Он бы спросил, да тогда не знал, что такой вопрос возможен. Но теперь знает. Впрочем, решает не он. Решает Тиберий. Даже восстань Калигула против императора, что можно сделать?
Он не мог простить матери ее смерти. Она казалось вечной, эта Рея Сильвия[4] его детства. Она держала их жизни в своей руке, она вымаливала у судьбы эти жизни. Кто теперь будет молить о его собственной? Отец — отравлен, мать и братья пленены, умерли от голода, убиты. Члены его семьи падали одни за другим, уходили, угасали… Что же сам он мог противопоставить этому ужасу позорного падения дома своего? И как было не пропасть самому?
А тут — Юния оказалась беременна, его жена и дочь могущественного патриция. Ну, пусть при Тиберии не было могущественных. Был один Элий Сеян… Да власть его, пусть и беспредельная, была властью преходящей. Он, Калигула, знал это, и был прав, судя по всему. Он видел, каковы люди, чья власть была от судьбы и богов. Его собственная мать не поворачивала и головы в сторону входящего во дворцы временщика. Она владела всеми дворцами и виллами, не будучи их хозяйкой. Ее ненавидели. Это не мешало идти по мраморным полам, гордо неся свою бедовую голову, и оставаться внучкой Августа. Калигула чувствовал разницу, знал, как знал ее даже Тиберий, тиран и убийца. Не зная этой разницы, тиран не убивал бы загодя, без вины… Сеяну вменили в вину нечто, он умер по причине. То, что говорилось по поводу смерти матери и братьев, было попросту смешным, только вот и смеяться боялись…
Итак, Юния была беременна. Это означало новый виток судьбы, надежду. Его дети, и дети патрицианки Юнии, они стали бы ветвью рода. О, они имели бы бесспорное право на родовое наследство, на свой, им принадлежащий Рим! Где там Сеяну! И вообще, не будь Тиберия и его поспешных решений, а он, Калигула, часто бывал свидетелем внезапных казней и всяческих расправ, Сеян не первый и не последний в их числе! Не будь Тиберия, Калигула нашел бы достойное место прихвостню, приискал бы. Земель хватает империи, ее просторы безграничны. Интересы Сеяна тоже весьма разносторонни… Почему бы не съездить, допустим, в Иудею, где, говорят, немало золота Сеян добыл неведомыми Калигуле путями. Что же, каждый силен по-своему, надо признаться. Калигула — фактом рождения, Сеян — умением добывать, растить деньги. Вот и послужил бы отечеству, умник безродный. Где-нибудь там, в жаркой стране. Отец-то его недолго задержался в Египте[5]...
Они, Юлии, уже немало послужили, не мешало бы с этого служения свой законный доход получить...
Но вскоре Калигула похоронил свою мечту. Он был с тираном в тот день, когда от Силана пришло известие — дочь рожает, начались ее родовые муки. Тиберий не сразу отпустил своего пленника. Прошелся по поводу того, что рановато-де рожает дочь сенатора. То ли сроки перепутали… а и впрямь, не могло ли случиться чему до свадьбы? Девушкою ли взял Юнию Гай? Что-то, а корень у них общий, его собственный брат стал членом императорской семьи, будучи в утробе матери, сыном другого отца, как и он, Тиберий, а примеры заразительны… Женщины — коварные существа, и коль скоро его мать, а прабабушка Гая была такой…
Мучимый тревогой Гай посмеялся вместе со столь «добродушно» настроенным императором. Пожалуй, что переносила Юния, а не поторопилась, но разве Тиберию объяснишь? Он ведь надеется на взрыв гнева, бьет, куда попадется, вдруг получится. Отогнал от себя Калигула и воспоминание о Ливии. Как она стояла, прикрыв глаза от встающего на горизонте солнца, провожая его с Друзиллой к опальной матери в Геркуланум. От солнца ли? Прабабушка плакала, они с Друзиллой после сошлись в этом мнении безоговорочно …
Попросил все же о возможности уйти, быть рядом с женой. Плохо переносила Юния беременность, все тошнило ее и рвало, а в последнее время беспокоила ее одышка. И сердцебиения тоже; чуть что, ложилась женщина в постель.
— Пустяки, — отвечал император. — Что за глупости, быть с нею. Бабки пусть будут с ней, да мамки, те и сами рожать умеют. Что проку от тебя? Подержишь подол столы? Да где это видано?
Когда, наконец, императору вздумалось отпустить Калигулу, тот был выжат тревогой до последнего, хотя улыбка не сходила с уст.
На вилле его тревога не рассеялась, отнюдь, а он так надеялся на это…
Стон — долгий, мучительный, переворачивающий душу, потряс его на пороге. Потом и вовсе нечеловеческий крик. Так не могла кричать женщина! Он был рядом, когда рожала Агриппина. Та тоже кричала, но его мать — это его мать, она была сильней. Юния, девочка, мотылек, золотая рыбка!
— Долгие роды…— вымученно сказал отец, весь осунувшийся, с белыми и трясущимися губами. — А бабки твердят одно — неправильно идет плод, неправильно! А она маленькая, девочка моя, мелкая очень, говорят, в кости, к тому же…
Снова крик, еще, и еще. Страдание, превышающее всякую меру, в стоне. Гай попытался зажать уши. Однажды это уже было, вспоминал он, однажды я слышал вой измученного до крайности существа, осознающего свою смерть, неужели и теперь? И все равно это слышно, слышно, как ни прячься, ни зажимай уши…
Почему не позвать было Харикла, лекаря Тиберия, помочь роженице, почему надо доверить все повивальной бабке? Ох, не любит сенатор вольноотпущенников, патриций говорит в нем, презирающий бывшего раба, будь он во сто крат умнее хозяина. Впрочем, что за глупости! Но от криков Юнии можно и не так еще сбиться с мыслей. За Хариклом Гай все же послал гонца, искренне надеясь, что еще не поздно…
Силан пытался удержать его на пороге. Силан ворчал по поводу Харикла.
— Что толку от лекаря, который скажет: дочь твоя — слишком узка в кости, особенно в тазу. Вот когда бы ты с детских лет нагружал ее трудом, как своих рабынь, или уж занимал ее упражнениями…Упражнениями! Словно моя дочь легионер! А что лежит она много, труда не знает, так на то она дочь патриция. Моя дочь не рабыня, ей кланяться черной земле не надо! Родилась и выросла в городе, не она первая. Тонкая да узкая в кости, такими были ее мать, и бабка, и прабабка…
Из этих слов тестя вытекало, что Харикл все-таки Юнией занимался. Но мужу об этом не было сказано ни слова. Марк Юний Силан предпочел выбросить из головы предупреждения лекаря. А теперь стоял на пороге, не пуская зятя к той, что корчилась в муках.
Гай не мог остаться. Он ворвался в комнату, где на широком ложе металась жена, пытаясь изгнать из себя плод. Стараясь не смотреть туда, где вытекала кровь, где мельтешили руки повивальной бабки, где поселилась боль, убивающая Юнию, он схватил ее за руку, сжимал. Уговаривал, просил, убеждал…
— Еще немного, девочка. Больно, я вижу и слышу, я знаю! Потерпи, родная, недолго уже. Это всегда кончается, поверь. Так больно в самом конце, я не женщина, но знаю, я бывал при щенящихся суках, уж я-то знаю…
Она его и не слышала. До этого дня страдание не было уделом сенаторской дочери. Да, легкокрылая бабочка, девочка еще, балованная дочь…
Совсем страшно стало, когда она замолкла. Еще живая, но уже очень бледная, истекающая кровью. Но ей, по крайней мере, уже не было больно. Он понял это по ее умиротворенному, спокойному лицу.
Не в силах осознать случившееся, он побрел из комнаты вон, под вой и плач прислуги. Не ведая того сам, он улыбался.
— Родство со мною убивает, — сказал он потрясенному этой ясной улыбкой отцу. — Родство с Юлиями теперь — залог смерти, разве не так? Не о чем заботиться Тиберию, все приходит само. Мне тоже не жить, старик, но это и не важно…
Рассказывая о цепи событий в жизни отдельного человека, а порой и целогонарода, нередко употребляют фразу: «Это было последней каплей в чаше терпения». Может быть, в одной трети случаев, подобной «каплей» действительно бывает злобный выпад врага. Поступок, вопиющий к небесам своей несправедливостью, оставив который без ответа, жить не сможешь более, дышать свободно, утратишь все, в том числе остатки последнего к себе уважения, а люди отвернутся от тебя в негодовании.
Но в остальном, в оставшихся двух третях, что такое «последняя капля»? При ближайшем рассмотрении возникает впечатление — да ничто — это! Либо враг не имел отношения к случившемуся. Либо косвенное отношение, так, проходил человек мимо, сделал что-то или сказал, не имея ни малейшего намерения задеть тебя. Случилось нечто, вовсе не зависящее от его воли…
Говоря о Калигуле,
