Осенний день клонился к закату. Сизая пелена туч заволокла небо. Малиновое зарево с огненным шаром посередине таяло у кромки леса, как раз в просвете над грунтовой дорогой. Оттуда вот-вот должен был показаться автобус. Поставив полную грибов корзину на влажную от короткого дождика траву, бросил на мшистый камень у обочины брезентовую куртку, присел, разминая затёкшие ноги. Вокруг стояла особенная осенняя тишина. Сколько хватало глаз, тянулись поросшие ивняком, чахлыми деревцами вырубки, перемежаемые оставленными "на расплод" квадратами хвойного, местами берёзового леса. Зябкий ветерок заставлял поёживаться, навевал невесёлые думы.
Ведь всё в мире взаимосвязано! Оскудевает любовь в человеке, и природа теряет первозданную красоту, словно тусклое зеркало, брошенное за ненадобностью в пыльный чулан. Когда-то здесь шумели стройные корабельные боры, березняки под папоротниками хороводили спелые сахарные грузди, на мшистых взгорках несли дозор богатыри-боровики. И ничего, почти ничего не стало. Как верно подмечают мои ученицы, лесной бизнес – доходный, позволяет предприимчивым ребятам кататься на спортивных тачках, летать на Гоа, покупать, не глядя на ценник, красную да чёрную икру. Глупым девчонкам только что и засматриваться на богатеньких женихов в "навороченных" прикидах, при ключах от пентхауса и "Ламборгини". А то, что вокруг, за пределами города, глохнет сорной порослью обезображенная пустыня, остаётся вне их восторженного взгляда на мир.
Да, всё изменилось, и, похоже, изменилось на памяти одного моего поколения. Северный ветер катится без остановки, нигде на пути не удерживаемый облысевшей землёй, принося с собой апрельские метели да жестокие майские заморозки. Осенью же дыхание юга разводит теплоту унылой вседневной мороси, не даст уже уснуть озимым посевам в полях до конца ноября, а то и до самого новогодья. Гибнет Земля, лишилась она человеческой ласки. Это когда-то далёкие предки видели повсюду первозданный эрос в природе, видимо, потому и обожествляя все её проявления, словно прозревая в смене солнечных и ненастных дней характер капризной женщины. Теперь не то. Утилитарный подход не видит в упор даже "рекреационного" значения леса, говоря попросту – считает одни только кубометры древесины, чихает при этом на возможность погулять по берёзовым аллеям, подышать смолистым сосновым воздухом, собрать за походом лукошко грибов или туесок ягод. Приходится делать кругаля километров пятнадцать-двадцать, когда раньше для той же грибной удачи достаточно было пятикилометровой прогулки.
Автобус показался из-за поворота, покачивая на ухабах охристыми запылёнными боками. Двери открылись, а потом затворились за мной не так помпезно, как это бывает в метро, без приветливого "голоса за кадром", но всё-таки с особым деревенским шиком, тонким металлическим лязганьем, томным шипением гидравлики. Пусть в сельском транспорте никто не объявляет "следующей станции", зато благодатная тема "а поговорить" цветёт здесь пышным цветом, безуспешно дожидаясь пера своего Шекспира, Шолохова или Габриэля Гарсиа Маркеса. Вот и сейчас в салоне продолжался начатый до появления нового пассажира разговор. Изменение сцены на "те же и грибник" мало меняет деревенскую драматургию, а вновь прибывший, как правило, оказывается в положении невольного слушателя. Смирился с этим и я, как оказалось – не напрасно.
— Корова – она ведь не бензоколонка! — напирая, согласно местному диалекту, на округлое по-вологодски "о", неторопко разглагольствовал прищуренный старичок в слегка помятой соломенной шляпе, парусиновом, не по сезону, костюме, стоптанных советского кроя сандалетах. С первого взгляда похож он был на дедушку Мичурина, каким того рисуют на школьных портретах.
— К животине не "подход" нужен, а одна только любовь, и ничего кроме. Телок, он ведь с любовью мамку сосёт. А придёт хозяин роздаивать, да наспех, да от свары какой не опыхавшись – где ж тут быть молоку?
— А у тебя, дед, баба-то, небось, от бурёнки немного надаивает? Злая она у тебя, раз без куртёхи в поездку выпустила? — подсуропила бойкая языкатая тётка неопределённого возраста, прижимавшая к рыхлым телесам под вязаной сиреневой кофтой корзинку с покупками из райцентра.
— Супруга в городе живёт. А Зорьку я сам дою. — утвердил дед, кивнув, то ли на ухабе, то ли для убедительности, головой, — И покосам заодно зарости не даю. Вдруг да молодёжь в деревню захотит возвернуться? Где косить тогда будет? А у меня все лужки в справности, без бурянов да колкушников. Коли приедут – вот пусть тогда уж и кумекают сами, а я на покой, на печку. Что могу, то покаместь и делаю...
— Это что ж от тебя старуха-то сбежала, раз ты такой любвеобильный? — прыснула товарка сиреневой попутчицы, с виду бабёнка помоложе, да пооборотистее. — Я б к тебе свататься пришла, да боюсь, ты жених-то с изъяном будешь, раз с родной супружницей не ужился!
— Какой-такой у меня изьян, не тебе судить, сорока! Ты своих сорокалетних шшупай, а мы с бабой, хоть и вдалеке, да не в разладе. Старая внучонков нянчит, в городе оно нужнее. Но ведь и деревню сиротой не оставишь! Да и Зорька, хоть немолода, а всё ж душа живая, не один фарш да костная мука, как вам, балаболкам, блазнится!
"Надо же, – подумал я, – как складываются пазлы. Только что думал на тему вселенской любви человека ко всему живому, и вот оно, естественное, незамысловатое продолжение той же темы!". Впрочем, калейдоскоп попутных разговоров вертится быстро, не успеешь постичь одно, как тут же складывается иная картинка. Грузный пожилой горожанин, похожий на состарившегося Шаляпина, над красной потной шеей стриженый седоватым бобриком, простуженно пробасил:
— Мне вот одна знакомая цыганка говорила: "Любовь проходит, остаётся влечение к половым органам!"
"Пришёл поручик Ржевский, и всё опошлил, – подумалось мне". Но бойкий старичок гнул своё.
— Оно по-разному бывает. Случается, что и солнца нет, а на небе светло. А бывает, солнце в зените, а день пасмурный, одна дождевая слеза.
"Надо же! Философ! Эзоп, язви его в корень! – удивился мой внутренний голос, – А поначалу казался таким простачком-селекционером !". Бабы наморщили лоб, стараясь постичь сказанное старичком. Та, что помоложе, чтобы не показаться глупой, протянула певуче:
— Да-а... дожди-и...
Притча была глубока. Но, по-видимому, обладатель сиплого баса тоже оказался не одним Фрейдом шитый, случалось ему листать временами Сартра и Камю. Поэтому он, равно как и я, постиг тайный смысл стариковой присказки, возвысил редкие, но кустистые брови, почти одобрительно громыхнул:
— Эх, старинушка! Коли ветку оторвала буря, так назад уже не прирастёт!
"Куда я попал? – весело пронеслось в голове, – Какая-то древнегреческая Академия Платона и Аристотеля!" Но, чтобы не утратить нить беседы, продолжил прислушиваться к разговору сквозь натужный рёв двигателя, штурмующего взгорок из рыхлого жёлтого песка-текуна. Старичок и тут не стушевался, явно проявив свой мичуринский норов:
— Буря не буря, а семья – она что привой с подвоем. Девку когда из отчего дома берут, – что от родного ствола веточку отрывают. И парня по самое "не хочу" укорачивает семейная-то жизнь. Раньше – гуляй на воле, шуми, расти вширь да ввысь, а таперича – неси на себе жену, да родных детушек, что она тебе родит-выпестует! Сад-то и тот без любви не растёт, плода доброго в своё время не даст!
"Какой сказочный старичок! – мелькнула звёздочкой мысль, – Словно небом посланный! Пророк, истинно пророк!" Но, как и следовало ожидать, на очередном повороте маршрута автобусный калейдоскоп встряхнуло, и разговорная картинка вновь поменяла свой ракурс. "Что в том анекдоте, – подумалось с некоторой долей горечи, замешанной на иронии, – Приходишь настраивать пианино, а прогоняют тебя с криком: "Позор хреновому огороднику!"". Автобус колтыхнулся на широкой колдобине, и наш двойник Мичурина, подпрыгнув, по приземлении неожиданно извлёк сухонькой попкой из надорванного дерматинового сиденья: "Пф-ф-ф!". Такой характерный звук известным образом издаёт пышущий здоровьем бык, ненароком хвативший поутру на росистом лужку клевера. Девчонки-школьницы, сидевшие впереди старичка на не менее потёртом сидении, прыснули в кулачки.
— Смеётесь, пичужки? — ласково-укоризненно опечалился старичок, — У меня ведь унучки такие, как вы. Редко их вижу, молочка попить, и то не приезжают. Всё больше на море, да в горы, да ко всяким заморским диковинам. Будто в ихних пирамидах больше толку, чем на нашем кладбище.
— А что ж на кладбище-то? — откликнулась недосватанная за старика молодка, — Только что водку на Троицын день жрать, да оградки красить, чтобы не поржавели!
— Эх, ты, голуба! — ещё больше опечалился видимым образом старичок, — Они ведь там все живые. И нас всенепременно видят, не только что наши молитвы, – я, к примеру, молиться не обучен, – но и всякий наш разговор, и помысел! Вот что тебе те пирамиды? Там ведь, чай, не твой прадед в этой самой гробнице лежит, бинтами обмотанный! А любовь – она ведь между живыми и мёртвыми тоже имеется, как серебряные ниточки от земли к небесам.
"И философ, и поэт! – поставил я с удовлетворением внутренний диагноз, – Не перевелись ещё на Руси чудаки-сказители!" Однако и тут единодушный консилиум не состоялся. Народ имел законный мандат на собственное мнение, и собственное мнение как следствие употребления такового мандата.
— Ты, старинушка, давно ли в военкомате проверялся? — по праву почти ровесника пробасил красношеий "Шаляпин". И, помолчав немного, не сдержался, пояснил, — Там у них в медкомиссии психиатр имеется! — а далее – в сторону, к слушателям, — Я, знаете ли, хирург, тоже частенько приглашали призывников туды-сюды отсеять, да и перед сборами у мужиков "старые раны" проверить.
"Медик, он же классический циник, – с некоторой долей неприязни прозвучало во мне, – Такой из одной только собственной "учёности" и пустого зазнайства даже к словам детской сказки: "Снесла курочка дедушке яичко" - присовокупит своё скользко-насмешливое: "Напрочь!" – на том только основании, что куры несут исключительно яйца, а яички обретаются у мужской части населения в штанах". Но и тут старичок словно прошёл по водам, казалось бы, уже будучи по маковку утопленный "шаляпинским" сарказмом:
— Меня "военкомат" вот в этих самых лесах проверял, мальчишкой, в партизанском отряде.
Повисло неловкое молчание. Сопел, временами стучал бывалый автобусный мотор. Девчонки шушукались о чём-то своём, не обращая внимания на перипетии взрослых разговоров. Как и следовало ожидать, "разрядить атмосферу" взялась бойкая молодуха:
— А что ж, партизан, любовниц-то у тебя на веку не было? Нешто с одной бабой так всю жизнь и прожил?
"Глупое, ветреное создание! – возмутился внутренний голос, и всё-таки не без благодарности, такая уж тягостная, неловкая повисла тишина, – Вот ведь дана нам женщина на радость и на беду! И щебечет, щебечет, щебечет!"
—
