13. Сады Сент-Симеона

бело-зелёной листве.


Аристократической семье Червон-Ванов, родителей Симона, принадлежало это историческое, не сказать, чтоб великое по сельскохозяйственным меркам, поле. На нём Симон ребёнком воздушных змеев запускал. На него-то юношей и претендовал, немедленно получив в дар со всяческим поощрением будущему агроному, чем бы дитя ни тешилось. Сухое, никчёмное поле.
Безошибочно вычислив место для колодца и глубину водоносного слоя, он заслужил серьёзное отношение, по крайней мере, к своей интуиции. Пробиться ровно до этого слоя удавалось мало кому, вода убегала в первый же день, но не из колодца Симона.
Высокий, элегантный, хрупкий как эльф. Компанейский, светский, прагматик до кончиков ногтей. Симон хотел всё и сразу: быть фермером и властителем дум, основателем партий и отцом семейства, хотел четырнадцать прелестных дочек, гениального наследника, и так далее. Он был страстно убежден в истинности своих толкований Громового Фолианта, радикально отличавшихся от канона. Твёрдо верил в то, что докажет их правоту на раз.


Священный Громовый Фолиант не содержал захватывающих приключений героев и богов, не притворялся лженаучной космогонией. Он представлял собой описания очень древних погодных примет, земледельческих советов и целебных растений. Всё вышесказанное подавалось в нем под соусом того, как прабог Руд засевал землю, пестовал и собирал урожай. Мало-помалу добавились кастовые предрассудки, описания войн и вкрапления любовной лирики, плавно переходящей в семейный кодекс.
В целом, ботанический фолиант. Его основное действующее лицо явно моложе исходного текста. Иначе требует дополнительных объяснений странный факт, что в пустынном мире, где ни то, что противников, а даже былинки днём с огнём не сыщешь, первым появился бог-воин, сходу отправившись пахать и сеять. Его имя читалось, как Руд, однако, написание имени «Рудень», мягким окончанием, присущим женскому роду, намекало на прамать. Явно – переделанный миф периода матриархата, кстати, древнейшие из статуй на планете Монахов – коронованные, женские с ладонями сложенными в бутон.


От мирян Фолиант Сент-Симеона никогда не скрывали, всё равно без наставничества это пустые слова. По нему пальцем водя, Симон читать учился. Шикарно иллюстрированный том с золотым обрезом, раскладывающимися резными садами, заворожил мальчишку навсегда.
По преданию, Сент-Симеон упорядочил Фолиант, разбил на семь частей. Заглавные буквы украсил тонкой росписью. На тёмном, ночном фоне семь ботанически правильных, хитро переплетённых вензелей. Цветущие, плодоносящие, увядающие лозы венком окружали букву – побег рудой лии. Основную мелодию узора вело какое-либо растение, важное для жизни, употреблявшееся в пищу, пригодное для изготовления тканей. Рудая, совершенно красная лия горела по центру, объединяла все растения и вензеля. При копировании Фолианта рисунки воспроизводились неукоснительно, как часть священного текста.
Кое-что реформатор добавил и от себя, семь частей сопроводив трёхстишиями, образующими акро:
«Ветреное утро сеет.
Слепец трогает землю
Ладонью.

Облачный день поливает.
Вор караулит побег
Единственный.

Солнечный вечер зреет.
Властелина доедают корни
Еловые.

Тёплая ночь остывает.
Влюблённых щекочет месяц
Сахарный.

Веет осенней зарёй.
Евнух горькой поминает
Тирана.

Еле движется день.
Садовник напевает слова
Любви.

Откинув подол сумерек,
Вор забывает всякую
Осторожность».


Симон вглядывался в орнамент, созданный рукой полумифического тёзки. Сочетание растений казалось ему главной идеей послания. Трёхстишия – рекомендациями по времени сева, полива, удобрения.
На проповедях монахи говорили, что Руд принёс мир, разделив химеры рудой лии между племенами и кастами. Враждовавшие люди получили симбионты к разным плодовым растениям и секретные земледельческие познания. Это не украдёшь, не возьмёшь грабительски с налёта. Они начали торговать.
Симон же думал так, наоборот:
– Смысл этих вензелей – в объединении. Лия должна быть рудой, как расплавленное красное золото и, спорю, должна приносить сладкий плод! На рисунках она не пестролистник, листва прямо светится, как зелёное стекло. Химеры-пустышки рудой лии – ошибка!
– Сам ты ошибка, – снисходительно возражали ему, не по существу. – Продовольственный союз целой планеты завязан на эти химеры, а ты всё мечтаешь, чтобы пирожки на деревьях росли.
– Да, и что? Союз, это когда накручивают цены? Когда сочиняют басни про неурожай, шантажируют дефицитом? Если правильно объединить виды, продуманно чередовать сев, земля изменится! Факторы актуальные сейчас для местных сортов перестанут быть незыблемым условием. Удобрения не понадобятся. Плоды будут, возможно, мельче, но слаще, и намного обильнее, и вызревать быстрей! Как лесные!
Кому ж это надо? Разве что, простым людям.


Планета Монахов не стала исключением в смысле того, что научно-технический прогресс и военное дело шли рука об руку. Монастыри становились оборонными фортами, а позже научными центрами. Границы стран и княжеств размывались, крепостные валы монастырей только упрочились.
Под натиском светских властей Громовая Цитадель однажды предъявила ультиматум: «Вам решать, но... Мы сохраняем устав, а вы сохраняете нас, либо же... Туристическим экспонатом мы не будем». Так Цитадель осталась цитаделью, на сей раз – крепостью веры.
Орден Громовых Братьев всегда отличался крайне строгим уставом. Плащ – закрытость от мирского. Целибат. Физическая работа для всех. Изучение Громового Фолианта – каждодневно. Преимущественное нахождение под открытым небом. В келье из мягкой мебели – сменный зимний плащ. Молчание не обет, а рекомендация.
Монахи имели веера со знаками отличия для неофитов. Существовал и не порицаемый, изощрённый язык вееров. У магистра веера не было, шерстяного плаща тоже, как и двери у его кельи.
Немногословные указания магистра на главы Фолианта, требующие сосредоточения в ходе дней, а возможно лет. Как именно следует повторять эти строчки? Ощущая в сердце или держа в ладонях? Пересказывая воображаемым собеседникам? Земле, воде, небу? Днём или ночью? Кто-то писал трактаты на их основе, кто-то гимны. Кто-то искал параллели с мирской литературой, кто-то с научными открытиями. Конечная цель – воспринять смысл Громового Фолианта всем существом. Стать его носителем, на верхней ступени – бессмертным, неуничтожимым. Но как? Читатель, отъявленный зубрила не может сказать, я понял, я запомнил. Чем собственно? Кто ты есть такой, тоже понял? Начни с этого, ладно?
Магистерская власть абсолютна, промежуточных чинов нет, только временные наставники в монастырских трудах. Громадный плюс: отсутствие конкуренции и дух настоящего братства.
Всё это были суровые отголоски воинственного прошлого. Аскеза, как преданность богу-воину, меньше плоти – больше духа. Затем пошли философские толкования. Символ меча уступил место пирамидальной ели, которая тянется вверх, сколько отпущено лет. Чёрствый хлеб грубого помола – символ надёжной опоры каменистой земли. Чистая вода – свежие и прозрачные, утренние наставления.
Такое житие шло на пользу здоровью! Громовая Цитадель вмещала блистательный медицинский корпус, но пользовались им все, кроме братии, нужды не возникало.


Вы не по молитвенной части? Что ж... Это можно, приходите в наш университет. За денежку. Слушайте наши лекции, пользуйтесь зернохранилищами, записывайтесь в библиотеку, да-да, она великолепна, да-да, она занимает вон ту башню всю целиком... И соблюдайте, дери вас дьявол острыми когтями, в наших стенах – наш устав.
«Шшштудии и мушшштра!...» – так шипели про Громовую Цитадель, но звучало уважительно. За большие деньги университет давал первоклассное образование с историческим уклоном, фонды, гербарии – абсолютный эксклюзив. Нюанс, идущий с древности: кто не мог платить, оставался в обители навсегда.
Это вообще право ордена, исторически закреплённое в уставе, проглотить ученика или отпустить на волю. Изначально речь шла о чистой благотворительности, о подкидышах, сиротах. Учёба Симона была оплачена по высшему разряду, да ещё спонсорские подарки. Все знали, как он рвётся приложить знания к практическому делу.


Настал решающий момент специализации. Торжественный, при большом скоплении народа. Царствующая династия, гости, родственники. Полный храмовый зал.
Формально, наравне с монахами, студентов распределяет Магистр по двум десяткам специальностей, «раздаёт плащи» по своему усмотрению. Фактически всё загодя решено. Кому-то светит задержаться ещё на год, историкам. Кому на два, разбираясь с металлургией и георазведкой. Кому ещё семь лет изучать риторику, логику.
Симону, агроному, – книги в библиотеку сдать и всё! Источники скопировал, дальше он сам. Свобода!


Магистр протягивает руку...
Двое монахов берут плащ...
Разворачиваются к публике...
Встряхивают и набрасывают на Симона...
Грубый, простой льняной плащ.
Богословский факультет.
Плащ беспризорника.
Практическая теология, сто лет, пожизненноё рабство...
Магистр приземистый такой, низкий, как гном. Симон тонкий, элегантный, как эльф...
Взмах дерюги – и нет эльфа.


Понятно, что не те времена. Симон мог возмутиться, сбежать, наконец, его семья могла инициировать судебное разбирательство.
Лица не видно, даже кончиков пальцев или сжатых кулаков. Побледнел? Покраснел от гнева?
Не в студенческой толкотне, а рядовым звеном в цепи громовых братьев Симон покинул храмовый зал, где онемение сменилось бурей на скамьях зрителей, вспышками фотокамер, выкриками родни.
На следующий день, монастырский гонец, – не электронная почта! – доставил в родное поместье Червон-Ван лаконичное письмо, теплившееся светлячком знакомой иронии: нет, их не обкуривают перед церемонией и не шантажируют чем-либо. Сотня лет – крайний срок. Может быть, высоты духа покорятся ему за пять или десять? «Не грустите там без меня, ваш Симон».
Родные ждали, писали ещё. Ответа не было, не полагается. Он смирился.
Антишка, рука козырьком, дослушивала экскурсовода, запрокинув голову. Пристально глядя в крайнее стрельчатое окно жилой башни. Узкий, вертикальный провал над горизонтальным штрихом карниза. На карнизе сияла, вспархивала и садилась обратно белая точка, голубь.


Следом по маршруту – кельи затворников, дворы, где собственно и проходила их бедная событиями, богатая внутренними свершениями, таинственная жизнь.
В маленьких клетушках смотреть ровным счётом нечего, а двор напоминал бы сад камней, только без камней. На песке крючковатым стилусом затворник пишет изучаемую строфу, каждое утро заново. Как угодно или как приказано. Аршинными буквами, мелкими. Округлыми, угловатыми. Во весь двор, перед собой, вдалеке. Бессознательно... а возможно, и сознательно пытаясь что-то выразить. Магистр обходит эту каллиграфию за тёмные сутки, ничего не говоря, с фонарём, называемым откровенно – «читающий мысли».
Неофит проводит во дворике поистине бесконечные часы. Великое достижение новичка – не подпрыгивать от радости при звуках гонга, не бежать вприпрыжку камни таскать или воду из колодца. Симон, надеявшийся постичь смысл бытия за пять лет,