Я.
В темной спальной, в вальяжной позе на широком кресле расположился Я; задумчив взглядом, рукой подпирает колючую щеку. В воссозданном воображением измерении, где Я – всемогущий творец – назначено свидание Музе.
Уют комнаты расслабляет сознание. Удобное кресло стоит на теплых шкурах; в ворсинки зарылись пальцы ног. Чуть поодаль тускло светится ночник на длинной ножке; под ним край роскошного ложа. Все, что не видно в темноте – растворяется в ней. Чтобы не тратить внимание на детали, Я ограничился упрощенным мыслеобразом пространства, в котором ему комфортно.
Но даже этот минимум постепенно тает во мраке, пока наваливаются все новые мысли о быте, о суетных буднях. Свободного внимания остается все меньше – медленно меркнет лампа ночника. Уже нет ложа, нет ворсистых шкур. Пространство сужается; но Муза успевает явиться на свидание.
Ее силуэт окутан мягким свечением, словно белоснежной аурой. Шелковые рукавчики-фонарики придерживают на предплечьях платье, сшитое по стройной фигуре. Золотистые волосы ниспадают будто фата.
Но юноша не замечает прекрасной девы, его напряженное лицо словно высечено из камня. Муза опускает ладони на его колени, начинает подкрадываться ближе, заглядывая в остекленевшие глаза Я; ожидая, что он вот-вот вернется к ней. Вот уже востренький носик почти касается его носа. А там и до поцелуя не далеко…
Я почувствовал ее близость, но когда “взглянул”, визуализируя едва уловимое ощущение – увидел перед собой большое зеркало в кованой раме. В нем Отражение Я; тоже сидит в кресле, но его ноги скрещены. И смотрит с насмешкой.
– Что ты здесь забыл? – требовательно спросил Я.
Губы Отражения не повторили сказанный вопрос. Вместо этого заговорили ответом:
– Услышал, как ты обращаешься ко мне, вот и явился.
– Проваливай. Не мешай нам.
– Кому это “нам”? Ты ж здесь в одиночку торчишь.
Я поднял руку над подлокотником и щелкнул пальцами. В следующее мгновение, на его плечо легла узкая ладошка Музы. Я погладил ее нежные пальцы.
– Исчезни, – приказал Я Отражению.
Но тот остался; усмехнулся ехидно, кивнув собеседнику за спину:
– Глянь-ка.
Я скрипнул зубами, но все же обернулся; и тогда увидел девичью руку по локоть – остальное растворилось во тьме. Следом оказалось, что это отделенная рука манекена. Я отшвырнул ее, сконцентрировался – светильник полыхнул ярым светом, став миниатюрным солнцем под торшером. Враз осветилось ложе; Муза возлежит на подушках.
– Неплохо, – не без ухмылки подметило Отражение, поднимая к глазам циферблат наручных часов. Когда Я поманил деву рукой, она успела сделать пару шагов навстречу, как вдруг исчезла, будто тьма заслонила ее.
– Четыре секунды… А вот это – плохо, – позлорадствовало Отражение.
Я решительно собрался с мыслями. Не нужно экономить внимание на деталях – пусть они вынудят сознание включиться на полную катушку. И вместо комнаты Я сотворил лесную поляну, прорисовав каждую травинку в радиусе тридцати шагов. Фон замалевал стволами и синим небом, размыл эффектом близорукости. Этого вполне достаточно, при условии, что каждый сантиметр ветвей и деревьев тянет на себя крупицу концентрации. Не помешало добавить фрагмент пения соловья – и сконструированное пространство зажило почти автономно. Теперь, когда Я ментально размялся, пришло время взяться за самое интересное. За облик девы, в которую переселится Муза. Пусть она появится за спиной…
– Ее здесь нет.
Я обернулся и увидел зеркало на месте Музы. Отражение продолжает сидеть в кресле, на черном фоне зазеркалья.
– Как видишь, здесь лишь я. Не такой привлекательный, конечно, но все же…
– Где она?
– Была здесь за мгновение до того, как ты обернулся. Во всей красе! Сексапильная до нельзя! Все как ты любишь.
– В чем дело?
– Хм… Давай разбираться.
Отражение закряхтело как старик, толкаясь из кресла. Оно сделало один шаг… а вторым переступило край рамы, словно высокий порог. На поляне оно растянуло руки в стороны, вдохнуло раскрепощенной грудью. А потом с подозрением осмотрелось по сторонам:
– У тебя же сосен полно. Почему не пахнут?
Я щелкнул пальцами; Отражение принюхалось и благосклонно кивнуло, копируя замашки экзаменующего педагога. Тем же менторским тоном заговорил:
– Начнем с простого вопроса: зачем тебе все это?
– Поясни.
– Этот мир, – Отражение всплеснуло руками: – Зачем тебе он?
– Это моя творческая мастерская. Присвоенный кусочек астрала, если тебе так понятней. Здесь зарождается мое искусство.
– Да-да, припоминаю… Многообещающий писатель, потенциальный певец и начинающий, но не заканчивающий музыкант… Ничего не упустил? Или у тебя еще имеется заявки на сценариста.
– Не дерзи.
– А ведь “кусочек астрала” – так себе ответ. Давай попроще как-нибудь. Представь, что перед тобой дебил, которому нужно объяснять на пальцах.
– Это даже представлять не нужно. Передо мной итак дебил.
– Ну так приступай. Билет номер 7309. Первый вопрос: что это за место? Второй вопрос: нафига ты здесь тусуешься? Начинай с любого, какой тебе кажется проще.
Я не стал отвечать, снова попытался призвать Музу. И она явилась – радостная, лучезарная; бархатное свечение солнца контуром выделяет ее силуэт. Она подошла со спины, нежно провела ноготками по щетинистой щеке. Суровая мимика Я разгладилась; он обернулся, готовясь руками к стройной талии. Но позади никого нет.
– Кхм… – откашлялось Отражение: – Может, закончишь с этим душевным онанизмом? Меня бы хоть постеснялся.
– Почему она исчезает?
– Потому что тебя отвлекают посторонние мысли.
– Какие?
– Ты не замечаешь?
– Нет.
– Давай послушаем.
Отражение, как и Я, стоит с голым торсом, босиком и в одних лишь серых домашних штанах. Из кармана оно достает диктофон, отматывает пленку и включает воспроизведение записи: «Какой романтичный, утонченный момент! Воссоединение с Музой! Как бы вклинить его в рассказ? Надо бы поинтереснее обыграть, чтоб от чтения за душу цепляло». Когда клавиша «Стоп» вытолкнула кнопку с треугольником, Я признал свои мысли. Они прозвучали за мгновение до порыва обнять Музу.
– Подсудимый, вы признаете, что это ваш голос на пленке?
– Ну.
– Антилопа гну. Я еще раз тебя спрашиваю: для чего ты приперся в свой холеный астрал?
– Я пришел, чтобы творить. Созидать.
– Мм… А с какой целью творишь?
– В этом мое предназначение.
– Огого какой пафос!
– Не вижу причин мелочиться. Я навсегда покорен возможностями воображения. Образы, сюжеты, персонажи. И все это берется из реальной жизни, в которой есть и физика и метафизика. Наука и искусство. Разум и душа.
– Стоп-стоп, хорошо, я понял! Ок, предназначение. «Надо бы поинтереснее обыграть, чтоб от чтения за душу цепляло» – это твоя миссия на Земле. Вместо того, чтобы цеплять собственную Душу, важнее зацепить чью-то чужую.
– Я ведь и для себя…
– Да?! Правда? Где? Ну, где же?
– Что где?
– Где твоя эйфория? Где восторг? Где восхищение? Где трепет от свидания с Музой?
– Что-то идет не так.
– Да ты что? Ты так говоришь, будто в первый раз столкнулся с этой проблемой. Если бы я не припер тебя к стенке – ты бы снова просто ушел до лучших времен. Мол, сейчас настроение не то. «У меня сегодня нет настроения исполнять свое предназначение» – так что ли?
– Мне-то почем знать, из-за чего так происходит? Давай, подскажи.
– Ты как Емеля-дурачок… Все за тебя щука должна делать.
Отражение транслировало мыслеобраз – всего один неразборчивый кадр. Я запрыгнул в него, как в вагон уходящего поезда…
…и оказался в роддоме. Вошел в палату, где люльки стоят рядами; вот только кроватки пусты. Застоявшийся воздух пропитан запахом больничных простыней; здесь тишина заброшенного помещения.
Я пошел вдоль рядов, блуждая взглядом при тусклом свете желтых ламп. Именно под этим светом новорожденных оставляют в их первом одиночестве. Изъятые из лона матери, они щурятся, но веки не спасают от света, от сухости воздуха, как прежде защищал мамин живот. К этому придется привыкнуть.
Откуда-то раздается тихая мелодия, похожая на те, которые тренькают заводные карусельки. Таких игрушек нет над больничными люльками; но механическая музыка становится яснее, пока Я приближается к единственной не пустой кроватке. Над ней висит та самая игрушка, что звучит, но не движется; лошадки и слоники застыли словно повешенные. Вдруг показалось, что пустые люльки подобны серым могилам; а на одной из них оставлен поминальный подарок.
Я подошел ближе, положил руки на деревянную решетку. На матраце лежит… сшитый из разных частей младенец. Одна ручка меньше другой, ножки разной длинны, тельце уродливой формы, огромная голова раздута. Все куски сшиты кривыми стяжками суровой нити; этот Франкенштейн не подает признаков жизни. Но нет – существо пытается жить, изредка сипло вздыхая.
– Это книжонка, которую ты вымучиваешь уже какой год.
Голос Отражения прозвучал шепотом в голове, словно оно беспокоилось о сне малыша.
– Ты пишешь ее урывками, сшиваешь из нескольких рассказов, которые придумал давно. Эти истории настолько разнятся по стилю, по ощущениям и проработанности, что чисто логически не выстраиваются в единую сюжетную линию. Но ты вцепился в старые черновики, на которые когда-то потратил время. Ты переписываешь их как одержимый, вместо того, чтобы ваять дальше, заполнять соседние люльки своим потомством, набивая портфолио под завязку. Ты хочешь, чтобы даже начальные труды принесли тебе прибыль и славу. Ведь ты же гений!.. Однако… глубоко в душе сам понимаешь, что получается убожество.
Я остолбенел, побелел лицом. Со спины подкралась Муза, отвела безвольную руку и юркнула в объятье, прижимаясь к подмышке. Она прильнула ушком к груди, в которой сжалось сердце, и с улыбкой матери посмотрела на их ребеночка. Это она оставила карусельку для дочурки…
Разрывая оцепенение, горячим импульсом пронеслась по телу безрассудная злость, сверкнула в глазах Я. Он сотворил канистру, расплескал вонючий бензин, чиркнул зажигалкой Zippo.
– Стой! – закричало Отражение. – Посмотри, что ты делаешь!
*** *** ***
Артур пробудился. Он, – теперь облеченный в материю реальности; из плоти и крови, – очнулся в ванной комнате.
Сверток исписанных листов пылает факелом в руке. По бумаге расползается угольно черное пятно с коричневой огранкой, опережает языки огня. Седой пепел осыпается в раковину невесомыми перьями. В другой руке – зажигалка Zippo, обжигает палец. Пахнет дымом и бензином.
Артур резко повернул краник, пуская струю воды; пламя зашипело в ней и мгновенно погасло. Но от рукописи остались мокрые объедки с обугленными краями. Автор развернул мятые, вымоченные листы; ошеломленным взглядом посмотрел на остатки абзацев, напечатанные пишущей машинкой. И в этот момент вспыхнуло видение: Муза; держит на руках обгоревшее до углей тельце; убаюкивает.
Спасаясь от нахлынувших эмоций, Артур открыл поток ледяной воды, который заплескал в корыто ванной. Юноша сунул голову под струю – все побочные мысли разом окоченели. Он терпел холод, пока затылок не онемел. Когда вытирал волосы – с наслаждение чувствовал, как сердце вошло в стабильно интенсивный ритм. Но когда увидел свое отражение в зеркале – вспомнил, насколько устал морально.
И что теперь делать с остатками рукописи? Не
