...Бархатный занавес мягко зашуршал, соприкоснувшись с деревянным полом.
Прислушиваясь к шороху, Елена мысленно отметила, что занавес — это
некая условная граница, разделяющая мир на две половины: одна часть
принадлежит зрителям, другая — актёрам.
Эта мысль возникла неслучайно: Елена привыкла всегда и во всём проводить
чёткую грань, например, людей она делила на обыкновенных и необыкновенных,
отдавая предпочтение последним.
К числу таковых относился и Валерий Николаевич — художественный
руководитель театрального кружка.
Страсть к театральному искусству сделала маленького человека заложником
большой трагедии.
Трагедия ощущалась во всём его облике: худрук трагично улыбался,
трагично ходил вдоль сцены и таким же трагичным голосом умолял
своих подопечных не отрекаться от лицедейской стези.
Изначально в театральном кружке насчитывалось восемнадцать человек, но
трагичность Валерия Николаевича мало-помалу вытеснила половину из них.
«Нет! Нет! Нет! — трагично поднимал брови худрук, наблюдая игру юного
актёра. – Не верю! И никто не поверит! Давай сначала. И я тебя прошу —
больше страсти, огня... Ты кто? За-а-айчик! Вот и прыгай, как прыгает
зайчик. И ещё... Покажи страх, понимаешь, настоящий страх. Чтобы зритель
заразился твоим страхом, страдал, переживал душой, понимаешь? Давай,
напугай меня своим страхом, ну, как следует, напугай! Стооооп!!! Зачем
ты упал? О Боже! Васильчук, ты что, играешь припадочного зайчика?
Хватит импровизировать! Что значит «не нарочно»? Всё, уберите его со сцены
немедленно. С этого дня, Васильчук, ты будешь играть кустик и Бог великий
скажет нам: аминь!»
Кружок собирался по средам, в актовом зале школы — просторном,
светлом помещении, предназначенном для проведения торжественных
церемоний.
Любое праздничное мероприятие оборачивалось для Валерия Николаевича
удачной возможностью выразить в полной мере свою трагичную любовь
к театральному искусству.
Одно такое торжество как раз и намечалось.
Валерий Николаевич сообщил о предстоящем событии в своей неизменной
трагичной манере: «Друзья мои, грядут перемены! Здесь, как во всём,
мы явим наше рвенье. Действительно, хватит уже нам топтаться на месте
и распылять силы понапрасну. Мы по уши погрязли в низком жанре. А душа
требует заоблачных высот истинного искусства. Всё! Начинаем играть
серьёзный репертуар, а всю эту флору и фауну — долой!»
За две недели до торжества актовый зал превратился в сумасшедший дом —
помимо театрального кружка, в нём теперь обитали представители других
творческих коллективов: кружок любителей поэзии, кружок пения,
танцевальный кружок и т.д.
Одновременное сосуществование в зальном пространстве танцующих,
поющих, декламирующих, играющих ( на музыкальных инструментах,
на сцене, на нервах преподавателей) — вызывало у худрука нарастающий
приступ меланхолии.
«Что делается, ай-ай, что делается! — трагично качал он головой, наблюдая всю
эту самодеятельную мешанину. — Зачем судьба куёт такие ковы столь
беззащитным существам, как я?
Да, Валерий Николаевич любил Шекспира, а ещё он сильно не любил учителя
труда Александра Петровича.
Хромоногий Александр Петрович, по прозвищу «Чертовский», с важным
видом бродил по актовому залу и решительным образом вникал во все мелочи
творческого процесса.
— Ольга Викторовна, — прицепился он как-то раз к учителю русского языка
и литературы, а по совместительству — руководителю кружка любителей поэзии, —
вот я сейчас слышал, как ваши ребята стихи читают, и откровенно скажу:
не понял.
— Простите? — озадаченно приподняла бровь Ольга Викторовна.
— Нет, читают они хорошо: с выражением, громко. Только почему же, в стихах
нигде не упоминается Владимир Ильич? Конечно, при нынешних временах,
когда повсеместно извращается облик дорогого вождя…
Ольга Викторовна, не дав Чертовскому закончить фразы, ледяным тоном
отчеканила:
— В стихах нет упоминания о Ленине, уважаемый Александр Петрович,
потому что эти стихи принадлежат перу поэта, жившего в начале 19 века, —
сделав эффектную паузу, она торжествующе добавила, — а звали поэта —
Пушкин Александр Сергеевич.
— Пушкин — это хорошо, — нимало не смутившись, продолжал настаивать
на своём Чертовский, — Пушкин, как говорится, наше — всё. Но и Владимир
Ильич тоже наше — всё. Поэтому надо бы добавить к стихам Пушкина и
парочку стихов о Ленине. И пусть солнце русской поэзии воссияет, так сказать,
вместе с солнцем русской революции. Как вы считаете? — последней фразой
Чертовский подчёркивал, скорее, собственную правоту, а не интересовался
(как это могло со стороны показаться) мнением собеседницы.
— В природе ещё не наблюдалось такого явления, как совместное существование
двух солнц, — губы учительницы сжались в тонкую ниточку, — а, впрочем, делайте,
как хотите. — Она внимательно оглядела Чертовского с головы до ног, и в её
взгляде отразилась целая гамма чувств: от лёгкой досады и снисходительной
жалости до брезгливости и откровенной неприязни.
— Вот и хорошо, — искренне обрадовался учитель труда, — у меня тут и книга
с собой есть. Сейчас выберем парочку стихов... Ты, — поманил он пальцем
девочку, с виду отличницу, — иди-ка сюда. На вот, прочти. Только с выражением,
как следует, читай, поняла?
Девочка кивнула, взяла в руки книгу и звонким голоском начала:
«Нагибаться, выпрямляться
Нужно терпеливо...».
— Ты что читаешь? — раздражённо перебил Чертовский, выхватывая из её рук
книгу. — Вот, чуть ниже, читай! И заглавие не забудь. Чему вас только учат...
Испуганная девочка, растеряв запас былой уверенности, осторожно начала:
«ВСТРЕЧА С ИЛЬИЧЁМ
Уже рябины, клёны пожелтели,
Но солнышко сияло поутру...
Болезнь осилив, Ленин встал с постели.
Решил пройтись немного по двору.
И видят нынче дети на экране,
Как по брусчатке серой в давний год,
Задумавшись, навстречу зорьке ранней
Ильич походкой лёгкою идёт.
И я смотрю на Ленина со всеми,
Его улыбку вижу, ясный взгляд…
Какое счастье, что уже в то время
Придумал кто-то киноаппарат!
И кажется взволнованным ребятам
Как будто Ленин в сердце глянул им…
Спасибо людям с киноаппаратом
За эту встречу с Ильичём родным!» (*)
Учитель труда сиял от удовольствия:
— Сейчас выберем ещё парочку и...
— Дети, — произнесла учительница, стараясь не смотреть на Чертовского, —
вернёмся в класс, здесь слишком шумно. Мы — никому не будем мешать, и нас —
никто не побеспокоит!
— Ольга Викторовна, а как же стихи: их ещё много осталось, — учитель труда
походил на обиженного ребёнка. — Не нравится этот — выберем другой.
Учительница, пересилив себя, натянуто улыбнулась:
— Александр Петрович, я ценю вашу помощь, но поймите, у детей огромная
нагрузка: помимо школьных занятий, они вынуждены каждый день после уроков
собираться в актовом зале и репетировать. К тому же, мы давно определились
с темой, и ребята готовят довольно-таки большой отрывок. Дополнительная
нагрузка может их утомить, — при этих словах Ольга Викторовна развела руки
в стороны, словно хотела продемонстрировать бездонную меру этой самой
нагрузки.
— Ну, вы скажете тоже — «утомить», — пробурчал недовольный Чертовский. —
Да эти бездельники скачут козлами так, что пыль летит столбом!
— Александр Петрович! — учительница укоризненно покачала головой.
Возникла неловкая пауза.
Ольга Викторовна, снова пересилив себя, первой сделала шаг на пути
к примирению:
— Вот что, Александр Петрович, вы обратитесь со своей просьбой к другим
классным руководителям. Вполне возможно, что многие из них ещё не
определились с темой, да и ребята у них постарше. В общем, желаю вам
удачи, а нам нужно идти репетировать.
И учительница, словно заботливая квочка, постаралась как можно скорее
увести своих подопечных подальше от Чертовского.
Пару секунд Чертовский беспомощно озирался по сторонам, пока в поле
его зрения не попал передний край сцены, где в это время трагично
умирал Валерий Николаевич.
Недолго думая, Александр Петрович решительно шагнул навстречу
театральному искусству.
Худрук стоял спиной к зрительному залу и не мог видеть
надвигающейся угрозы, к тому же он был всецело занят постановкой
пьесы, в частности, показывал юной актрисе, как правильно нужно умирать:
«Вдруг она, моя душа,
Пошатнулась не дыша,
Белы руки опустила,
Плод румяный уронила,
Закатилися глаза
И она под образа
Головой на лавку пала...».
— Кстати, где лавка? Я вас спрашиваю, где она?! А вот же она,
несите её скорее сюда...«Головой на лавку пала...». Еленочка, мы, конечно,
сильно головой на лавку падать не будем, а, пожалуй, вот так, аккуратненько
упадём... Васильчук!!! Хватит грызть яблоки, это же реквизит... «И тиха,
недвижна стала...». Поняла, Еленочка, как только упала — всё! Вот так —
«тиха и недвижна».
Упав на пол, у самого края сцены, Валерий Николаевич конвульсивно
дёрнулся, закрыл глаза и окончательно затих. Но вдруг, повинуясь
какому-то неведомому импульсу, быстро открыл глаза, вздрогнув
от неожиданности: сверху на него мрачно взирал учитель труда Александр Петрович.
Вдох...Выдох...
"Знакомые три ступени...
Прищур Ильичёвых глаз...
— Папа, а что если б Ленин
Увидел страну сейчас?..".
Да, Александр Петрович любил Ленина, а ещё он сильно не любил худрука
Валерия Николаевича:
— Я смотрел, как вы тут репетируете, и откровенно скажу: не понял, —
в словах учителя труда чувствовался явный вызов.
Валерий Николаевич нарочито медленно поднялся на ноги
и, глядя на Александра Петровича сверху вниз,
решительным образом отразил выпад:
— Понять Пушкина дано не каждому.
— Как Пушкин? — искренне удивился учитель труда. — И здесь Пушкин?
— Везде и всегда! — запальчиво выкрикнул худрук, но вовремя
опомнившись, снова взял неспешный тон. — А почему вас, собственно,
это так удивляет?
— Меня удивляет другое, — с досадой отмахнулся Александр Петрович. —
В наши дни, когда страну постигла такая катастрофа и повсеместно
извращается облик дорогого вождя, да, да, не усмехайтесь,
именно ДОРОГОГО вождя, вы и подобные вам — злорадствуете,
не спорьте, я всё вижу! А ведь наипервейшей вашей задачей,
как культурного, так сказать, работника является просветительская
деятельность, всецело направленная на отражение лживых нападок
врагов, а вы вместо этого занимаетесь ерундой, сказочки показываете,
отвлекая тем самым народ от
В предвкушении потираю руки. И жду продолжения!