Окажется ли запертой и эта случайная дверь, или нет, неизвестно… Катарина и желает за нею скорого пристанища, и нет, но молчит – слова сейчас не нужны, все уже сказано. Тяжелая дверная ручка скрипнув, поворачивается в руке Ворона. Другой рукой он прижимает к себе свою королеву так сильно, что ей едва хватает дыхания. По иронии судьбы первым подвернувшимся им по пути покоем оказывается кабинет Штанцлера. Самого Августа там нет, но обстановка комнаты знакома Катарине до мелочей, только Алву сейчас это мало интересует. Дверь он небрежно захлопывает, не выпуская женщину из рук, затем смотрит ей в лицо. Взгляд синих глаз внимателен и кажется спокойным, но в глубине они полыхают. Катарина знает, что Рокэ распален и зол предыдущим разговором, хотя и состоявшим всего из пары фраз, и вид бледной отрешенной «святой» его явно не устраивает. Значит, сейчас он станет делать из нее шлюху. Ей довольно всего нескольких верных слов, чтобы делать из него то, что ей хочется, как и когда ей хочется… А сейчас его черед. Это справедливо, кроме того... еще ни разу он не делал с ней того, что ей бы не понравилось, и наверняка знает об этом, но все равно ее сердце сейчас бешено колотится.
Ворон вглядывается в бледное личико Гиацинта, одновременно кажущееся безучастным к происходящему и не скрывающее свою фальшь. В который раз хочется то ли втоптать эту женщину в грязь, то ли на нее молиться. Рокэ делает отчасти и то, и другое, приподнимая королеву так, что ее ноги едва касаются пола, и сжимая под юбками ее нежные ягодицы, сминая, но не срывая тончайшую ткань белья. Катарина даже не вздыхает, лишь хватается руками за ворот своего платья, судорожно сжимая пальцы. Ворон опускает ее назад, но только для того, чтобы сбросить собственный камзол на пол и рвануть шнуровку ее платья. Гардероб королевы пополняется регулярно, однако сегодняшний наряд Катарины ему хорошо знаком, и распутать эти замысловатые завязки Рокэ сумел бы и в темной комнате с завязанными глазами за считанные секунды. Несколько ловких движений, и тяжелое платье со всеми нижними юбками падает к ногам королевы. Ворон притягивает не сопротивляющуюся Катарину к себе, небрежным движением закатывает рукав и вновь подхватывает, поднимает ее так, что его ладонь и запястье оказывается у нее между ног, там, под сбившимся на бедрах подолом нижнего платья из тонкой, почти прозрачной ткани. Она все же негромко ахает, скорее от неожиданности, а затем…
…Вверх и вниз. Вверх и вниз… И снова. Невыносимо, мучительно, сладко. Ноги не касаются пола, ткань белья между ног давно постыдно вымокла насквозь. Открыть глаза не хватает духу, не стонать в голос уже не получается, но Алва неумолим. В каком только борделе, с какими шлюхами он этому научился… Катарина кусает ставшие пунцовыми губы, но не стонать все равно не получается. Жемчужные шпильки из распустившейся прически усеяли ковер, пепельная волна ее волос укрывает запястье Рокэ прохладой, когда хрупкая женщина «спускается» к его локтевому сгибу, словно на качелях, контрастируя с «дорожкой» горячей влаги на его коже, а затем он снова поворачивает руку, и она оказывается на его ладони... Прежде, чем захлебнуться вскриком и забиться в пронзившей тело судороге, уносящей сознание к Рассветным садам, Катарина все же распахивает глаза. Жадное пламя, горящее в глазах Рокэ - это награда и наказание одновременно. Он какое-то время придерживает ее другой рукой за талию, а затем с письменного стола Штанцлера на пол летят какие-то бумаги, чернильница катится по столешнице, оставляя за собой дорожку темных пятен, и Ворон укладывает Катарину на стол на спину. Он почти не дает ей отдышаться, склоняясь над королевой, очередной раз охватывая ее жадным взглядом и сжимая рукой ее грудь, сильно, но не до боли. Рокэ никогда не причиняет ей боли. Разве что, в самый первый раз…
…Когда Катарина увидела Рокэ Алву впервые, оказавшись в Олларии, она испытала чувство, близкое по силе и пронзительности к любви с первого взгляда, вот только любовью его вряд ли можно было назвать. Любовь требует самоотверженности, а это, скорее, была острая жажда обладания. И дело было вовсе не в том, что по синеокому статному кэналлийцу, в котором, казалось, невозможно отыскать ни одного изъяна, сходило с ума полстолицы. Об этом юная королева не думала. Она и без того захотела его себе так сильно, как ей не желалось ничего и никогда. То, что в его первом взгляде, обращенном к ней, читалась лишь вежливость и скорее любопытство, чем заинтересованность, в отличие от искренне восхищенных взглядов других придворных, если и раззадорило ее, то совсем слегка. Катарина захотела бы заполучить Алву и без этого, даже не столько как фаворита в свою постель, а как вещь, которой можно будет распоряжаться, и которой это будет не нравиться. И она знала, что рано или поздно она его получит, хотя добиться этого будет гораздо сложнее, чем, к примеру, влюбленного идиота Эгмонта Окделла с вечным по-детски наивным выражением распахнутых голубых глаз на лице взрослого мужчины, или навязчивого смазливого сосунка Придда, которого в итоге все равно пришлось разыграть, словно разменную монету, в очередной глупой и оттого особенно жестокой партии Людей Чести.
Тогда насчет Алвы оказалось скорее рано, чем поздно, хотя Катарина и не предполагала такой скорой удачи. Лежа «мертвым бревном» под тщетно пыхтящим на ней Фердинандом и шепча про себя молитвы так, чтобы лекари рядом видели ее смиренно шевелящиеся губы, Катарина и не думала помогать никак не осилящему, наконец, состояться супругу состояться. Напротив, она делала все, чтобы этого не произошло, и всего лишь и понадобилось строить из себя жертву несколько дней подряд. Это юной королеве удавалось хорошо, а дальше… Если бы она могла, она пошла бы на все, чтобы в ее любовники и отцы будущих детей определили его, Рокэ Алву, однако и делать ничего не пришлось. Перед ней еще и извинялись, и кто... Помимо ее бедного «псевдо супруга», сам кардинал. Не рассмеяться ему в лицо от счастья внезапно обрушившегося на нее исполнения горячо желаемого было также нелегко, как после скрыть свое ликование перед самим Алвой, стыдливо опуская глаза в пол, хотя смотреть хотелось…
Тогда, в первый вечер, когда уже все было определено окончательно, он явился к ней в спальню, поклонился, сказал что-то незначительное, будто желая разрядить обстановку, а она в ответ присела в реверансе. С подготовленной ко сну прической – по-особому заплетенными камеристками локонами, струящимися по спине поверх запахнутого пеньюара, под которым на ней была надета лишь ночная сорочка, у разобранной постели…
Катарина сделала реверанс машинально, не подумав не только о том, насколько он неуместен в таком «наряде» и в такой обстановке, но и напрочь позабыв, что королеве не пристало приседать в реверансах перед подданными, даже если этот подданный сейчас станет ее первым мужчиной… Напрочь позабыв о том, что она – королева.
Таким и было продолжение. «Поклон» и «реверанс». «Поклон» и «реверанс». «Поклон» и «реверанс»… Разоблачился Рокэ быстро и ловко, затем замер намеренно, давая ей себя рассмотреть. Катарина быстро опустила глаза, едва успев охватить обнаженное тело Ворона взглядом, хотя ей хотелось сделать это не только глазами, но и провести ладонями, пальцами по каждому сантиметру его кожи, убедиться в том, что он действительно здесь, в ее спальне, живой и настоящий, будет принадлежать ей. Но она продолжала просто стоять на месте, опустив ресницы, предоставив Рокэ осторожно снять с ее плеч пеньюар, медленно провести ладонями по задрожавшим бедрам, потянуть вверх подол сорочки... «Поклон»… и «реверанс». На гладких простынях стало больно, и Катарина вскрикнула. Не столько от боли, о которой матушка предупреждала ее, сколько от того, что не могла больше сдерживать себя, свои ощущения. Рокэ тут же остановился не выходя из нее, но и не двигаясь, удерживая на руках вес своего гибкого тела и вглядываясь в ее лицо прежде, чем начать нежно, утешающе целовать ее. Тогда еще он верил ей, ведь она пока не начинала «бить» в его покрытую шрамами спину, как того требовали правила жалких внутриполитических игр, пусть и со ставкой в жизнь. Это теперь его спина уже совсем потеряла чувствительность от ее многочисленных «ударов», от них он давно перестал даже вздрагивать. Он привык и иного не ждет… Но она продолжит их наносить, пока ее интересует ставка. Она не отдаст его никому.
В тот раз Рокэ причинил ей боль дважды - второй раз неосознанно, и этого больше никогда не повторялось, но Катарина хорошо запомнила...
Всю ночь она почти не спала, лишь сначала прикрыла глаза, чтобы Ворон подумал, что она спит, и уснул сам. Поднять ресницы и повернуть голову Катарина решилась лишь окончательно убедившись, что дыхание ее любовника стало ровным и размеренным, а сам он довольно долго лежит тихо, не шевелясь. Рокэ спал поверх скомканных простыней. Облизав припухшие от поцелуев губы, Катарина смотрела на него, долго и внимательно, вбирая каждую черточку его лица, линию обнаженного тела. Ей хотелось до него дотронуться, не будить, а лишь придвинуться поближе, хотя они и так лежали в постели почти вплотную, гладить его черные волосы, вороновым крылом разметавшиеся на подушке, провести ладонью по плечу, поцеловать давние шрамы на спине... Юная королева знала, что не сможет себе этого позволить не только в эту, первую ночь, но и вообще никогда. Поэтому она ласкала Алву лишь взглядами, и то тайными, спящего, пока ближе к рассвету не уснула сама.
Она проснулась от неожиданной боли, но ей удалось не вскрикнуть и даже не застонать и не разбудить лежащего рядом любовника. Рокэ спал, прижавшись щекой к ее волосам, выбившимся из растрепавшихся кос, и крепко вцепившись в них пальцами. "Эмильенна.., - вдруг тихо проговорил он, не открывая глаз и не просыпаясь, - Эмильенна..." Его рука резко и больно потянула ее за волосы. Катарина молча прикусила губу, не шевелясь и не пытаясь вырваться, лишь снова всматриваясь в лицо Алвы, стараясь понять его выражение. "Эмильенна..."
О том, что Ворон звал во сне другую женщину, Катарина, конечно, ему не рассказала. Вместо этого она постаралась узнать о некой Эмильене все, что только можно, отправив "по следу" Штанцлера, по которому он с удовольствием "пошел". Из уст Рокэ этого имени она больше не слышала, ни наяву, ни во сне, впрочем, в дальнейшем он оставался ночевать в ее будуаре крайне редко.
Штанцлер не только выяснил все возможное об Эдит Лансар, бывшей Эмильенне Карси, которая на тот момент уже родила от мужа нескольких детей, получив в подарок от Алвы изумруды и жемчуг, что заставило Катарину также крепко прикусить губу, как и тогда, в постели, только от боли душевной, а не телесной, но и вцепился в неприглядную версию о ее происхождении, аккуратно распространив ее среди придворных и знати в виде слухов и сплетен, но от этого юной королеве было не легче. Эдит можно было уничтожить морально или даже физически, хоть вместе со всем ее семейством, но… Ее нельзя было изжить из воспоминаний Ворона, да и не нужно было. Штанцлер не смог раздобыть портрет Эдит, но очень подробно описал ее
