препоясался. Пошел из кубикулума[28] в атрий. Приоткрыл дверь только, задел Мемфия, сидящего у двери. Подскочил Мемфий, глаза трет, зевает. Вот так охрана, спит старый слуга, спит, как и господин, даже лучше. По крайней мере, дольше.
— Зачем окно открывал? Водой заливает. И зачем это ты таскаешь в комнаты таблички? Жизнь прожил, читать не умея, на старость лет решил поучиться? Кто это взялся тебя учить, старикан, какой философ? Того и гляди, я соберу твои старые кости да увезу их в колумбарий прабабушки, чтоб уж оставался ты со всеми нашими слугами после смерти. И не являлся ко мне с упреками, что пожалел я для тебя погребального обряда. Уже сейчас как взгляну на тебя, каждый раз пугаюсь, кожа да кости, ходишь, скрипишь, так и хочется залить маслом, как петлю! С чего это ты решил, что там, под землей, неграмотного тебя не примут? Уж если здесь приняли…
Разбуженный раб недоуменно кряхтел, таращил глаза, тем самым только увеличивая сходство с ларами[29] и манами, на которых намекал Калигула, говоря о том, что Мемфий будет приходить к нему после смерти.
— Какая вода? Какие таблички? Не надо в колумбарий…
Клялся раб, что к окну не подходил. Таблички на ложе не оставлял. В колумбарий бабушки Ливии переселится еще не скоро. И, как бы не похоронил его господин, у него достанет душевного благородства не являться к Калигуле после смерти, тем более, упрекать его в чем бы то ни было.
Вот это уже становилось… интересно. Калигула запросил огня.
В цере нацарапано было на слое воска: «Принцепс ночует на вилле Юпитера, пройти сквозь амбулатио[30] в триклиний и далее в атрий возможно. Из всей охраны оставлены лишь вигилы[31], у основных врат. Сегодня или никогда».
Кто бы ни был автором письма, оно заслуживало внимания. Тот, кто писал, был осведомлен об интересе Калигулы к месту ночевки Тиберия. Почему он знает, что Калигула хочет знать? Вопрос вопросов…
Двенадцать вилл у императора на Капри. По числу главных богов Рима, по числу созвездий по небесному пути солнца. В каждой из них ночует он только одну ночь, не более. И до последнего момента не объявляет, в какой останется сегодня. Это вопрос безопасности, а Тиберий ее блюдет.
Pugio Калигулы давно тоскует. Ищет себе приют. В самом сердце Тиберия просит остаться. Но кто, кроме самого Калигулы, об этом знает?
И почему, почему ему хотят помочь? Это ловушка? Почему снята, по существу, охрана, зачем? Сам Тиберий не может такого приказать!
Заметалось, забилось сердце в груди.
Ответ был. Если не ловушка, то этот привет… от Тени!
Капри — всего лишь нагромождение камней, сбитых в утесы и рифы. Капри прекрасен днем, но враждебен человеку ночью, в потемках. В грозу, в бурю, когда масса воды с грохотом обрушивается на берег, норовя разбить, утопить надоевший камень в своих глубинах, остров страшен. Обрывисты его тропы. Скользят по мокрому камню ноги, обутые в сандалии. Темнота грозит падением с высоты и смертью.
Ночь. Гроза. Хлещет дождь. Полыхают молнии, лишь они временами рассекают тугую пелену мрака, пусть ненадолго, зато верно. По узкой тропинке медленно, с трудом, закрываясь от ветра и дождя, кутаясь в сагум[32], поднимается человек. Он идет к вилле Юпитера. Он сжимает в правой руке пугио. Дрожь сотрясает тело, но не ветер, не дождь виновны в этом. Телесная дрожь одолевает его, ибо тело боится. Тело, но не дух. Дух его не боится.
«Мой отец — Нерон Клавдий Друз Германик. Мать моя, Агриппина Старшая, Випсания Агриппина. Дочь Марка Випсания Агриппы, внучка императора Августа. Мои братья — Нерон Юлий Цезарь Германик, Друз Юлий Цезарь», — говорит он вслух. «Их нет более на свете, а я, Гай Юлий Цезарь, потомок великого рода, я тоже почти что умер, потому что я в слугах у мерзкого старика, убившего их, моих близких, и потому, что он готов оборвать мою жизнь каждую минуту, и он может это сделать. Если только я не опережу его».
А он опередит. Сегодня, или никогда. Имена убитых отца, матери, братьев повторяет он снова и снова. Это помогает подняться, когда он падает. Это помогает увидеть тропу, покрытую мраком. Если он ее не видит, то нащупывает рукой. Раза два рука нащупывает и край обрыва. Страшно, да. Но сегодня его не остановить. Сегодня он дойдет, чтобы его там не ждало. Ловушка? Пусть. В какую-то из них рано или поздно все равно попадешь. Почему не сегодня? Чем раньше это кончится, тем лучше. Все равно больше нет сил. Все, Тиберий довел его до самого края. До последней черты.
Он дошел. Он обходит дворец. Через темную аллею, сквозь амбулацио идет его одинокая дорога. Слабый отсвет факелов, из тех, что устроены в нишах, из тех, которые не задул ветер, не залила вода, видим ему. В конце концов, он дошел бы и так, вслепую. Но свет там, впереди, согревает его. Он знак надежды. Призрак ее, да, ну что же…
Триклиний. Здесь ему не раз приходилось вкушать яства, лучше которых и представить себе невозможно. А он давился ими, мечтал о куске черствого хлеба, но своего. Здесь подавали вино, лучшее на свете. А он хотел лишь глотка воды, но своей. От Тиберия ничего ему не надо. Кроме Рима, но Рим не Тибериев. Рим по праву принадлежит ему, Калигуле…
Перистиль. И стражи нет, нет ее, стражи. Нет преторианцев!
Этого не может быть, просто не может быть! Кто же ты, Тень? Какая у тебя сила? Откуда?
Вот и атрий. Найти спальню Тиберия. Та, возле которой горят факелы. Не один факел горит, несколько. Но стражи нет! Он тронул ручку двери. Сейчас! Или никогда. И если даже когорта целая уместилась в кубикулуме, все равно нет обратного пути. Плутон[33] и Прозерпина[34], помогите! Спешу отдать вам душу Тиберия, как дал он вам души моих близких…
В это мгновение чья-то рука легла на его плечо. Он услышал тихое: «Не спеши, дружок!»…
Калигула повернулся резко, рука с ножом метнулась вверх, но была перехвачена, зажата в тиски.
Лицо противника бросилось в глаза. Ничем не примечательное лицо. Лицо, как у всех. Но он его знал! Он его помнил!
События прошлого стали мелькать в памяти, одно за другим.
Сын Арминия сражается с ним, Калигулой, на песке возле Большой Клоаки. Трезубец вырван из рук, беснуется толпа в восторге. Неминуемая смерть ждет Калигулу. Нож, пугио, такой же, как тот, что сейчас в руке у Калигулы, вылетает из толпы, вонзается в плечо германца. Незнакомец со средним лицом, лицом как у всех, в одежде легионера, хватает его за руку. Они бегут, бегут к Клоаке. Незнакомец прыгает вниз, Калигула, мгновением позже¸ с оборвавшимся сердцем, тоже летит вниз. Противный всхлип грязной… нет, не воды, вонючей жижи, в которую он проваливается по пояс. Вспышка огня, от которой режет глаза. Огниво, пиропетра![35] Что за человек спас ему жизнь? Кто он, готовый ко всему в каждое мгновение?
Картина, леденящая душу. Совсем недалеко от них примостился убитый германцем морячок. Под ним еще чьи-то тела, торчит рука, все еще сжимающая гладиус, нога, обутая в калигу… смрадом разложения несет от них. Повезло, что нырнули они в Клоаку чуть дальше, да попали в гнилую эту жижу. Она, несущая фекалии, смывную воду из терм, прочие «прелести», поспособствовала не сломать руки-ноги при прыжке.
— Что же, юноша, следовало бы поторопиться. Путь у нас с тобою один, вниз, к Тибру. Там и омоемся, если доберемся, — говорит незнакомец. — Подержи-ка, — протянул он свой посеребренный балтеус[36] Калигуле.
Содрал с себя плащ, сбросил тунику, разорвал ее на полосы.
— Закрой нос, — приказным тоном не предложил, велел. — Не задохнись от испарений. Я пойду вперед. Держи ремень за конец, чтоб не потеряться в темноте.
И пошел-поплыл впереди, таща с собой Калигулу. Что это был за путь!
Обо что спотыкались они в темноте, под сводами старой вонючки Клоаки, во что ныряли лицом при падении, чем дышали! Как они шли?! Хорошо, что темно. Хорошо, что не видно…
Услужливая память постаралась забыть этот ужас.
Он и забыл бы, Калигула, да вот же оно, это лицо, что осветилось во чреве клоаки вспышкой огня. Перед ним…
Они выпали из Клоаки в Тибр, и каким это было наслаждением: плыть по течению, подальше от слива Клоаки, попасть в неожиданно холодную, но свежую воду, вдыхать воздух, в котором не было уже смрада, видеть звезды над головой. Кажется, он кричал тогда: «Я жив! Мы живы!».
А этот выбрался на берег, бросил короткое слово:
— Ну, прощай!
Калигула растерялся.
— Возьми свой балтеус! Как ты без него?
Незнакомец рассмеялся в ответ:
— Без ремня, это лучше, чем без головы. Дарю!
Он удалялся, и Калигула успел спросить лишь:
— Как звать тебя? Кого мне благодарить…
Ответа он так и не услышал. И забыл, забыл свое приключение. Мог бы напомнить Агриппа, но веселый друг и учитель, иудейский князек, в те самые дни был упрятан Тиберием в тюрьму. Говорили, за долги. Агриппа хлебал тюремную похлебку, страдал. Калигула сочувствовал, но то, что он сам переживал на Капри, как-то затмевало чужие страдания. Каждую минуту его ловили или пытались ловить. Говорили гадости о его родных, пытаясь вызвать у него вспышку гнева, уличить в сочувствии. Говорили гадости о Тиберии, пытаясь вызвать его на откровенный разговор, и снова уличить, теперь уж в ненависти. Пытались приписать ему попытку заговора, свести с людьми, которые могли бы и даже мечтали поучаствовать в заговоре против Тиберия. Каким-то чудом удавалось ему обойти все расставленные ловушки, каким-то непостижимым путем он догадывался, понимал, отступал, лавировал, уходил…
До сегодняшнего дня. И вот, стоит один на один, лицом к лицу, с Тенью. И рука, в которой оружие, сжата, как тисками, чужой и враждебной рукой. Поймали-таки. Уличили. А ему, кажется, и не страшно. Все равно ему. Знать бы, за дверью ли Тиберий.
— Он там? — в вопросе, кажется, выплеснулась вся ненависть, Калигула почти хрипел.
— Кто? Тиберий? Там. И даже ждет тебя. Главное, что я пущу тебя к нему. Только опусти нож, пожалуйста, не стоит и пытаться убить меня. Я сильнее, ловкости у меня больше будет. Поверь!
Калигула верил. В этом человеке было много жизненной силы, это ощущалось. Гораздо больше, чем знал за собой Калигула.
Руку он отпустил. Противник кивнул головой. Отступил на шаг. Сказал задумчиво:
— Старик, он, конечно, далеко не во всем прав. И, наверно, страна старится вместе с ним, ветшает. И, может, хорошо бы для Рима молодого императора. Все это так…
Глаза на лице без примет смотрели на Калигулу строго, без сочувствия, но и осуждения не было в них.
— Я тебя пущу, раз зван. Только посуди сам, какой из тебя потом император? Император-убийца… кровью запятнан. Если еще в бою, тогда понятно. Ты ведь убивал в бою? В Субуре тебя видел, плохо твоему сопернику пришлось. Но он защищался, по крайней мере. И в силах был тебя убить, тем хуже для него, если не справился. Плохо, конечно, то, что ты сделал, да относительно честно. А тут? С ножом на старика. Я бы подождал, будь я на твоем месте. Ждать-то недолго осталось. Это я тебе говорю, Umbra[37].
— Ты не на моем месте!
— Это — да! Ну, моих-то не стало, я совсем еще мальцом был. И не на кого пальцем показать, нет виноватого. Разве на Августа только, он ту войну затеял. И Тиберий ее вел, может, надо бы Августа с Тиберием? Молчишь…
Калигула молчал, просто не зная, что сказать. Мучительно хотелось распахнуть дверь, разглядеть Тиберия, всадить нож в его сердце, обрести покой. Именно в таком порядке. И разговоры тут ни к чему.
— Ладно, иди. Да делай, как знаешь.
