Ночи с Чаадаевым

несчастный Иван Антонович был убит.
Это примеры, которые сразу пришли мне в голову, но если вспомнить хорошенько, их гораздо больше, – как видите, царственные особы сами подают нам пример истребления своих семейств. Власть даёт её верховным представителям огромные привилегии, но связана при этом с ещё большими опасностями, одна из них – погибнуть вместе со всей семьёй. С точки зрения холодной логики нет никакой разницы между убийством царственных отпрысков во имя династических интересов или во имя интересов народа: французская революция это отлично доказала.
Если вы продолжаете сомневаться в этом, снова приведу слова Пушкина в доказательство. Как положено гению, он высказался на сей счёт откровенно и ясно:

Самовластительный Злодей!
Тебя, твой трон я ненавижу,
Твою погибель, смерть детей
С жестокой радостию вижу.

Ну, кто бы ещё мог сказать, что видит смерть детей с «жестокой радостию»? Увы, возмездие тирану распространяется на весь его род! Однако участников наших тайных обществ никак нельзя обвинить в жестокости, – прибавил Чаадаев, – если она имела место, то лишь в разговорах. Собственно, вся деятельность наших якобинцев ограничилась одними беседами, а более того, бесконечными спорами. Но и это не дало никакого результата: единого плана действий выработано не было, программы – также, дата выступления переносилась несколько раз. Единственные вещи, которые были постоянными, это типично русские расхлябанность и бестолковщина.
Всё это в полной мере проявилось на Сенатской площади: как мне рассказывали, там творилось что-то невообразимое – если бы эти события не закончились столь трагически, они могли бы послужить сюжетом для водевиля. Чего стоит уверенность солдат, что Конституция – это жена великого князя Константина: она, де, женщина хорошая, будет править по-доброму, поэтому ей надо присягать. И ведь никто не удосужился объяснить им истинные цели восстания, да и не до того было: Сенат, который хотели заставить подписать постановление об отстранении Николая Павловича от власти, оказался пуст, а назначенный руководителем выступления князь Трубецкой весь день проходил возле Сенатской площади, но так туда и не дошёл. Самым ярким персонажем этого дня стал молодой князь Одоевский, милый юноша, неудачливый поэт, – он бегал по площади обнимал всех подряд и восторженно кричал: «Мы погибнем! Мы погибнем! Как славно мы погибнем!». Справедливости ради следует сказать, что в правительственном лагере царил точно такой же бардак, но там сумели быстрее опомниться и превратили фарс в трагедию.  
Увы, я предвидел такую развязку! С болью душевной я должен был признаться себе, что ничего путного из нашего так называемого заговора не выйдет. Всё реже и реже я посещал наши собрания и вскоре перестал ходить на них. Я впал в глубокую меланхолию, совершенно не свойственную моему характеру, российская жизнь мне опостылела. Si tu veux dissiper la tristesse, rendez-vous dans un voyage – если хочешь избавиться от печали, путешествуй – советуют нам французы, и я отправился в свой вояж.
Три года я ездил по Европе, но потом возвратился в Россию. Причины были как чисто земные, так и возвышенные. Во-первых, деньги заканчивались; во-вторых, мне было неловко оставаться  за границей после событий четырнадцатого декабря, в результате которых пострадали мои товарищи, – Лунин точно также сам вернулся в Россию и сдался властям. В-третьих, я остро почувствовал, что, как ни мила мне Европа, жить я могу только в России. Нам, русским, как никакому другому народу, присуща тоска по Родине. Цыгане живут в дороге, их своеобразие и колорит связаны с бродячей жизнью, – заставьте цыган жить оседло и они перестанут быть цыганами. Евреи, потеряв в древности свою родину, находят её там, где существуют их общины. Но мы, русские, так крепко привязаны к своей стране, что без неё сохнём и погибаем. Немногие из нас могут жить вдали от России, но если даже выживают, теряют свои русские черты и уже во втором поколении становятся иностранцами… Женщине это сложно понять – для неё дом там, где её муж и дети.
– Отчего же вы такого низкого мнения о нас? – возразила Екатерина Дмитриевна.  
– Почему низкого? В этом смысле женщина сильнее мужчины, – сказал Чаадаев. – Но не будем спорить, ночь проходит, а мне надо закончить свой рассказ… На границе меня обыскали и поместили под арест. На допросах я узнал, что показания на меня дал Иван Якушкин, мой лучший друг. Позже он написал мне, почему это сделал: от него требовали признаний, его заковали по рукам и ногам и держали в сырой камере на хлебе и воде. Если бы он хотя бы частично признался, его режим смягчился бы, – вот он и решил выдать меня, будучи уверенным, что я за границей и мне ничто не угрожает.
Сорок дней я провёл в заточении; меня спасло то, что следствие по делу четырнадцатого декабря уже было закончено и приговор оглашен. Правительство было не заинтересовано в расширении числа участников заговора, иначе пришлось бы арестовать ещё многих, так или иначе причастных к нему, а среди них были видные персоны.
Дальнейшее вы знаете: с меня взяли подписку не участвовать более ни в каких тайных обществах и выпустили под надзор полиции. Я уехал в имение своей тётушки под Москву…
– Где я впервые увидела вас, – подхватила Екатерина Дмитриевна. – Но вы были тогда увлечены Авдотьей Норовой…
– Бедное создание!  Она была не от мира сего; я любил её той трогательной любовью, какой любят больного ребёнка, – вздохнув, признался он.
– Царствие ей небесное! – сказала Екатерина Дмитриевна. – Каюсь, я была несправедлива, я дурно отзывалась о ней. Но если бы не она, мы с вами не познакомились бы.
– Не было бы счастья, да несчастье помогло, как говорят в народе, – Чаадаев, не отрываясь, смотрел на неё.
Она обняла его голову и нежно поцеловала в лоб.
– Вот вам задаток от меня. А сейчас мне пора уезжать…
– Но вы приедете? – с надеждой спросил он.
– Да, обязательно, – она встала с кресла. – Вы не рассказали мне о своих теперешних мыслях, о своих чаяниях. Я хочу всё-всё знать о вас, а после…
– Что будет после?
– Вы же верите в судьбу: она не случайно свела нас – на радость или на горе, – отвечала Екатерина Дмитриевна. – Пока прощайте и не провожайте меня, – я зайду к Кити, я ей обещала…
– Что Екатерина Гавриловна? – спросила она сонного лакея в швейцарской главного дома.
– Почивают-с. Всю ночь просидели около младшей дочери, у неё жар. Только под утро заснули-с. Прикажете разбудить? – с неудовольствием спросил он.
– Нет, не надо, пусть отдыхает, – отказалась Екатерина Дмитриевна. – Когда проснётся, скажи ей, что я поехала домой. В следующий раз приеду, поговорим.

Третья ночь

На пасхальную седмицу над Москвой не умолкал колокольный звон. В эту неделю по старинному обычаю каждый прихожанин мог названивать в малые колокола, а поутру и вечером дружно ударяли большие колокола всех московских храмов. На Новой Басманной улице слышались близкие звонкие удары колоколов на церкви Петра и Павла, и дальние, глухие и гулкие – на Елоховской. Последние Чаадаев невольно выделял среди прочих: старая обветшалая церковь, на колокольне которой они звонили, была связана с именами Пушкина и московского юродивого Василия Блаженного. Своего дома Пушкины в Москве не имели, также как не имел его Чаадаев, и снимали флигель у княгинь Щербатовых, родственниц тётушки Чаадаева по материнской линии. В этом доме Пушкин родился, а крещён был в Елоховской церкви, – слыша звон её колоколов, Чаадаев всегда вспоминал об этом.
На её же паперти родился Василий Блаженный; при Иване Третьем, деде Ивана Грозного, здесь была подмосковная деревня на Ольховом ручье, названная Ольхово, а затем Ельхово или Елохово. Мать Василия долго не могла разрешиться от бремени и пришла молиться к церкви; прямо во время молитвы начались схватки и она благополучно родила сына. Ему суждено было стать обличителем жестокой светской власти и критиком власти духовной, поддерживающей её. На склоне лет он не боялся говорить правду в глаза самому Ивану Грозному, который страшился и уважал его одновременно. Проповедуя бедность, Василий всю жизнь ходил нагим и босым, питался чем придётся и жил по завету Христа, как птица небесная. Уже этим он бросил вызов сытой и довольной официальной церкви, не говоря о многих едких словах, сказанных в её адрес. Однако по злой иронии судьбы он же сделался её опорой: церковь ещё при жизни Василия провозгласила его «божиим человеком», а после смерти объявила святым.
Чаадаев усмехнулся. Вспомнилось ему участие Петра Великого в строительстве храмов Петра и Павла и нового Елоховского, который теперь так обветшал. Известно, что первый каменный Елоховский храм на месте деревянного был выстроен при Петре на его деньги. На деньги же Петра, целые две тысячи рублей, огромная сумма по тем временам, был построен и храм Петра и Павла; строительство велось по личному указу царя, по  составленным им чертежам. Но если говорить об отношении к православию, в Петре удивительным образом сочетались три сущности: потомка православных царей, деспота, смотрящего на веру как на свою верную служанку, и насмешника-вольнодумца, бросающего православию самый дерзкий вызов, который только можно было себе представить.
Как потомок православных царей, воспитанный в православной вере, Пётр жестоко карал за отступление от неё и личным примером показывал благочестие: принимал участие в обрядах, служил на клиросе и даже пел вместе с церковным хором. Как деспот он лишил церковь самостоятельности, уничтожил патриаршество; он сделал церковь одним из государственных учреждений. Чего стоит указ Петра от семьсот двадцать второго года об обязанности священников докладывать начальству о сведениях, полученных от прихожан на исповеди! В этом указе говорилось, что разглашение тайны исповеди «не есть грех, но полезное злодейству пресечение», потому что «от такого необъявления многие происходят вредные действа». Стало быть, духовник должен донести о злодействе «без всякого прикрывательства и сомнения тотчас, кому надлежит», а тем следует немедля арестовать злодея, на которого показал духовник, и расспрашивать далее в Тайной канцелярии и Преображенском приказе. В качестве примера приводилось дело царевича Алексея, который на исповеди признался своему духовнику Якову Игнатьеву, что желает отцу своему Петру смерти, и тот духовник простил Алексею и не донёс на него, а за это впоследствии «казнь достойную восприял». А впредь будет так, продолжал Пётр в своём указе: кто из священников донесёт о злодеяниях, о которых узнал на исповеди, тот «награжден будет достойною, по мере верности… А ежели кто из священников сего не исполнит, тот без всякого милосердия, яко таковым злодеям согласник, паче же государственных вредов прикрыватель, будет сана извержен, имения лишен и от гражданского суда, по жестоком на теле наказании, в галерную работу послан, а ежели что важное явится, и смертью казнен будет». Дальше идти некуда, подумал Чаадаев, священники стали не просто доносчиками, но настоящими агентами власти.
Третья, насмешливая сущность по отношению к православию возникла у Петра от неприятия православной