Триста презервативов...

отвратительным и колбаса иногда попадается съедобная. А ведь непосредственно по приезду из Европы всё казалось совсем ужасающим. Вот только исконно русский продукт водка, как была, так и осталась дрянью и отравой, ну не умеют делать приличную водку у нас, не умеют. «Вот в Финляндии, это водка…», - говорили они, поднимали палец и многозначительно умолкали…! И каждый присутствующий понимал, что водка, сделанная в Финляндии это водка с большой буквы! Но привыкает понемногу и организм, и сознание к местным особенностям. И только растревоженная душа не может засыпать спокойно от такого жестокого несоответствия.

2.

         - Не знаю я, - говорил я им, - сочувствовать или завидовать вам! Ведь я застал ещё то время, когда поездка за границу приравнивалась к выходу в открытый космос без скафандра. До распада страны советов Стокгольм и Венера, Бомбей и Сатурн    находились в нашем сознании на одинаковом расстоянии от места нашего сибирского жительства. И светила такая поездка только десятикратно проверенным ветеранам компартии и профсоюзов. Таких счастливчиков можно было смело выставлять в краевом музее, они встречались в наших краях не чаще мороженных в тундре мамонтов. Даже какая нибудь  Болгария или Румыния считалась для нас, работяг экскаваторного завода мечтой абсолютно недостижимой, а уж Финляндия и вовсе представлялась страной из фантастических сказок. О такой поездке предки по идее должны были рассказывать потомкам вечерами при свете тлеющих электрических лампочек  баллады и легенды, слагать саги под аккомпанемент баяна.
         Да что там заграница…! Большой удачей считалось съездить раз в жизни в Сочи или в Гагры, посмотреть, как отдыхают настоящие советские богатеи. Попить дешёвого разбавленного водой бочкового вина, поплескаться в мутном тёплом море, потолкаться на гомонящем пляже наступая на конечности отдыхающих, пособирать колотые ракушки на мелководье. Уделом большинства был заводской профилакторий в сосновом бору за пять километров от города, путёвку в который можно было получить по большому блату в месткоме, или же надорвав бесценное здоровье, отработав десять лет в горячем цеху.

        Но извращались как-то, выкручивались, разнообразили чересчур стабильную до самой смерти жизнь. Женщины, наводили черноморский загар и совершенствовали фигуру, проводя отпуска на своих шести сотках, почему-то гордо именуемых «загородными дачами». На большинстве таких фазенд обычно кроме картошки, пары смородиновых кустов  и утлого дощатого сарая для инструмента ничего и не было. Да и добираться в выходные в такую даль тесной электричкой с охапкой тяпок и саженцев было занятием хлопотным. Не таким должно быть предчувствие отдыха,  покоя и неги. Не должно называться «дачей» место, откуда приезжая валишься с ног от усталости. Мужики всеми правдами и неправдами сбегали от жён на рыбалку к дальним озёрам, порой даже забывая удочки, на охоту с ночёвкой, в тайгу рвать раннюю черемшу, собирать поздние грибы, колотить кедровые орехи. Расширяли пространство внутренней свободы. И усиливали его медицинским спиртом.

         Когда я устроился на завод художником-оформителем, то было ещё одно занятие, на котором охотно группировался временный коллектив единомышленников. Если в цеху, конечно, находился инициативный человек из членов месткома, у которого хватало терпения ходить всё согласовывать и обо всём договариваться. У нас к счастью такая прекрасная женщина была. Это были сплавы по реке Мана, на плотах из брёвен. Обычно в пятницу вечером, человек двадцать-тридцать загружалось с рюкзаками в рейсовый автобус. Вытряхивались через час из побитого пазика в одноимённом посёлке и пешком за пять часов добирались до верховьев этой небольшой, но бурной речушки. Там мужчины из брёвен оставшихся после молевого сплава стальными скобами сколачивали плоты и где-то через полтора-два часа, эти корявые «корявеллы» отчаливали от комариной гавани!

         А так как основным контингентом этих компаний были нестарые ещё холостые мужчины, позвякивающие расстроенными гитарами за плечами и постукивающие  водочной тарой в потертых рюкзаках, то дух приключений просто витал в прохладном воздухе.  И если сюда приплюсовать незамужних ещё женщин, в основном уже матерей одиночек не лишённых авантюристских наклонностей, и перед этим запасшиеся кое-чем в винном отделе универсама, то весёлые приключения обязательно должны были происходить.

         Сколько там всего обычно бывало после начала этого двухсуточного круиза…! Стоило только легонько оттолкнуться от берега и почувствовать, как за бортом плещут упругие волны и тебя подхватывает течение реки никому неподвластное и ничем неостановимое. Нужно было только отдаться этой стихии силы и страсти и любоваться бесконечной вселенной раскинутой над твоей головой вглубь на миллиарды и триллионы световых лет. И между тобой и звёздами нет совсем никого, ни границ, ни пограничников, ни препятствий. Только восторг парящей в пространстве души и бездонное алмазное небо. Это очень воодушевляло на всякие-разные подвиги. И на ночные купания в прохладной воде, до полной потери пространственной ориентации, а то и нижнего белья. И на спасение не всегда трезвых девушек утопающих в океане любви, с обязательным искусственным дыханием рот в рот. И на страстные сольные женские танцы живота на импровизированном столе,  декорированном в основном бутылками и стаканами. И на раскрытие духовных и телесных тайн понравившимся попутчицам и много чего такого, о чём я сохраню тайну до самого конца жизни.

         Очень часто, после таких сплавов, встретившись в огромном цеху с коллегой по путешествию противоположного пола, мужчины покрывались потом и бледными пятнами от пяток до затылка и задумчиво отводили взгляд в сторону, а женщины загадочно и насмешливо улыбались, или же совсем наоборот, скромно опустив глаза, норовили проскочить незаметно мимо с пунцовыми ушами. И порой упрямо старались не замечать друг друга, пока не наступало время следующего сплава. А так как я и сам был неоднократным участником таких путешествий, то и мне пару раз пришлось изрядно попотеть от смущения при воспоминании о неосторожно сказанном, и ещё больше о неосторожно сделанном. Впрочем, врать не стану, иногда дело доходило и до настоящих свадеб. Это было хорошее место и время для сближения одиноких тридцатилетних и сорокалетних сердец. В ту пору, я там был самым молодым. Мне едва исполнилось двадцать пять.

3.

         Понравилась мне помниться девушка одна. Вот есть такие женщины, в которых при внешней неприметности, внутри находиться вечный источник неукротимого огня. Он горит без дыма и треска, и только его отблески сверкают через зрачки её глаз голубыми искрами, даже в кромешном сумраке скучных будничных дел. Очень она мне нравилась своим таинственным спокойствием и загадочной полуулыбкой. Работала она экономистом в нашем цеху и частых поводов заходить к ней пообщаться у меня, к сожалению не было. Но я не терял надежды и что называется усиленно «подбивал к ней клинья». Я подсаживался за её столик в обеденный перерыв, как бы случайно садился в один вагон заводской электрички, рассказывал приличные анекдоты, блистал эрудицией и всячески демонстрировал свою симпатию, приглашал в кино и набивался в гости, но она только загадочно улыбалась мне, демонстрируя в полуулыбке свои жемчужные зубки. Крепость оказалось достаточно неприступной.
         Может, думал я, терзаясь, её не устраивают мои физические данные? Дело в том, что помимо всех моральных и духовных совершенств она обладала ещё и избытком совершенств физических. Она была весьма высокой. Выше меня. И хоть я не был мелким юношей, но при всей гармонично устроенной фигуре рост один метр восемьдесят шесть сантиметров был несколько избыточным для девушки. Так она считала. И ей было не объяснить, что именно это меня к ней и тянуло мощным магнитом. Её стеснительность и небольшая закомплексованность придавала особый шарм её прекрасному большому телу, которое несколько выходило за рамки пресловутых девяносто – шестьдесят – девяносто. И первые, и вторые девяносто уже немного переросли заданные рамки. Но таковы все женщины! Свои главные преимущества она считала своими большими недостатками.

         Но как-то однажды она сама пришла в мою художественную мастерскую и попросила о небольшой услуге. Как оказалось, она занималась спелеологией, и для краевого слёта этих чудаков нужно было нарисовать эмблему заводского объединения, как сейчас помню это чудное название – «СпелеоМеридиан». Я, конечно же, очень удивился такому обороту событий, так как мне трудно было представить её, ползающей  ящерицей по глубоким пещерам с фонариком от щелочного аккумулятора на  строительной каске или  крепко обнимающейся с тысячелетними известковыми сталактитами, каменными клыками грозящими всему полуденному миру из глубоких пастей пещер. Но отказать в услуге не мог, и, постаравшись изо-всех своих сил, выполнил её заказ в самом лучшем виде из всех видов мне доступных.
         Большая эмблема была сделана из толстого оргстекла и на ней в отблесках костра на фоне сталактита парила во тьме пещеры желтоглазая летучая мышь. Выглядело несколько мифически и зловеще, но красиво и загадочно. И пока она сидела в кресле и рассматривала выполненную работу, положив свою одну шикарную ногу, вытянутую из короткой юбки, на другую не менее шикарную, я, не откладывая срочных дел в долгий дубовый ящик, предложил ей совершить совместный сплав на надувных лодках  по Енисею.  Решение было несколько спонтанное, но для меня очень и очень  удачное. Улыбнувшись своей божественной улыбкой, она сказала мне, что обещает подумать…! Я восхитился и обрадовался! Чего уж греха таить, перспектива ежедневно созерцать её глаза, прикасаться к её роскошному телу и спать в одной палатке впитывая её тепло, жутко вдохновляла меня.

         Дело в том, что за неделю до этого из такого похода прибыл мой друг. Он был на этом сплаве со своей невестой и весь исходил эмоциями и пузырился и парил как кусок льда на раскалённой чугунной печи. Из путешествия он вернулся загорелым как мексиканец, поджарым как индеец и разговорчивым как итальянец, он восторженно описывал «прозрачную свежесть воздуха, бирюзу небес, над грозно нависающими скалами, алмазную прозрачность текущих вод и изумрудную зелень хвойного леса красочно растущего на прибрежных камнях». Будучи прирождённым технарём, заштатным инженеришкой из техотдела проектирования он фонтанировал высоким слогом похлеще Цветаевой и Ахмадулиной, и где он только находил столько красивых слов?
         И хоть на сплаве они были вчетвером, но вторая пара почти полностью выпала из его повествования. «Я и Лена», - восторженно шептал он, вспоминая о невесте, загорающей на плоту. «Лена мне сказала», – и он закатывал глаза от удовольствия представляя её плавающей в реке. «Я ответил Леночке», - и он улетал в заоблачные выси, вызывая в памяти видения, когда он переносил её на плечах через мелкий ручей. Ох, недаром главный эксперт в этих делах Уильям наш Шекспир приравнивал любовь к