[justify] Он был среднего роста, чуть больше средней упитанности, лет сорока пяти – сорока шести, его движения были резки и стремительны, будто преодолевал препятствия, сохранял ещё хорошую армейскую выправку. На его лице от правого глаза к щеке до переносицы был небольшой кривой шрам. Это след осколка, прочертившего свой путь по его лицу, от разорвавшейся мины в далёком сорок пятом при взятии Берлина. Тогда он командовал всего лишь отделением и поэтому, наверное, после перенесённого в той войне ранения, этим глазом, из-за его неподвижности, он смотрел, как-то пристальнее, сосредоточеннее, точно, как ястреб или коршун на добычу. И казался, поэтому, он более озлобленным, чем может быть, был на самом деле.
На утренних разводах он редко был в хорошем расположении духа. Огорчения ему приносили доклады о тех или иных происшествиях. Провинившиеся выстраивались в одну шеренгу перед строем, где зачитывались, или докладывались ему устно их прегрешения: это обычно пьянки, драки, самоволки, кражи воинского имущества на вещевом или продовольственном складе. От всего, что было ему доложено на разводе, не сулило ничего хорошего, он хмурился, лицо становилось суровым и озлобленным, заложив руки за спину, нервно ходил взад вперед подле строя военнослужащих, раздумывая, чем и как наказать провинившихся, затем останавливался и громко, злобно сыпал угрозы каждому провинившемуся – о, что! На гауптвахту, под суд, в дисбат пойдешь, это сокращенная форма – дисциплинарный батальон, где тщательно и с усердием занимаются перевоспитанием своих подопечных, военнослужащих рядового и сержантского состава срочной службы, попадающих туда за серьёзные нарушения воинской дисциплины и порядка. Тот, кому была обещана такая перспектива, стоял перед строем и тупо, смотрел, куда-то в никуда и, с тупым безразличием выслушивая угрозы комбата. Иногда, таких провинившихся была группа более десятка военнослужащих, из них комбат непременно, человека два три на десять суток отправит на гауптвахту, остальным объявит наряды вне очереди и предупреждения о более строгом взыскании, на тот случай, если повторно тот, обнаружит себя в чём-то не дозволенном.
На очередном разводе происходило всё в той же неизменной последовательности. И на этот раз, уже в который раз, его сильно огорчили рядовые Петухов и Солодилов, уличённые не только в пьянстве, но и краже продуктов с продовольственного склада и обмундирования с вещевого, для обмена их на водку у гражданского населения. Ещё ранее, за то же самое, кражу продуктов и обмундирования со склада и пьянство, сидевшие на гауптвахте. Но остановиться и раскаяться в своих аморальных поступках они так и не смогли, напрочь утратили из-за пьянства всякий контроль над собой. И особенно озлобился комбат, когда узнал, что они вымогали ещё и деньги, у кого-то из гражданского населения. Комбат так разошёлся тогда, что в порыве гнева матерно ругался и яростно махал в воздухе руками сжатыми в кулаки, он будто набивал морду тому и другому, и приговаривал при этом – о, что! Одного отправлю в дисбат в Магадан проморожу гада, а другого в Туркмению выжарю мерзавца, им здесь плохо, им пить не дают. О, что! Это всех касается, кому никак не служится, не живётся здесь. Вас, что, мерзавцы только пить и жрать сюда призвали. Он ходил подле них, как нахохлившийся бойцовый петух готовый к очередному бою. Глаза сосредоточенно застыли, будто выбирали правильную позицию для успешной атаки. Провинившиеся стояли, тупо понурив головы, и односложно отвечали на вопросы рыкающего комбата – да, нет, так точно, никак нет. Разнарядки уже имеются туда, там ждут, не дождутся вас. Родные пенаты давно скучают по вас! Предупреждаю последний раз, да сколько же можно – яростно кричал, сжимая кулаки комбат, злобно вглядываясь в пропитые морды этих супостатов, доставляющих ему столько хлопот и огорчений.
В отличие от комбата, совсем молодой ещё тогда лейтенант Зеленяк, недавно появившийся в гарнизоне после окончания военного училища, двадцати двух или двадцати трёх лет от роду. Был ровесник некоторых, поздно призванных военнослужащих срочной службы, он боролся с пороками в своем взводе с помощью армейского юмора, ну, юморил так; выставляя нарушителей дисциплины на посмешище. Но может быть, вовсе и не боролся, а просто от скуки по молодости и весёлости он так развлекал себя на первых порах, ну, вроде, как забава была у него такая, пока привыкал ещё только к гарнизонной жизни, имел на тот момент такое отношение к ним. И принялся тогда он, на протяжении какого-то времени, методично и беспощадно высмеивать злостных пьяниц своего взвода. По истечении лет, скорее всего, вместе с иссушением и зачерствением души своей, конечно, утрачивал своё, такое своеобразное, чувство юмора.
Там на гражданке, примерно в это время вышел какой-то указ партии и правительства, наших рулевых тогда, по усилению мер борьбы с пьянством и алкоголизмом. Легкой рябью от эпицентра, находящегося где-то в кремле, он добрался и коснулся как-то и армейской жизни на расстоянии около двух тысяч км. О нём на политзанятиях объявил, довёл до сведения военнослужащих замполит Чикольба, говорил о своевременном выходе этого указа, как о всемерной заботе партии и правительства о здоровье и благополучии нации. И предупреждал, следуя этому указу, что отныне пьянство будет строже наказываться. На каждой вечерней проверке, перед отходом военнослужащих ко сну, на сон грядущий, читая проверочный список фамилий, лейтенант принялся так вот, с юмором, возможно, и не всем был понятен его юмор, и на протяжении, наверное, нескольких недель, насмешливо упрекать нерадивых военнослужащих, обнаруживших себя в первую очередь, в пьянстве. Ну, и разгильдяйстве тоже. Ему захотелось тогда, следуя тому указу, (этот самый указ, наверняка, и надоумил его) так необычно, высмеивать тех, особо злостных, неисправимых пьяниц своего взвода, таким юмором уничижить их. Напомнить им перед строем остальных военнослужащих об имеющихся у них пороках, как бы так карикатурно выставить их напоказ, на всеобщее обозрение, тем самым, как-то больнее этим уколоть их зачерствевшую, малочувствительную душу, но ещё не совсем задубевшую, чтоб совсем никак не чувствовать этого укола. Ну, что-то вроде того, что, мол, вы посмотрите на них ничтожных и порочных, как они нам мешают жить. Предполагая, наверное, что этим он вызовет в их пропитых, но всё же, ещё окончательно не загрубевших душах, стыд. Может быть, он ещё надеялся, что эти души ещё способны реагировать на стыд, ещё не совсем они убиты алкоголем. И они, устыдившись, будто предполагал лейтенант, и прекратят пьянство, и будут, навсегда, избавлены от этого порока. Ну, и конечно, это будет некоторым другим военнослужащим, морально малоустойчивым, ещё только колеблющимся туда, сюда, упреждающим уроком. Конечно, искоренять напрочь это зло, чтоб и духу его не было, он не собирался вовсе, это не под силу, даже комбату и начальству выше. Это, скорее всего, не под силу и Всевышнему, допустившему досадную промашку, и сотворившему такой брак при своём творении всего и вся. – И, прочитывая фамилии списка стоящих в строю на вечерней проверке военнослужащих, и доходя до фамилии много и часто пьющего субъекта, лейтенант дополнял её ещё и тем выразительным словом, означающим его порок, говорить о котором широко и вслух, как-то особо не принято. Может быть, это было похоже, на пародию процедуры отпущения священником грехов.
Алкоголик Соколов! – произносит он, как всегда ровным, спокойным голосом следующую по списку личного состава взвода фамилию, не обращая внимания на смех в строю. И, глядя, оторвавшись от списка на опухшую побагровевшую, видимо, ещё с гражданки, а теперь ещё и задубевшую здесь, его морду. Конечно, если бы эта морда призвалась в армию в положенный срок, в восемнадцать – девятнадцать лет, она бы ещё не успела сделаться опухшей, да ещё задубевшей, но эта морда была призвана где-то года в двадцать два, то уже к этим годам, вполне успела обрести такой вид. Глядя на эту морду, лейтенант будто ожидал, что вот теперь-то, эта морда, наверняка проникнется стыдом, и угрызением совести. И изгонит вон из своей зачерствевшей и задубевшей души этот порок и освободится навсегда от его влияния, охватившего её своей мёртвой, никогда не ослабевающей хваткой. И станет теперь она, огрубевшая, наглая и опухшая морда, высоко духовной, одухотворённой личностью, она теперь будет иметь, только наивысшие помыслы и устремления к добродетели.
Он же, тот самый алкоголик Соколов, при таком внезапном обнажении, выставленный на посмешище, на всеобщее обозрение, будто оказался обнажённым от внезапно сорванной с него одежды, или уличённый в краже, или ещё в каком либо аморальном, неблаговидном поступке. Устыдившись от такого неожиданного обращения к нему, нервно поёживаясь и подергиваясь, он сбитый с толку, как от сильного и внезапного удара кулака в свою наглую пропитую морду, ещё более багровеет. И под хохот стоящих в строю сослуживцев, смущённый Соколов пробормотал только – Сам ты алкоголик. Вместо того, чтобы громко сказать «я», как того требует устав. Не обращая внимания на реплику уничижённого им Соколова, лейтенант продолжал читать проверочный список, и назвал фамилию следующего по нему грешника, будто они у него там помечены были, или он их уже знал наизусть – алкоголик Самойлов! Он сегодня там, где дают агдам – шутил, вдогонку лейтенант, выставляя и его на всеобщее обозрение, на всеобщее посмешище. И всё тот же смех в строю. Ну, как будто и эта, следующая по списку, пропитая морда, возьмёт да и устыдится и прекратит навсегда вливать в себя дьяволово зелье – алкоголь, и превратится в лицо с ясным и целеустремлённым взором и не способно будет оно подвергаться дальнейшей нравственной эрозии и разложению. И, этот грешник так же, от внезапного обнажения себя, оказался сбитым с толку, как от неожиданного удара кулака в свою пропитую морду, всполошившись, отвечал не многословно – ага! И закатив взгляд в потолок, будто там искал подсказку, чтобы выйти победителем в столь занятной словесной баталии. Или, означал это его мутный взгляд – будто, ну и ну, так не он же один так порочен в этом.
Алкоголик Чернов! – продолжал чтение списка лейтенант, и вдогонку всё так же шутил – Он сегодня тут, где пьют вермут! А ты кто! – хрипло отвечал ему столь нелепым нелогичным вопросом очередной, сильно обидевшийся из проверочного списка пропойца. Будто устыдившись теперь, и эта сжираемая совестью пропитая морда, пройдя чистилище, станет благородной личностью, не имеющей склонности к порокам, чтящей устав воинской службы и глубоко уверовавшей в коммунистические идеалы, которые проповедует на политзанятиях замполит роты капитан Чикольба. Они, особо выделенные при чтении проверочного списка, эти пропойцы, воспринимали это как обращённую к ним оскорбляющую их матерную ругань, были прилюдно поруганы более сильным противником, когда никак не применим в ответ аргумент кулака без серьёзных последствий для себя. Ну, не
