13. Сады Сент-Симеона

Тишиной.
Органист сидел прямой, как соборный шпиль, не убрав пальцы с кафедры.
Полная тишина, переполненная.
Детская экскурсия на органном концерте, то, что надо. Гимн – супер, но ведь пора, и как бы ему теперь закончиться? Например, мальчишеским шёпотом: «Ух... Всё что ли? Антишь!.. Тишка, махнёмся: леденец на два завтра?»


Наперегонки в садовые ворота.
Ягоды, стручки, гроздья томатов. Попробовать? Всё можно! И тень густая, и свежий ветерок.
Возле третьего каменного фолианта устроили привал. Непочтительно вскарабкавшись на священные страницы, болтали ногами, изнывая от жары, слушали, что за стручки вытесаны в камне, что за тыквы, как растут, как готовят их них пастилу, и... «Ура, мороженое!» По садам курсировал магазинчик на колёсах, велорикша. На бегу пересчитывая карманные деньги, малышня слетела воробьиной стаей. Антишка осталась. На странице, как на столе, она мастерила что-то: сгибала, переворачивала глянцевый красно-белый листок. Из билета складывала оригами.
Стажёрка вернулась, захватив фруктовый лёд для неё:
– И что это будет? Кораблик?
– Угу.
– Или самолётик?
– Угу.
– Или капюшон громового монаха?
– Не-а.


В седьмом, центральном саду их ждала последняя достопримечательность, родник Симона. Крутая деревянная лестница, хлипкие перила, за которые лучше не браться. Внизу тучи злобных комаров и неглубокий колодец с ведром. Ковш.
– Антишка брызгается!
– Бе-бе-бе!
Антишка зачерпнула ещё ковш и заглянула. В отражение целиком поместилась вся полуденная жара, одуряющие запахи цветов, стрекозы прудовые и маленькие лазурные бабочки. Ветки наперекрест, облака за ними. Всё так зыбко, так небесно отражалось в ледяной воде, пляшущей кругами, словно хотело взлететь.
Отпила, окунула нос и, фыркнув, снова выплеснула ковшик в жаркое небо!
– Антишка хулиганит!
Кому-то не понравился душ?
Гудение комаров. Путь наверх, за ступенькой ступенька, едва преодолимые для детского шага. Все разные по ширине и высоте, двух одинаковых нет, здесь на дёрн, здесь на валун опираются.
Вот и всё, пора возвращаться.
Купить значок на память. Потереть сторожевого мамонта по хоботу на счастье... Антиномия, излучая торжество, вышагивала за усталыми стажёрками, впереди броуновской колонны, играя в королеву что ли?


День-закат уходил в небытие. Цитадель затихла. По долгожданной прохладе группа монахов направлялась к роднику. Двое рядом, высокий и гномоподобный, скрюченный. Трое моложе поодаль с ведёрками.
Стемнело до неразличимости тропинок. Скоро перед окончательной темнотой наступит момент, когда Руд опускается ниже облаков и освещает их снизу, а ими – всю землю, успеют вернуться.
Ближе к роднику трое младших монахов обогнали неспешную пару и остановились, как вкопанные... Один простёр веер: рудая лия?
Как уголь красный, граммофон цветка лежал в лозах над перилами. Приземистый старец в белёсом ветхом плаще взял его и покачал головой, не чудо. Бумажный цветок, оригами рудой лии. Все белые штрихи замяты складками, все алые сошлись воедино.
Кивок снизу вверх, обращённый к высокому спутнику: возьми бадейку, спустись за водой – ты.
В этот самый миг Руд поцеловал горизонт. Облака пролили алый, пьянящий свет. Лианы, оплетшие родник, раскрыли бутоны. Красные. Рудые, вне всяких сомнений. Пели цикады.


Тройка отступила на шаг: «Руды истинные... Рудые лилии...»
Торопливый обмен указующими жестами вееров, на форму листвы, очерченную в воздухе, на величину цветка...
Лия оказалась настоящей лианой, а не хрупким вьюнком. Где завитки усов, где поникшие без опоры лозы? Жёсткий стебель, упругие изгибы... Глянцевая пестрота химер, где она? Лилейные чаши, открытые к небесному пожару, источали матовый латунный свет. Как пыльца на крыльях бабочек, как пудра на горячем румянце. И решающее отличие – время. Рыжая лия – ночных пастбищ тёлка, она ждёт не полуденных шмелей, а холодного ветра, с каждым кругом набирающего силу.
Магистр взял за плечо спутника, развернул к себе лицом. Откинул с него капюшон и намеревался забрать плащ, но встретил останавливающее пожатие руки. Тёплый жест прохладной старческой руки. Крестовой взмах сложенного веера. Белый как лунь Симон покачал головой, под локоть – бадейку и начал спускаться к роднику, в зеленоватый сумрак неравными, крутыми ступеньками.