Человек с лицом иззубренным, как последняя четверть луны, мял впустую необычной формы зажигалку, жевал губами, будто беззвучно швырял слова в шершавую поверхность стены, неровно обклеенной обоями с геометрическим узором.
- Взять хотя бы зажигалку, - сказал ему в ухо прохладный голос. - Опять кич. Зачем ты такую купил? Покрасоваться решил, даже в мелочах...
- Дело не в этом, - он вытянул вперед сжатые в кулак мосластые руки, поросшие между суставами редкой жесткой черной щеткой. - Ей на морозе удобно прикуривать.
Блестящие, чуть выпуклые глаза насмешливо следили за ним, и мужчина поспешно отвернулся.
Высокая женщина полулежала в кресле, вытянув ноги — потрясающие ноги, идеальные ноги. Иногда она навешивала на глаза тень век, но в следующий миг внезапно распахивала их широко и бездонно, ударяя его коричневой презрительной молнией. Крупная твердая грудь, очерченная облегающей майкой, дышала высоко, спокойно, размерено; яркие от природы губы не требовали помады, разве что когда трескались - они и без того вызывали желание немедленно впиться и целовать крепко, до головокружения; при этом выступающие скулы и кавказский нос с небольшой горбинкой придавали лицу женщины аристократические черты княжны.
Между ними пребывал чемодан. Он валялся на старом истертом ковре, открыв блестящую металлической молнией пасть. Внутренности чемодана полнились хаосом разнообразного белья, из которого, как из водоворота, выныривал краешками то набор для бритья, то запечатанный блок сигарет, то исчерканная тетрадь.
Внешность же этого вместилища дорожного быта в полной мере отражала его бурное прошлое. Ткань, которой он был обит, давно стала серой и производила впечатление растянутой на раме половой ветоши; кроме того, на ней виднелись какие-то слабые темные разводы. Ближе к низу, к колесикам, она вовсе переходила в состояние лохмотьев, из которых, как нарочно, утлой тряпочкой застенчиво показывались носки, тоже явно не первой свежести. Одно колесико отсутствовало: наверное, много этот чемодан перевидал на своем пути неровных поверхностей, нежданных ухабов и коварных глубоких трещин. Отсутствовала и ручка сбоку — от нее остался маленький кусок бессильно болтающегося пластика.
Зато чемодан весь был обклеен бирками со штрих-кодом — этот путешественник немало летал. Пожелтевшие клочки давали чемодану, как считал его хозяин, основания для гордости и долгих лет жизни.
Женщина следила, как он копается в груде одежды. Она протянула руку, взяла у мужчины зажигалку, осмотрела со всех сторон, покачала головой и закурила, держа сигарету немного наотлет. Жесты у нее были грациозны и естественны, когда она двигалась, казалось, что она плывет, рассекая воздух.
- Ты такой странный, Коля, - сказала она, глядя на чемодан, и прохлада ее грудного низкого голоса опять потекла ему в уши; он с трудом подавил желание их заткнуть. - Ты любишь безвкусные кричащие предметы, тащишь их в дом, как сорока, и носишь всякую дрянь. Я тебе хороший костюм купила на день рождения, ты хоть раз его надевал? Чемодан этот... Почему ты не купишь новый, большой, хороший чемодан?
Человек с зазубренным профилем пожал сутулыми плечами и ответил, явив комнате хриплый, надтреснутый голос:
- Мне нравится этот, малыш. Я привык к нему. Удобно...
- Это не аргумент, - сказала женщина, начиная заводиться от слова «малыш», которое ей так не шло. - Послушай, к новому чемодану ты быстро привыкнешь. А этот надо выбросить.
Мужчина не ответил. Он посмотрел на изящные лодыжки и перевел потеплевший взгляд на чемодан. Глаза у него были так глубоко посажены, что под ними всегда держалась тень, и он предпочитал не заводить разговоров, которые приходились ему не по душе, даже с любимыми женщинами. При знакомстве он выражал готовность беседовать с ними о чем угодно, но по мере нарастания недовольства и раздражения замыкался в себе и старался избегать споров и ссор. Он считал, что все равно никто ничего никому не доказал и не докажет.
А любимая женщина, даже зная это, никогда не могла остановиться; такой уж нрав достался ей от рождения: обязательно выговориться и поставить точку. Она всю жизнь страдала оттого, что была умница и умела находить нужные выражения.
- Ты совершенно потерял чувство собственного достоинства. Ты пьешь с подонками, лебезишь перед начальством, якшаешься со всяким дерьмом, которое вытирает об тебя ноги. Ты — фронтовой корреспондент! Да они тебя должны на руках носить, а они тебе даже зарплату повысить не могут, не то, что в должности...
- Кризис, - коротко шевельнул усами мужчина, продолжая глядеть в чемодан, но уже без теплоты.
- Это у тебя кризис, - ответила женщина. - Кризис совести. Пишешь заметки о том, какая замечательная власть, какие кругом подлые враги, приходишь ко мне и плачешься, что тебе приходится все это писать. А потом идешь опять пить с этими гадами, приходишь ночью черт-те когда, и в постели орешь, что ты их ненавидишь, а я вынуждена слушать твой бред и дышать перегаром. Двуличный, бессовестный пьяница.
- Жить-то надо, малыш, - пожал плечами мужчина и зевнул.
- Почему же твои друзья так не живут?
- Все сейчас так живут, - буркнул он, зная, что это неправда.
И она сразу же возразила — ликующе, быстро, потому что поймала его на лжи:
- Нет. Не все. Олег не боится выступать с критикой. Анька не боится стоять в пикетах, хотя ее уже арестовывали на пятнадцать суток. Вовка не боится. Вовка — учитель, его три раза уже выгоняли с работы за свои взгляды, а он не боится! А ты боишься. Мало того, что бессовестный, еще и трус.
Женщина говорила быстро, но не торопясь, чувствовалось, что она давно обдумала каждое свое слово, и теперь она бросала предложения под ноги мужчины, рассыпала их перед ним ворохом.
- Блестящий журналист, звезда, властитель дум, которого носили на руках, которому рукоплескали после каждого выхода рубрики! Как я была польщена, когда ты на меня соизволил обратить внимание; ты — на меня, на простую молодую редакторшу! Господи, да у меня голова кружилась, когда ты прикасался ко мне. Когда ты меня обнял в первый раз, я чуть сознание не потеряла. Я ведь с тобой в счастье поверила... Ты заметил, что тебя уже никто не носит на руках? Где те люди, которые окружали тебя в те времена, когда мы с тобой познакомились? Одна я и осталась, да? Я так не могу.
Она раздраженно ткнула сигаретой в вычурную уродливую пепельницу, подобрала под себя ноги, и Коля уставился на ее бедра, как будто в первый раз их увидел.
- Ладно тебе, Ната, - сказал он устало и примиряюще, - что ты хочешь? Чтобы меня уволили с работы и я бы пошел по миру с протянутой рукой, но, так сказать, нес бы правду в массы? Этой самой протянутой рукой? Ты же от меня первая и уйдешь, потому что нам будет не на что жить, а правда на хрен никому сейчас не нужна: товар с гнильцой, не продашь. Не боятся, говоришь, дурачки? Анька с Олегом вон уезжать собрались, чего им бояться. А Володька только и добился, что без работы ходит, частными уроками перебивается с хлеба на воду... И ты знаешь, что я тебя всегда ценил и любил, так и сейчас то же самое...
Говорил Николай нехотя, равнодушно, с усилием выталкивая из-под усов лишенные эмоций фразы. Последнее предложение он произнес не сразу, а сделав паузу, как бы спохватившись, что не досказал что-то банальное, навязшее в зубах, но необходимое.
Женщина обхватила себя руками за плечи, подумала и коротко сказала:
- Дурак. Ненавижу тебя.
- Ну вот, перед самым отъездом устроила сцену, - беззлобно сказал мужчина. - Я еще чемодан-то не успел собрать, а ты на меня налетела, клекочешь, как орлица. Потерпи пять минут, и у тебя будет бездна времени, чтобы меня ненавидеть. Целая неделя ненависти.
- Дурак, - повторила женщина шепотом. Она обвела комнату взглядом — яркий, неприятно-резкий свет хрустальной лампы, пышной и пыльной, нелепое пианино, зачем-то купленное Колей несколько лет назад — крышку даже не поднимали, так и стоял в углу ненужный, трогательный в своей заброшенности инструмент, рядом — такая же потерянная гитара, журнальный столик, два кресла, в нише — большая кровать, которую они специально выбирали для счастливой удобной жизни: Коля спал, раскинувшись, любил, чтобы его не стесняли.
И посередине всего этого — раскрытый чемодан.
- Ты даже чемодан собрать не можешь как следует, - сказала она. - Ну кто так комкает рубашки? Дай, помогу.
Николай с легкой улыбкой смотрел, как Наташа, нагнувшись, складывает вещи, и про себя удивлялся этому женскому умению: у нее все ложилось ловко, ровно. Он глядел на Наташину спину, на выступающие под майкой лопатки, и ощущал нежность, как всегда, когда ему приходилось уезжать, а ей — оставаться.
Мужчина переживал, потому что любил свою женщину, но когда пытался ей говорить об этом, выходило плоско, тускло, ненатурально. Он был очень восприимчив к тональности и точности слов, мог на бумаге выразить любую эмоцию, но в отношениях с Наташей, казалось, терял это умение. У него не хватало духу сказать ей, как сжимается сердце, когда он касается ее груди, целует ее сзади в шею, подняв тяжелый хвост каштановых волос; глядя в ее прозрачные, серьезные, чуть насмешливые глаза, он знал — они не лгут, но никогда не признавался в этом знании.
Он любил ее и тогда, когда она резала правду-матку, хотя это, случалось, причиняло боль; Наташа не имела склонности хотя бы как-то сгладить свои резкости. Он и за это свою женщину уважал, но мучился оттого, что она так хорошо его знает, что от нее ничего не утаишь, не спрячешь.
И поэтому Николай стремился в свои поездки — и чем дольше они жили вместе, тем больше он брал командировок, тем хитрее планировал путешествия, не предоставляя ей возможности в них участвовать, а Наташа паковала чемодан, высказывала ему прямо в худое лицо все, что думает, и ждала его, ждала, ждала.
А женщина укладывала вещи в чемодан и вспоминала свою робость: когда несколько лет назад на корпоративной вечеринке Николай вдруг решительно направился к ней, раздвигая коллег, как ледокол, она чуть было не убежала — так он ей нравился. Нравился его профиль, похожий на лунную половинку, впалые щеки, усы, которые он временами отпускал совсем длинно, а иногда ровнял коротко под нос. Когда усы отращивались до губ, его было неудобно целовать, они кололись. Когда он поцеловал ее в первый раз, она действительно чуть не упала в обморок; еще долгое время Наташа погружалась в счастливое теплое забвение по ночам, когда чувствовала его тело прижатым к своему.
Сейчас, когда Наташа собирала его в очередную командировку, она понимала, что Николай давно обветшал, как его чемодан — с тех пор, как согласился писать под диктовку то, что нужно. Когда его отправили на последнюю войну, все зачитывались его фронтовыми корреспонденциями, но она вдруг отчетливо увидела, что это хорошо, талантливо, с фантазией слепленная ложь. Он подтвердил ее догадку, вернувшись: напился до бреда и ночью рассказывал ей, что там происходило на самом деле, тыкался ей в шею, как слепой щенок, дышал в волосы блевотиной и пережитым ужасом, уставившись кипящими от страха зрачками во что-то далекое, темное и тяжелое; именно тогда она поняла, что он сломался, что ему не стать прежним.
Она продолжала любить его, храня
