Ночи с Чаадаевым

молодости он написал басню «Голова и ноги», в которой высмеивал Александра Павловича. В ней были такие строки:

Ты нас, как ссылочных невольников, моришь,–
И, сидя наверху, лишь хлопаешь глазами…
А прихоти твои нельзя нам исполнять;
Да между нами, ведь признаться,
Коль ты имеешь право управлять,
То мы имеем право спотыкаться,
И можем иногда, споткнувшись, – как же быть, –
Твое величество об камень расшибить...

Позже, приставленный адъютантом к князю Багратиону, он острил насчёт его большого носа, а когда Багратион возмутился подобной дерзостью, Давыдов ответил, что это всё из зависти, «ведь мой нос совсем маленький». Князь Багратион простил Давыдова и однажды при известии, что неприятель наступает, что он уже «на носу», сказал: «На чьём носу? Если на моём, мы ещё успеем отобедать, а если на носу Давыдова, то надо принимать меры к отражению атаки»…
Гусар должен быть задирой и забиякой; Давыдов бессчётное число раз дрался на дуэлях, часто по пустяшному поводу. Гусар обязан быть пьяницей, картёжником и дамским угодником; Давыдов на спор выпивал дюжину бутылок шампанского, проигрывал и выигрывал в карты целые состояния, легко относясь как к выигрышу, так и проигрышу. За дамами он волочился постоянно, заводил по три романа одновременно и не успокоился, даже женившись…
Мы познакомились с ним на бивуаке где-то в Пруссии, всю ночь пили, он читал мне свои стихи. Утром он предложил мне перейти в его Ахтырский полк; я согласился и таким образом стал гусаром. Правда, наша дружба продлилась недолго: я был слишком рассудочен для Давыдова, он не любил мои рассуждения о России. Но я успел дойти с его полком до Парижа и отличился в традиционных гусарских доблестях.
Весна четырнадцатого года навсегда запомнилась мне: вначале парижане приняли нас настороженно, но потом наша щедрость, удаль и широта покорили их. Французские дамы были от нас без ума, простите меня за нескромность, – да что светские дамы, гусары нашего пока завоевали сердца целого женского монастыря! Мы стояли возле обители капуцинок, и они, презрев обет, данный Богу, оказывали нам самое нежное внимание. Между тем, наши мундиры за время боевых действий изрядно обносились, и тогда монахини отдали нам всё сукно, которое имелось  у них для пошива ряс, на пошив наших новых мундиров. На параде мы выглядели блестяще и произвели впечатление на государя Александра Павловича. После этого он своим указом повелел Ахтырскому полку на вечные времена носить коричневые мундиры, а традиционным тостом ахтырских гусар стало:  «За французских женщин, которые пошили нам мундиры из своих ряс!».
– Вот вы какой, – Екатерина Дмитриевна пристально посмотрела на Чаадаева и покраснела. – Сколько открытий принесла эта ночь.
– Жаль, что она закончилась. Но вы приедете ко мне ещё? – он не сводил с неё взгляда.
– Непременно, – ответила она, с неохотой поднимаясь с кресла. – Но сейчас разрешите мне уйти. Уже рассвело, мне пора домой.
Чаадаев встал и проводил её до двери:
– Когда же я снова вас увижу?
– Я приеду, как только смогу, – сказала она.
…В главном доме её с нетерпением ждала Екатерина Гавриловна.
– Ну что? Ну как? – спросила она. – Я почти не спала; несколько раз хотела к вам пойти, но боялась помешать.
– Ах, Кити, я знала, что он необыкновенный человек, но не представляла, какой он чудесный! – шуба Екатерины Дмитриевны была расстёгнута, на щеках горел румянец. – Почему судьба так несправедлива к нам? Если бы я не была замужем…
– Если бы ты не была замужем… – повторила Екатерина Гавриловна. – Но духовная близость также имеет значение: быть может, тебе суждено стать его музой. Быть может, именно благодаря тебе его таланты откроются для всех… Да, я не сказала: у тебя  отличное платье, – оно тебе так подходит. Какие кружева, какой воротник!..
– Спасибо, – рассеянно поблагодарила Екатерина Дмитриевна, застёгиваясь и надевая муфту и шаль.

Вторая ночь

В Москве всегда верили в тайные силы. При Иване Грозном, который укрепил и преумножил многие обычаи Московского царства, эта вера была поставлена на широкую ногу – он содержал при своём дворе целый штат чародеев и прорицателей. Среди них самым известным был  Элизиус Бомелиус, которого в Москве звали Елисеем Бомелием. Падкие до слухов москвичи говорили, что он был сыном римского папы или французского короля; некоторые утверждали, что его матерью была русская полонянка, проданная татарами западным купцам и оказавшаяся таким образом в Италии. Причём полонянка не простая – потомственная ведунья: от нее, де, и самому Елисею передались способности читать мысли и провидеть будущее.
Точно было известно, что Елисея вывез из Англии царский посол Андрей Совин, искавший для царя Ивана лекаря, а заодно человека, сведущего в магии и прочих тайных науках. Бомелий действительно мог излечивать болезни, колдовать и предсказывать будущее, но более всего он понравился Ивану за умение составлять хитрые яды. Как писали современники, проклятый «Елисейка» мог приготовить такой яд, который убивал царских недругов точно в назначенный день и час. Царю Ивану от этого была большая радость: ему было любо смотреть, как его враг с довольным видом сидит за пиршественным столом и не знает, что скоро будет корчиться в страшных муках. Были у «Елисейки» и яды иного действия: кто-то из отведавших их переставал узнавать родных, становился буен и мог напасть на близкого человека  – так погиб, например, отважный воевода Василий Прозоровский, внезапно убитый на царском пиру своим обезумившим братом Николаем. Были и такие, кто напрочь забывали своё имя и происхождение, теряли рассудок и превращались в дурачков или юродивых, – помимо того, что они переставали представлять опасность для царя, его немало забавляло их поведение.
Бомелий был способен не только придать человека неминуемой смерти, но и спасти от неё. Однажды он спас любимого царского шута Осипа Гвоздёва, имевшего неосторожность отпустить колкую остроту насчёт Ивана. Несмотря на своё расположение к нему, царь выплеснул в лицо Осипу миску горячих щей, а после ударил его кинжалом. К корчившемуся в луже собственной крови шуту подбежал Бомелий, который напоил его чудодейственным снадобьем. Осип сразу заснул и спал долго, а после того как проснулся, быстро выздоровел.
Бомелий удачно лечил и самого царя Ивана, который после смерти первой и любимой жены Анастасии сделался «зело прелюбодейственен и яр»: хвастаясь тем, что растлил тысячу дев и лично душил своих незаконнорожденных детей, Иван не оставлял вниманием и смазливых юношей. К такому же образу жизни он приучил своего старшего сына, тоже Ивана, – хотя они часто ссорились, но вместе участвовали в буйных оргиях, меняясь любовницами и любовниками. Между тем, в Россию в это время уже была занесена «французская болезнь» – сифилис. Он так широко распространился, что в «Домострое», главной книге русского быта, ему отвели особое место среди прочих болезней, описывая способы приготовления мазей от сифилисных «нарывов и болячек». Царь Иван и его старший сын тяжело страдали от этой болезни, и Бомелий лечил их с помощью ртутных притираний и сулемы. Такими же мазями он растирал больные суставы царя, чем приносил ему облегчение.
В искусстве колдовства Бомелию также не было равных, – с помощью заговоров и заклинаний он наводил порчу на царских неприятелей не только в России, но и за её пределами. Царь Иван ценил «Елисейку» и за это, а игумена Псково-Печерского монастыря Корнилия, считавшего, что не подобает государю держать при себе чернокнижника, придя в бешенство, собственноручно убил посохом.
Бомелий был сведущ и в астрологии. Один историк писал об этом так: «Почти каждую ночь, чтобы наблюдать небесные светила, он поднимался на колокольню кремлевской церкви Иоанна Лествичника (позже перестроенную и ставшую известной как «Иван Великий»). Царь Иван, прочитавший немало астрологических трактатов, нередко составлял компанию Бомелию во время этих наблюдений и тут же решал судьбу несчастных, чьи звезды складывались в опасную для Ивана комбинацию. Мирные московские жители, едва заметив на площадке колокольни тёмные силуэты, в панике шептались: «Опять Елисейка с царём колдуют!», – и запирались на все замки, в надежде, что минует их злая чаша царской немилости».
Но скоро закатилась и счастливая звезда «Елисейки»: царь заподозрил его в измене. Перед этим Бомелий сделал предсказание, вызвавшее сильное раздражение царя Ивана. Когда царь в очередной раз потребовал предсказаний о будущем своего рода, Бомелий запросил ответ у волшебного хрустального шара. Тот поведал, что вторая жена царевича Ивана, испугавшись лютости свёкра, родит раньше времени и умрет вместе с младенцем; что вслед за ней умрёт сам царевич Иван; что средний сын Федор скончается рано, не оставив наследника, а младший сын Дмитрий погибнет, не дожив до совершеннолетия.
Бомелий был бы рад промолчать об этом, но волшебный шар заставил его говорить. Разъяренный царь Иван швырнул в голову недавнего любимца тяжелый серебряный кубок. Бомелий остался жив, хотя удар мог стать роковым, но судьба, с которой «Елисейка» так долго играл, не сулила ему легкой смерти и, тем более, спасения. Через короткое время он был обвинён в предательстве, заключён в темницу и подвергнут пыткам. Руки и ноги Бомелия были вывернуты из суставов, а спина и всё тело изрезаны проволочным кнутом. За пыткой наблюдал царевич Иван, а порой он сам заменял палача.
«Елисейка» признался не только во всём, в чём его обвиняли, но и во многом таком, о чём его даже не спрашивали. Когда царю доложили о признаниях Бомелия, он приказал зажарить его живьём. Бывшего лекаря привязали к деревянному шесту и выпустили кровь, дабы она не закипела от жара, и муки казнимого не прервались бы раньше времени. Потом зажгли огонь и поджаривали до тех пор, пока Бомелий подавал признаки жизни. Затем его бросили в сани и повезли в Кремль показать царю; тут Бомелий внезапно открыл глаза и проклял Ивана, после чего испустил дух.
Проклятье ли стало тому причиной, или болезнь, разъедавшая тело царя, но Иван прожил после этого недолго. Как и предсказал Бомелий, царевич Иван умер ещё до отца, став жертвой его бешеного нрава. Царю не понравилось, что жена Ивана вышла неодетая в горницу, и он избил её; досталось и царевичу, пытавшемуся вступиться за жену. В результате побоев и потрясения она скинула ребёнка и умерла; царевич Иван также скончался.  
В последний год своей жизни царь выглядел страшно. Знаменитый историк и знаток российской древности Николай Михайлович Карамзин писал: «В сие время он так изменился, что нельзя было узнать его: на лице изображалась мрачная свирепость, все черты исказились, взор угас, на голове и в бороде не осталось почти ни одного волоса». Карамзина трудно было заподозрить в желании опорочить царя Ивана, ведь прославленный историк был убеждённым сторонником монархии и к царям относился с пиететом. Пушкин написал о нём:

В его «Истории» изящность, простота
Доказывают нам, без всякого пристрастья,
Необходимость самовластья
И прелести кнута.

А состояние умирающего царя Ивана современники описывали ещё ужаснее – всё его