Мой друг Ланселот.

открытая была. «Ромики» красиво легли на верхнюю перекладину, как только жена домой пришла. Приятно пахнущие кожей и хозяйкой. Догадываетесь, что сделало маленькое чудовище с ножницеобразным прикусом и щенячьей тягой погрызть что-нибудь? «Ромики» пали жертвой прикуса и страстей.
    К моменту, когда моя женщина это обнаружила, я домой с работы вернулся. И застаю такую картину: жена, сидя на полу, удерживает Ланса на коленях. И для острастки шлепает изуродованным «Ромиком» по носу. Не очень-то сильно бьёт, потому что не бьют любящие матери детей своих и подзащитных сильно. Но зато обидно как: она ж его пальцем не трогала ещё ни разу с подобною целью, с целью наказания. Жена приговаривает: «Не ешь обувь, нельзя, нельзя!», а паршивец заливается воем. Насилу их примирил.
  Я зачем это рассказываю, объясню. Потому что с этого момента никогда и ничего Ланселот не грыз. Ничего из того, что едой не являлось. Бывало, приляжет от тоски душевной на тапок, предварительно затащив его в укромное место. Нас дома нет, он тоскует. Морду уложит на тапок, выразительно так уложит. Брови косматые сведет друг к дружке, вздыхает. Борода тапок прикрыла, не сразу и поймёшь, где этот предмет домашнего туалета.
– Где тапок, ублюдок ты этакий? – спрашиваю,  как домой приду. Он глаза отведёт, вздохнёт, и пойдёт от обиды под кровать прятаться. В глубоком этом вздохе – обида и разочарование. «Кто тут ублюдок, хозяин. Ты в родословную мою загляни».
  А вообще-то, как ни одна другая собака, шнауцер глаз не отводит. Он тебе в лицо засматривает, словно спрашивает: «Что, что ты мне говоришь? Я хочу понять, и вот сейчас, если не по словам,  то по глазам прочту, чего ты хочешь». Придёт, деликатно так лапой тебя по коленкам. Мол, «чего сидишь, погладь». Погладишь, голову на колени пристроит. И смотрит-засматривает в лицо. Под этим взглядом иногда совестно как-то. В  глазах душа живая.
    Да, вещи он грызть перестал. Зато колбасой отравился как-то. Натурально отравился, но не потому, что колбаса была несвежей. Колбаса как раз была отличная. Редкий для тех времен случай: привозная и дареная, копченая. Из самой Москвы привезли, зная мою страсть к колбасным изделиям. Лежала она высоко на столе. Но цвергшнауцер – собака с интеллектом.
  По тем временам приняты были скатерти на столах. Колбаса лежала на столе, и пахла так, что голова кружилась. Я обонял божественный запах, то же касается шнауцера, который во всем мире выполняет ответственную работу по обнаружению наркотиков лучше собак всех остальных пород, благодаря своему тончайшему обонянию. И вот, колбасу хозяин, полагающий себя умником, оставил на столе. И вышел с гостем вначале в другую комнату, а после и вовсе на улицу, проводить. Скатерть вначале неохотно, потому что стол был придвинут к стене,  а затем всё быстрей и быстрей, по-видимому, сползла со стола, увлекаемая ножницеобразным прикусом. Колбаса шлепнулась на пол, целый батон! Ешь – не хочу!
    Ланселот ел, по-видимому, быстро, торопясь заглотить и переварить, пока вернется кто-то, кто колбасу тоже любит. И фокус вполне удался. Когда я вернулся, колбасы уже не было. Был только швергшнауцер, вполне осознающий степень своей вины. К чувству вины добавились тошнота и неприятности в желудке. Ланселот уполз под кровать и жестоко страдал. Чертыхаясь, я извлек страдальца из-под кровати, чихая сам от пыли. Я потом припомнил это жене.
    Мы бежали по стадиону, я – голодный и лёгкий, Ланселот – сытый и тяжёлый. Он не мог отказать хозяину, отдающему чёткие приказы. Его то и дело рвало. Толстыми кусками не переваренной колбасы. Ему было плохо. Но я был неумолим. «Рядом!». И снова по кругу.
    Больше воришка никогда и ничего не таскал со стола. Собака с интеллектом, что вы хотите!
    Помнится, однажды погуляли на озере. Поплавали, шашлыков нажарили, «на грудь» приняли. Немного, правда, потому что я не любитель этого дела, к тому же с нами дети. Нас много было: зять с сестрой, его девочка да мальчик, мы с женой и Сашкой.  Закончив, побродив по окрестностям, загрузились в машину. Помню, что жена на моих глазах Ланселота впихнула под заднее сиденье. Где, когда и как просочился он обратно? Не ведает никто из нас: и мы слегка навеселе, и дети кричат, веселятся, там мяч подхватить, здесь куртку с сучка содрать, не забыть. Подозреваю, что выскочил он не просто так: на улице добро хозяйское оставалось ещё, а это для швергшнауцера – святое. Кто же охранять будет, когда не он?
    Мы его не заметили. Слава богу, не задавили. Если он между колёсами, как любил, устроился.
  Ехать недалеко, километров пять. Стали выгружаться, а малыша-то нет. Не выпрыгнул из машины, не лает на всю округу, предупреждая: «Не трогать тут ничего, это хозяйское, я на страже»! Загрузились обратно, с ужасом в душе. Народу на озере много, собака редчайшая по тем временам. Побежит пес искать нас, найдутся желающие  забрать домой. Он, если не охраняет нас или наше добро, существо доброжелательное. Может и подойти, и дать себя приласкать.
    Он ждал нас под тою самой скамейкой, где мы ели и пили. Его было видно издалека. Не было тапка, на который он мог бы уложить бороду, чтоб вдохнуть любимые запахи. Он уложил её на землю. Он устремил глаза вдаль, он ждал. Ланселот знал, что мы за ним вернемся. Он был абсолютно и совершенно уверен. Мы его нашли, как он и думал. А он думал, поверьте; слышать не желаю никого, кто скажет, что собаки не умеют думать, не обладают тем, что мы называем душой в человеке!
    Вот эта уверенность в нашей любви подкупала. Как-то жена с Сашкой без меня к дяде приехали. Кто же знал, что дядя овчарку немецкую приобрел, поставил на страже своего большого дома у моря кобеля. Мухтар, как ещё собаку такой породы можно было назвать?
    Когда мои подошли к дому, к самому порогу, на них без всякого предупреждения, без лая и рычания, такая уж у пса была манера, вылетела тень. Не люди были её мишенью, но малыш Ланселот. И тот принял бой!  Ланс был сбит первым же ударом, и кувырок обнажил его живот. Но, извернувшись чудом, он успел вцепиться Мухтару в горло. Не удержался, полетел снова. Прыжок Мухтара к ошеломленному Ланселоту мог бы быть смертельным для последнего (к тому времени, как потом выяснилось,  две дядины кошки уже погибли в его пасти). Но тут на шее Мухтара повисла жена. Собака мощная, и моя женщина, не удержавшись на ногах, упала, но шеи пса не выпустила. Её волокло за собой грозное чудовище, рвавшееся в бой. Ланселот скакал возле самой морды Мухтара, и дотянулся-таки до носа врага! Раздался не визг, но вой овчарки, осатанев, она ринулась вперед, жена упала с его шеи яблоком Ньютона, разбила локоть, содрала с него кожу. Но тут в разборку вмешался дядя; он услышал лай Ланселота, рычание Мухтара, крики Сашки, звон длинной цепи, на которой был Мухтар. Дядя навёл порядок. Мухтара укоротили. На Ланселота прикрикнули. Он умолк, только скалил свой ножницеобразный рот. Рядом с пастью Мухтара такой гламурный! Он прошел мимо Мухтара в дом твердой походкой, одергиваемый поводком. Он принял ласку жены и сына за хорошее поведение со снисходительностью фон Штайнхагер Хайде. То, что жена, по сути, спасла ему жизнь, он принял как должное. Он полагал, что сам при случае сделал бы то же самое.
    Я хочу рассказать, как он принял первый свой снег. Это было уже в Краснодаре. Мы уехали из страны, охваченной гражданской войной, обрели крышу над головой, пусть и съёмную, в городе на юге России. Там Ланселот не смог стать чемпионом, увы, каким был в Грузии все эти годы. Этому помешал авитаминоз. Бедный  малыш, когда бы мог он говорить,  сказал бы жюри кинологов вот так: «А вы голодать пробовали? А вы лаваш плесневелый ели вместо мяса и гречки, вместо сыра и рыбы? Вы деда домой у порога  ждали, когда он с риском для жизни через забор у хлебозавода лез за лавашом, которого не хватало на всех?». Многое что мог бы рассказать к тому моменту обладатель побелевшего авитаминозного носа и поредевшей  шерсти. Но судьи не умеют заглядывать псу в лицо, чтобы понять, что он хочет. Они дают команду: «Зубы!», и смотрят в рот, но не в душу.
  В Краснодаре Ланселот увидел свой первый снег. Снег был красив, да и обилен к тому же, с полметра высотой. Мой карлик застыл на пороге поначалу, не понимая, не осознавая, что это, белое, но не сладкое на вкус. И вдруг – прыжок с разбега в сугроб! Он вернулся ко мне сумасшедшим аллюром, и снова разбег, и снова в сугроб. Он купался в снегу! Отряхивался, и снова бежал врезаться на всем скаку.
  Он не любил воду. Это моя вина. В первый раз, когда он увидел море,  я швырнул его в воду с размаху. Конечно, он не утонул, выплыл. Но интеллект и память  на сей раз сослужили плохую службу. Он опасался воды; держался подальше от меня подле всего, что казалось ему мокрым. К примеру, испытывал неприязнь к душевой.
  Всего раз в жизни он ослушался команд. Он ушёл от меня на прогулке, унюхав суку в течке. Вернулся искусанным, в крови. Полз по подъезду, оставляя кровавый след.
  Между его приходом в мою жизнь и уходом пролегло такое, что враз не расскажешь. Смена городов и даже стран. Я был студентом, когда принял Ланселота на руки. Когда он уходил, я был уже чиновником в Государственной Думе. Жена стала врачом к тому моменту, начальником рентгеновского кабинета в ведомственной клинике. Сын – студентом. Пёс предал меня только однажды. Как и полагалось собаке, он сделал это единожды, когда умер. Я положил его в яму, вырытую собственными руками.  Прямо на газоне, под окнами обретённой  вот уж год после многих лет скитаний собственной квартиры; мне пришлось неосторожно «послать» радеющих о санитарии соседей. Я приволок издалека камень, тяжелый камень. И водрузил его на могилу тоже собственноручно. Тот камень лег и на сердце, думаю, теперь уж навсегда. Во всяком случае, на то время, пока я жив. [/justify]