Знакомство в поезде

                   Знакомство в поезде
 
 Шёл октябрь 1990 года. Перестукивая на стыках, исполняя свою дорожную песню, то весёлую, то грустную, мчал меня поезд на запад. Настроение было плохим, а иначе и быть не могло. Решил я навсегда оставить Дальний Восток - свою Родину, так сложились жизненные обстоятельства. Грустно было прощаться с родными, с детьми, хотелось плакать, но я сдерживал себя. Я навсегда оставляю места, где я вырос. Вот озёра, здесь я первый раз встретил утреннюю зорьку на утиной охоте, ещё мальчишкой. Вот мелькнула за окном маленькая релочка, сколько здесь я грибов собрал. Вот мелькнула тропинка, которая уводила меня к реке, сколько здесь исходил я за свою жизнь. Всё истоптано моими ногами, везде остался мой след. Невольно на
 щеке застыла горькая слеза, не боюсь в том признаться, всё больше и больше убеждался я, что не смогу навсегда уехать с Дальнего Востока, как бы не хотел. Но постепенно дорога брала своё, возникли заботы, завязались знакомства, и как-то легче становилось на душе.
 В купе нас было четверо: мать с дочерью, Володя, лет тридцати, и я. Нине Ивановне было лет пятьдесят, чисто русское лицо, крестьянская доброта и простота, можно сказать, душевность, так и озаряла его. Дочери её, Вале, лет двадцати пяти, не хватало качеств матери. Вела она себя свободно, без всякой скованности, сразу распустила свои русалочьи волосы, и засыпала нас с Володей массой вопросов. Её зелёные глаза, то искрились радостью, то вдруг наполнялись грустью, умела себя преподнести эта принцесса.
 Проводники были молоды, лет двадцати пяти, Саша и Коля, один светлый, другой же черный, как уголь. Они сразу как бы прописались в нашем купе. Молодые ребята, им нужна была духовная свобода и соответствующая компания. Валя их быстро очаровала. На столе стала появляться водка, которой приторговывали проводники. А что ещё надо в дороге? В общем, ехали мы весело, бегали на станциях за продуктами, за газетами, всё как обычно.
 Надя появилась в вагоне только в Красноярске, прошла со своей дочкой в соседнее купе и уже радовала душу её украинская речь, такая мелодичная, напевная, звучная. Красивая была женщина, кареглазая, лет тридцати. В глазах её светилась такая доброта, что приятно было смотреть на неё, не то, что разговаривать. Дочь Мира лет шести, была немного разбалована, впрочем, как и все дети. Ехали они до Москвы, и дальше в Киев.
 Жалею, что мало с ней поговорил, а только наблюдал со стороны. Всегда жалеешь о многом потом, когда время уже ушло.
 Увидела как-то Надя у меня в руках тетрадку и поинтересовалась, что я там пишу. Я честно признался, стихи. Слово за слово, мы разговорились. Надя по профессии была журналисткой, и мне тоже надо было высказаться. Кто я, - простой рабочий, вдруг стал писать стихи. И бился там, что рыба в сетях, чувств много, а грамоты маловато. Читала Надя мои стихи, они ей нравились, но чего-то не хватало в них. И она, глядя мне в глаза, говорила, вот здесь надо ещё красочней, ну чуть-чуть. И уже читала мне разных поэтов и на русском языке, и на украинском. Вот, видишь, Гриша, как все чувства красиво выражены, душа радуется, когда читаешь эти стихи. Но ты не расстраивайся, у тебя хорошо написано, по-своему, ты никому не подражаешь, чувствуется душа, а это главное. Звучали её слова ласково и успокаивали меня. Но вдруг лицо её исказилось болью. Прости, Григорий, я прилягу, очень болит голова. Я сначала не придал этому никакого значения, но это повторялось часто. В одночасье менялось её настроение, боль забирала её полностью. Тогда я развлекал Миру, играл с ней. Сам только что оставил своих детей и тоже очень переживал за них.
 Боли Нади быстро проходили, но сильные, короткие приступы повторялись часто. Я ещё не видел тогда людей, которые пережили
 Чернобыльскую катастрофу.
 - Сколько уже не стало моих друзей по школе, какие здоровые ребята были, а уже в могиле лежат, - горько говорила Надя. - Им бы жить да жить, ведь никто толком и не представлял всей опасности, нас постоянно обманывают наши правители. Пятнадцать рублей платят, пособие такое, что смех один и только. А боли всё чаще повторяются, работать всё труднее становится, не себя жалко, а Мирочку. Ведь у неё вся жизнь впереди, а уже искалеченное детство и душа. Пробовал мой муж правды добиться, всё по инстанциям ходил, жаловался, писал везде, но ничего не добился, посадили его. Сфабриковали дело на него, и упрятали подальше, под Красноярск. Ездила к нему на свидание, нелегко там ему. Как журналистка беседовала с начальником лагеря, просила его разобраться, помочь мужу. Но думаю, что толку мало, есть, наверное, директива на этот счёт свыше. «Скажите, спасибо, что ещё не лишили его свидания», - вот и весь ответ. Буду в Киеве своих друзей да знакомых обходить, может, и придумаем, как мужу помочь. Дочку отвезу к матери в село. От Чернобыля всего в тридцати километрах живут и не хотят уезжать оттуда, здесь и умрём - так говорят.
 Не утерпел я:
 - Надя, ты зачем губишь себя и дочь, надо ехать подальше от этого страшного места. Разве Россия маленькая, и не найдётся места на её просторах? Я знаю, что у нас на Дальнем Востоке столько сёл пустует, переселенцы не держатся. Квартиру можно получить, пособие, участок, и живите, зачем рисковать жизнью.
 - Да, всё это так, но как ехать с бухты-барахты, кто там нас ждёт?
 - Тоже правильно, - согласился я. - Надо написать вот по таким адресам.
 Записала их моя знакомая и немного повеселела.
 - Спасибо тебе, Григорий, вот только мама с папой вряд ли с родных мест уедут, они уже в другом месте жить не смогут. Вот и разрываюсь я между мужем, родителями, и дочку жалко.
 «Моя беда по сравнению с той, что пережили чернобыльцы, - пыль, её и не заметишь», - уже думал я про себя. «Посмотрели бы те, кто виновен в аварии на АЭС, кто скрывал все масштабы катастрофы, тяжесть последствий. Столько людей гибнет в муках, может совестно станет им».
 Последние сутки до Москвы, я держался с Надей и Мирой. Меня уже мало интересовали мои попутчики. Часто Наде было плохо от головных болей, и она ложилась, а я развлекал Миру как мог. Как Надя менялась, то такая красивая, весёлая и добрая, а то вдруг вся разбитая, еле сдерживающая боль. Да, болезнь уже с трудом таилась внутри, всё норовила вырваться наружу. А еще и ребёнок при ней, вот и приходилось Наде втрое тяжелей. И куда ты едешь, бедненькая, в самое пекло возвращаешься. Люди бегут оттуда - всё думал я, и понимал, и не понимал происходящее.
 Уже перед самой Москвой, моя знакомая сказала: присылай свои стихи на адрес моей мамы, я буду там, обязательно помогу тебе.
 Проводил я Надю с дочуркой до Киевского вокзала, помог
 донести вещи, нашёл попутчика, парень ехал с нами в одном вагоне, и попросил его помочь, он не отказался. Всё на душе моей спокойно стало, хоть не одни добираться будут. Распрощались тепло, как старые знакомые, а впереди у каждого были свои заботы, свои дела.
 Через год я вернулся домой, писем от Нади не было. Сел я и написал письмо сам, отослал свои стихи. До сих пор жду ответа. Только одно хочу знать, живы ли они.
 3 января 1995 г.