На уборочной

[justify]              На уборку урожая в колхоз «Светлый путь» с разных воинских частей набрали с полсотни,  военнослужащих,  может быть чуть более. Разместили их в селе Емельяновка. Для их проживания приспособили сельский клуб; как самое просторное помещение из всех имеющихся в селе. Командовал ими и отвечал за дисциплину капитан Петренко и его помощник прапорщик Заброда.

           Капитан Петренко – ну, капитан, как капитан, ничем особенным не отличался, наверное, от многих сотен или тысяч других капитанов в воинских частях, был среднего роста, среднего сложения, средних лет; около сорока. На утренних разводах, построив неполную роту, он всегда говорил об обязательном выполнении установленной производственной нормы. И  чтоб, не смели они, даже  помышлять о спиртном, грозно напоминал он. И  вообще, нарушителей дисциплины, он обещал беспощадно карать. И угрожал, почти на каждом утреннем разводе, что,  если, кто-то, будет обнаружен после окончания работы где-то, вне расположения села, без его на то разрешения, будет считаться в самовольной отлучке. За каждую такую отлучку по возвращению в часть двое суток ареста с содержанием на гауптвахте, а при отягчающих обстоятельствах и до десяти суток ареста. Для пущей ясности, обычно, угрожающе размахивал поднятой рукой сжатой в кулак. Иногда смягчившись, следуя известному изречению, он  говорил и о «прянике», не всё же время угрожать им кнутом, и, вспомнив об эффективном педагогическом приёме, напоминал стоящим в строю, чтоб как-то взбодрить их, поднять им боевой дух, вдохновить на трудовой подвиг, обещание более высокого начальства о поощрении отличившихся на уборке урожая.

            Прапорщик Заброда был моложе капитана. Был  лет тридцати четырёх, тридцати пяти, среднего роста, повыше средней упитанности, с круглым, румяным, по-детски невинным лицом,  присадковатый был такой, более приземистый, нежели капитан. Так смотришь на него, и, кажется, как сыр в масле катается; ну, и морда у него, хоть прикуривай от неё, говорили о нём рядовые сослуживцы, наверное, от зависти к его сытой жизни, намекая на его вольные харчи, сравнивая со своим нормированным армейским пайком. В воспитательный процесс он как-то особо не вмешивался, всё больше был в разъездах по поручению капитана. Всё шло совсем не плохо и нормы выполнялись, и особых нарушений дисциплины в их подразделении не было.

                Но ежедневная рутина, всё же, приедалась, как однообразная еда и стояла комом в горле – утренние разводы, вечерняя проверка списка военнослужащих перед отбоем, отходом их ко сну, и целый день слоняться, не зная чем занять себя, пока там выполняются нормы по уборке урожая.

                   Однако, недолго, томили себя капитан и прапорщик такими тяжкими испытаниями, вскоре Заброда, вдохновлённый капитаном,  нарыскал где-то подходящее для них обиталище, и они жадно припали там к винцу, как младенцы грудники к молоку. Теперь уже каждый день с вином, сразу же, после утреннего развода оттягивались по полной программе. И жизнь стала легче, и жить стало им веселей. Заезжали иногда на виноградники, справиться о работе, всё ли, как надо идёт, а больше всё же, своим присутствием внушить каждому работающему там военнослужащему, что всё под контролем, око не дремлет и внимательно бдит за ним. Так что не расслабляйся и оставь всякие мысли о нехорошем, не добром, кроме мысли о выполнении нормы, а ещё лучше о её перевыполнении. И не проводили они уже вечернюю проверку списка военнослужащих, как это было впервые дни, их здешнего пребывания. Как-то совсем не хотелось идти им после выпитого в течение дня, не до этого, да, и  неудобно вовсе, показываться там, ещё не протрезвившись, что подумают, или, что ещё хуже, будут говорить между  собой подчинённые. Слухи поползут всякие. Проведение вечерней проверки было возложено на дисциплинированного более других, сержанта Шпака. Да и внутренний голос задремавшей совести подсказывал капитану, что они, его подчинённые, запуганные им на утренних разводах, ничего такого, из ряда вон совершить не смогут и не посмеют, да и после целого дня не лёгкой работы на винограднике, не на что дурное их уже не потянет. Как только бы выспаться, набраться сил до следующего трудового дня.

            Оно так продолжалось бы и дальше, всё время уборочной, только, им, в помощь, видимо, там где-то выше решили, что они не справятся с заданием, плановой уборкой винограда в срок, прислали с каких-то учебных заведений девушек. Руководство колхоза, чтобы не провоцировать военнослужащих к нарушению воинской дисциплины и моральному  разложению, предусмотрительно, поселило их не в Емельяновке, а не многим более  шести километров от него, в селе Раздольное. Но слух, об их появлении там, быстро распространился среди военнослужащих и вызвал какое-то расстройство и переполох в их ещё не окрепших душах, и не достаточно развитом сознании, посмевших тогда  предположить, взять себе в голову что-то, более важное, чем уборка винограда.

           Решение было принято ими быстро, на следующий день вечером, после окончания работы, не дожидаясь ужина, кое-чем, перекусив, наиболее отчаянные, их набралось человек десять или двенадцать, гонимые неведомой силой, двинулись шумной ватагой вперёд к селу Раздольное, предвкушая удовольствие, восторг, а может быть и счастье. Прибавило отваги им и то обстоятельство, что в последнее время их капитана не бывает на вечерней проверке, и ему, по их разумению, не будет известно об их самовольной отлучке. Именно таким было возражение рядовых Вигуры, Горобца и Перевертайло, самых активных сторонников задуманного, сержанту Шпаку, пытавшемуся отговорить их от этой затеи. Шпак  пытался убедить их, в том, что закончится всё полным провалом, после чего последует разбирательство и строгое наказание. Но их дружно поддержали  другие участники этого предприятия, и они отвергли предостережения сержанта.

            К ним присоединился впоследствии, и сослуживец Вигуры и Горобца, осторожный, всегда всё тщательно обдумывающий, прежде  чем решиться на что либо, Погребной. Он,  тщательно взвесив всё за и против,  пришёл к  заключению, что    соображения Вигуры и Горобца, касающиеся капитана, вполне  разумны и убедительны, и  не противоречат вовсе, какому бы то ни было здравому смыслу, с какой стороны ни посмотри на это, всегда находятся вполне здравые аргументы в пользу задуманного. А доводы сержанта Шпака, это всего лишь, излишняя предосторожность и не более, его желание всё выстроить согласно уставу,  ровно,  как  по шнурке, как часто иронично,  в подобных случаях выражаются. Всё, хорошо продумав,  и решив, что всё будет, только в лучшем виде. И  представлялось ему, рисовалось его воображением – как знакомится он с какой-то девушкой, потом тихими чарующими вечерами тайно приходит к ней на свидания. Ну, разве можно не воспользоваться случаем, чтобы не вкусить столь желанный, пусть даже, и столь же запретный плод. И внести такое необыкновенно приятное сладострастное разнообразие в свою жизнь, жёстко подчинённую армейскому уставу и распорядку дня, где всё прописано от подъёма до отбоя.  И внутренний голос, будто это голос вселившегося в его плоть бестелесного сатаны, подталкивает его, убеждая и соблазняя чувственными видениями к греху, совсем почти, застлавший собой голос его разума, еле слышно шептавшего ему, а как же капитан, его угрозы в случае чего недозволенного. Но его же, не бывает на вечерних проверках, он ничего не узнает, гораздо более убедительно нашёптывал ему другой голос, голос сатаны, рыскающий везде и всюду кого бы попутать, сбить, сшибить с праведного пути. Поэтому, ему убеждённому столь авторитетным советником, о провале этой затеи,  на тот момент, не представлялось вовсе. Но обычно, в любых начинаниях, он был очень осторожен и рассудителен. По необходимости, всё же, если он оказывался в провальной ситуации, проделывая словесные трюки, умел всегда поставить себя в выгодное положение даже в случае полного провала. Был всегда находчив и изворотлив, всегда мог выкрутиться и избежать наказания даже в ущерб остальным, за что имел прохладное к себе отношение сослуживцев, был больше за самого себя. Всё же, и он на этот раз, присоединился ко всем тем, наиболее отчаянным, устремившимся  за птицей счастья завтрашнего дня, в надежде, что удача не оставит и его.

           Расстояние, в шесть  километров до села Раздольного, добрым молодцам, рванувшим навстречу мечте, было сущим пустяком. Ровная, хорошо наезженная дорога, по сторонам бескрайние поля и виноградники, уходящие далеко за горизонт, тёплая, сухая, почти летняя погода, тихий вечер ранней осени, весьма располагали к романтическим исканиям и любовным утехам. Вот уже и хорошо видно село Раздольное, конечный пункт их стремительного шествия. И совсем неожиданно, все разом вдалеке увидели позади себя, в клубах дорожной пыли, быстро ехавшую им вслед машину прапорщика Заброды. Замешательство, бежать бессмысленно, будет только хуже, да и скрыться совсем негде, остановились в нерешительности. Машина быстро приближается, резко тормозит, распахивается дверца, и стремительно выходит рассерженный капитан, никак не ожидавший видеть их здесь. Он  был возмущён и оскорблён столь наглой выходкой стоящих перед ним нарушителей воинской дисциплины – что это, как возможно такое, как посмели ослушаться его мерзавцы, он же предупреждал о последствиях. От негодования и злости овладевшими им в тот момент, мысли напирали все разом и путались в голове, он не знал, как начать и с чего начать разговор с ними. Гнев и злоба перехватывали дух, готовы были ну, прямо задушить. Они ведь с прапорщиком, своим обычным делом, тоже ехали в Раздольное, и с теми же намерениями, что и эти оболтусы. Как одержимые спешили в жаркие объятия своих возлюбленных, забыться в них от надоевшей им рутины, предаться всяким фантазиям и грёзам, насладиться внезапным порывом любви, оттянуться со вкусом. Они так спешили, очень спешили к теплу, вину и счастью своему, а тут на тебе, приехали, прямо, как мордой в дерьмо.  Откуда ни возьмись, эта ватага на их пути, так внезапно, как наваждение явилось перед ними, и всё летит в тартарары, эти мерзавцы своей наглой выходкой всё сорвали, поломали, растоптали, обратили в прах, все мечты и грёзы их. Ну, зачем так, и почему сейчас-то. За что такая немилость проведения. На душе была горечь и обида от не воплотившегося, страстно желанного мероприятия. Ну, нельзя же, в конце концов, только побрехать на них, как собака и поехать дальше – тогда всё, это и унижение, и не станет его начальствующего авторитета требовательного офицера, и дальнейшее падение дисциплины и ещё большее моральное разложение – но, нет уж, это исключено. Нужно взнуздать этих мерзавцев, и чтоб впредь им было неповадно.

             Этим происшествием, конечно, сильно был расстроен капитан, Заброда был, как обычно спокоен и невозмутим, неизменно следовал хорошо усвоенному принципу – и то, что жираф большой, ему видней и то, что главное, это спокойствие и харч. Усилием воли, сдерживая вскипающий в себе гнев и ярость, чтоб не прийти в бешенство, стараясь показаться