Батяня комбат

кулаком бумагу с приказом, с остервенением и злобой ударяя в неё кулаком.  Так и не поддались грешники исправлению – нескончаемые самоволки, пьянки, хищения. Отправлял их на прожарку, грешные, неисправимые здесь души, чтобы избавить их там от всех пороков, пройти чистилище – истязание своей греховной плоти, искупить там свои грехи, освободиться от них и вернуться после этого в часть свою, уже совсем, беспорочными, почти святыми.

Был недоволен и так же огорчен он, тем что, слишком часто на его взгляд ходят к Григоряну, это младший лейтенант медицинской службы, армейский фельдшер, чтобы выпросить у него освобождение от каких либо обязанностей, занятий и работ, жалуясь на какие либо недомогания – настоящие и мнимые. Чтобы как-то по легче скоротать срок службы, находясь, какое-то время в санчасти. Комбат на разводе сверлил своим немигающим глазом стоящих в строю,  грозя им указательным пальцем, кричал – о, что! Это не пройдет у вас, а что не идёте к Ожелосу, грубо шутил он, он быстрее вылечит вас, я сам буду контролировать и отсылать к нему, бездельники! Стоящий подле, довольный Ожелас, иронично, еле заметно, насильственно, хищно  улыбался. Будто уже приглашал, ну, кто первый, давай смелее, выходи на правёж, не сомневайтесь, вылечу от всех недугов и болезней.

        Не успел разобраться и покончить с какими-то делами, как свалилась ещё большая печаль на его голову, вызванная ещё большей бедой. Исчезли двое рядовых, несколько дней их нет в части, никто не знает где они, переполох. Комбат  часто вызывал в свою канцелярию военнослужащих хорошо знавших их, друживших с ними, пытался выяснить, неизвестно ли им место нахождения отсутствующих, никто ничего не знал. Пока, в течение нескольких дней, искали их где-то недалеко, через неделю или чуть более, уведомление с военной прокуратуры приходит,  грохнулись они где-то, под Ростовом, пытаясь уйти от милицейской погони, на угнанном легковом автомобиле, находясь в сильном алкогольном опьянении. Да  так, что их останки не опознать, это где-то около шестисот километров от расположения воинской части. Никто не знал, куда и зачем они ехали, что так далеко оказались от расположения своей части. Чтобы было, на что пить и жрать по дороге, эти двое грабили случайных попутчиков подсаживающихся к ним, желавших куда-то доехать, не подозревая в них, переодетых в гражданскую одежду, покинувших свою воинскую часть военнослужащих, попросту дезертиров, угнавших легковой автомобиль.  Проехав какое-то расстояние, они, ограбив,  высаживали или выбрасывали этих попутчиков из машины. И теперь, во время милицейской погони с ними были два неизвестных попутчика, следующих вместе с ними в свой последний путь. А  на опознание возили тогда несколько сослуживцев, хорошо знавших их, а точнее тех, знавших  выколотые письмена и рисунки, обильно покрывающие их тела, означающие их жизненное кредо, чтоб никогда не забыть о нём и неизменно, как по путеводителю  следовать по ним по жизни. Ну, а теперь согласно этому кредо, и не изменившие ему, проследовали в последний свой путь, под печальные звуки арф издаваемых херувимами на небесах, глубоко скорбящих по грешным; и не предполагавшие несчастные,  что сильно огорчат тем самым своего комбата, приведут его в смятение и ярость. Ну, а теперь, обнаружив месиво из нескольких (четырёх) тел, представлялась, возможность родным и следствию,  по этим письменам и рисункам, опознать тело одного и другого. Идентифицировать их. Это происшествие, опознание тел его участников, осложнялось ещё и тем, что  с ними были ещё кто-то двое неизвестных из гражданских лиц, случайно оказавшиеся их попутчиками. Продолжая движение, они не успели их высадить до начавшейся погони за ними, нашедшие теперь и эти несчастные, вместе с ними такой печальный свой конец.

Несколько дней комбат только присутствовал на разводах, а рыкать, и махать кулаком или указательным пальцем уже не было у него душевных сил. Такие ничтожные его угрозы были никак не сопоставимы со случившимся происшествием, требующим ещё какого-то времени для своего осмысления. Он  стоял задумчивым, с озлобившимся выражением в лице перед строем. Вместо него что-то говорил по этому поводу тихим спокойным монотонным голосом замполит капитан Чикольба, недавно сменивший на этой должности переведенного на другое место службы старшего лейтенанта Мелкумяна.  И под суд отдавать теперь некого всё разрешилось там, на небесах в канцелярии Всевышнего. А домой, что писать каждому из них, «геройски» погиб при исполнении служебных обязанностей – размышлял комбат. То ли от того, что это событие не находило здравого обоснования, оценки случившегося, как-то может быть и не к месту, нелепо в этой ситуации, будто издевка приходили в голову слова из песни – напрасно старушка ждёт сына домой, ей скажут она зарыдает. А кто-то и в самом деле ждёт их домой.

Прошло какое-то время подлечились старые душевные раны у комбата, открылись новые. Вскоре с каких-то точек, это удаленные части гарнизона, подвезли человек шесть с тяжелыми травмами, полученными ими в пьяных драках в неравной схватке с военнослужащими другого не их призыва. Человека три или четыре поместили в госпиталь для лечения, двоих затем комиссовали, на столько, тяжелыми были их травмы, и эти происшествия добавили новые огорчения комбату. Как всегда на утреннем разводе он тогда кричал, угрожал, махал кулаком, будто впредь этим прекратит все эти происшествия, сыпавшиеся длинной чередой, как из рога изобилия. Да что там рядовые, на каком-то разводе, он рыкнул на капитана Баландюка – опять! Спишу к чёртовой матери – не выдержав приступа гнева, злобно говорил комбат, осматривая его своим ястребиным взглядом. Капитан, обычно с идеальным внешним видом, всегда такой серьёзный и важный на политзанятиях, иногда он замещал замполита; или на проведении строевой подготовки. Теперь же, он стоял с опухшим не бритым лицом, и в помявшемся мундире, будто, вот только что с огневой позиции вернулся, проведя в окопах не одни сутки, отражая атаки наседающего врага.  Было как-то непривычно его видеть таким, каким-то теперь, лет на десять постаревшим, а ему и было-то всего не больше тридцати пяти – тридцати шести. Пил он обычно кратковременными запоями, где-то раз в полтора –  два, иногда три  месяца.  Длительность запоя три, четыре, пять дней, не больше.  Конечно же, далее опомнившись, комбат не будет угрожать, не будет отчитывать капитана здесь на разводе перед строем рядовых, разговор с ним он продолжит  уже в своём кабинете. Будет в гневе кричать на него – ты, что, с горя так пьёшь? Это, с какого же горя ты так пьёшь? Какое горе так одолело тебя? Его крик был слышен даже дневальному в наряде, у тумбочке. Это звучало даже,  больше насмешливо, чем злобно, видимо, предполагал майор, что этим он окажет какое-то большее воздействие на него, и тот, после такого, щемящего его и без того  истомившуюся душу, подчинившись стыду,  прекратит запойное пьянство. Или, по крайней мере, растянет его на большие временные интервалы между запоями. Получив  очередную взбучку от комбата, всё более недовольного его запойным  пьянством, побывав у него в канцелярии на хорошей пропарке, как обычно в подобных случаях выражались остряки, капитан будет месяца два – три,  как шёлковый, примернейшим офицером части.

Далее, из череды следовавших одно за другим происшествий, комбат был огорчён новым,  ещё более тяжким происшествием, видимо, приходилось писать всякие отчёты по случившемуся, поэтому, долгое время он  вообще не присутствовал на утренних разводах. Их проводили другие офицеры или, как всегда ничем невозмутимый  ротный старшина Ожелас, к тому времени, ставший уже прапорщиком, возмутить которого смогли бы ну, разве, что разверзшиеся небеса перед концом света.  Случилось, что рядовой Капинос, водитель армейского автомобиля, и с ним ещё трое или четверо рядовых в состоянии сильного алкогольного опьянения проезжая очень опасный участок шоссе «Волчьи ворота», не справившись с управлением автомобиля, упали на дно глубокой пропасти, глубиной более, сто метров, и от них самих мало что осталось. От этого происшествия вся рота оцепенела на несколько дней. Комбат с замполитом объясняли это происшествие где-то в политотделе округа, тем, что это гражданка – гражданская жизнь поставляет им такой, мало, пригодный материал, и они здесь вовсе не причём. [/justify]