Возвращение. Глава 3

ругает своих гусей, она громко выкрикивает одно слово, очень подходящее  
к данной ситуации, — ПАДЛЮКА, вот он кто!»

На другом конце коридора, на лестнице, послышались гулкие шаги и смех —
перемена подходила к концу, и старшеклассники нехотя возвращались в лоно науки.

От юношей за версту несло табаком, а над девушками витал резкий,
тяжеловатый запах духов, смешанный с фруктовым ароматом турецкой
жевательной резинки "Love is".

Время от времени, кто-то из юношей произносил шутку, и все девушки, словно
молодые кобылки, начинали дружно ржать.

Глядя на эту толпу молодёжи, можно было отметить одну странную
особенность: складывалось впечатление, что и девушки, и юноши надели на себя
всё самое лучшее, что нашлось в их гардеробах, но при этом надели всё сразу
и впопыхах.

На девушках красовались кофты всевозможных расцветок  («из ангорки» —
как уточняли счастливые обладательницы, забывая,  что в живой природе попросту
не бывает  фиолетовых и розовых коз), мини-юбки и лосины —  
стандартный вещевой набор каждой уважающей себя девушки,
особым же шиком почитались брюки, ткань которых носила романтическое
название «мокрый шёлк».

В одежде юношей никаких кричащих расцветок не наблюдалось, но была заметна
другая крайность: отдельные детали одёжки своим писклявым диссонансом
выпадали из общего слаженного ансамбля, как то: спортивный костюм и ботинки,
или классические брюки и кроссовки (джинсы ещё не обрели характер
массового психоза), а  в качестве дополнительного аксессуара —
пластмассовый дипломат, постепенно уходящий в небытие из-за входящих в моду
рюкзаков.

Сочетание несочетаемого объяснялось многими причинами: отсутствием вкуса,
капризным поветрием моды, неимением материального достатка — все эти нюансы
всплыли на поверхность благодаря отмене школьной формы, игравшей на протяжении
многих лет роль социальной «уравниловки». В итоге,  школьники первыми ощутили
на себе всю прелесть социального неравенства среди «равных».

Шум в коридоре усиливался из-за вновь и вновь прибывающих учеников.

Но вот подходили учителя, открывали двери кабинетов, и шум, капля за каплей,
всасывался внутрь учебных помещений.
 
Всё это время Елена стояла, не шелохнувшись, в зальчике, боясь ненароком
выдать своё присутствие.

«Надо уходить отсюда, и ещё надо найти Валерия Николаевича и...», —
но тотчас её мысли были прерваны тягучим верещанием школьного звонка.

Коридор стремительно пустел: захлопывались одна за другой двери,
стихали голоса и смех — школа погружалась в водоворот знаний.

Рыжеволосая девочка осторожно выглянула в коридор: пусто!

Потихоньку, на цыпочках, она подошла к ближайшей двери и внимательно
прислушалась к нескончаемому учительскому монологу. За дверью скрипучий
женский голос вещал что-то совсем уж непонятное: «...когда субатомные
частицы собирались вместе, образовывая атомные ядра, каждая из них
сохраняла свой природный спин, и ядерный спин оказывался тогда равным
сумме моментов количества движения, которые имели отдельные частицы...».

Елена отошла от двери в полном недоумении: «Что это такое? Неужели мы
всё это будем проходить в старших классах?»

Она осторожно подошла к следующей двери и, бросив все силы на понимание
учебного материала, прислушалась к бодрому женскому голосу: «...это так
называемый классический неандертальский тип, череп которого характеризуется
низким лбом, тяжёлым надбровьем, низкой черепной коробкой. Тем не менее,
объём их мозга был больше, чем у современного человека...».

Одна из дверей в начале коридора резко распахнулась, выпуская девушку,
в руках которой была тряпка, испачканная мелом.

Елена, застигнутая врасплох, тотчас отпрянула от двери, из-под которой
только что, так интересно рассказывали о чьих-то мозгах, но эта
предосторожность была излишней — старшеклассница не обратила на неё
ни малейшего внимания, а вскоре и вовсе исчезла из виду, скрывшись
на лестничном пролёте.

«Я устала», — подумала девочка, направляясь к лестнице.

Спустившись на второй этаж, она остановилась в нерешительности,
раздумывая, что делать дальше. Из задумчивости её вывел знакомый голос,
неожиданно раздавшийся из-под полуприкрытой двери — то был голос
Валерия Николаевича.

— Но вы поймите, многоуважаемая Любовь Евгеньевна, я так не могу
больше работать! И, как правильно вы сейчас заметили, творческий процесс
находится не в его компетенции, так в чём же дело? Сколько можно нам,  
да и вам, конечно, терпеть это чудовище?

Спокойный женский голос мягко, но настойчиво, вклинился в патетические
увещевания худрука:

— Я прошу вас, Валерий Николаевич, не употреблять такого рода выражения  
относительно Александра Петровича. Вам прекрасно известно,
почему он находится здесь.

Стряхнув с себя остатки былой трагичности, худрук истерично заверещал:

— Да, да... я ценю ваш благотворительный порыв, Любовь Евгеньевна,
все мы, безусловно, скорбим по поводу несчастного случая, произошедшего
с его дочерью, но заметьте, это не может служить единственным оправданием
всех его вздорных поступков. В конце концов, он уже давно должен был
выйти на пенсию. Да и со своими прямыми обязанностями он тоже уже давно
не справляется, я точно знаю, мне говорили и не раз, что на уроках труда
тот... э-э... педагог разглагольствует о политике, проповедует открыто
коммунистические идеи (это в нынешнее-то время!), но и это ещё не всё,
он может позволить себе ударить ученика, что вообще недопустимо с точки
зрения педагогики... — худрук набрал в лёгкие больше воздуха, собираясь
продолжить обличительный монолог, но снова вмешался женский голос.

— Валерий Николаевич, а почему бы вам не поднять этот вопрос на педсовете?

В голосе худрука послышалось беспокойство:
— Гм... зачем же так прямо? Я с вами в частной беседе...

Женский голос, бесцеремонно прервав худрука, обрастал стальными шипами:
— Но от вас только что поступил сигнал о недопустимых методах
педагогического воздействия, а я, как директор школы, не могу оставить
этот сигнал без внимания.

— Гм... простите, Любовь Евгеньевна, но я не автомобиль, чтобы подавать
сигналы, я — творческий человек и у меня больное сердце. Я просто хотел
посоветоваться с вами... э-э... рассказать о том... о том... как проходят
репетиционные мероприятия.

— И как же они проходят? — в голосе директора сквозила насмешка.

— Замечательно! — голос худрука мало-помалу набирал былую трагичность. —
Вот если бы... а впрочем, что об этом говорить — у вас свои задачи,
у нас — свои. Нет, человек не властен над собой! Пусть будет так,
как решено судьбой. Великодушно извините, Любовь Евгеньевна,
что отнял ваше драгоценное время, но вы же понимаете, вопрос
очень существенный...

Елена отошла от двери и медленно побрела по коридору.

...По прошествии двух недель, сидя в переполненном зале и глядя
на бархатную ткань занавеса, Елена думала о том, что занавес представляет
собой условную границу, разделяющую мир на две половины:
одна часть принадлежит зрителям (таким, как она), другая — актёрам.

Занавес раскрылся, и представление началось...