Рассерженный Лёва

большим остервенением начинает беспорядочно швырять их под веранду и злобно рыча, бешено орать – убью гад!! Я стоял не  далеко в стороне, не зная, что мне делать. На меня Лёва не обращал никакого внимания. Потому что меня он не считал виновником случившегося с ним. И помочь Кольке в то время я ничем не мог. Я просто со страхом смотрел, стоя на почтительном расстоянии, на рассвирепевшего  Лёву.

                    Продолжалось это довольно долго, течение времени будто растянулось и казалось долгим. До глубины души обиженный и оскорблённый Лёва никак не отступал, желал отмщения. Дверь на веранду, как всегда летом была открытой, и я заметил в коридоре Колькину мать тётю Варю. Я  направился туда, чтобы сообщить ей о Кольке, но она тоже, заметив меня, опередила вопросом, где Колька, зная, что мы всегда вечером возвращаемся домой вместе. Я сказал ей, что Колька под верандой. Она удивлённо с тревогой, спросила – зачем он туда. Я ей ответил, что туда его загнал Лёва. Зная кто такой Лёва, она больше ничего не спрашивая, тут же бросилась к веранде, и увидела, как Лёва бросает камни под веранду и злобно кричит – убью гад! Она вся встревоженная поняла, что Колька, что-то натворил с  Лёвой. И желая, как можно скорее  вызволить и упасти Кольку от яростных намерений нападения на него рассвирепевшего супостата, она начала причитать и умолять Лёву – Лёвка прекрати, помилуй его, что ты делаешь, он же ещё несмышлёный ребёнок. Хватала его за руки, продолжая молить его о пощаде, чтобы он не кидал в Кольку камни. Боялась очень, что он, попаданием камня, сильно зашибёт его, или нанесёт ему какое либо увечье. Лёва поначалу грубо отпихивал её, продолжая, всё так же злобно рычать и орать – убью гад!

                     Перемазанный весь зловонной жижей, будто  выполнял какую-то срочную аварийную работу по устранению прорыва канализационных стоков, он всё никак не мог успокоиться.  Колькина мать поняла, увидев такого, совсем не обычного Лёву, что в этом повинен её Колька, привыкшая всегда видеть Лёву, празднично, франтово одетым. Увидеть таким, каким он стал теперь, кого-то другого из мужиков нашей округи, было бы ей гораздо более естественным, но никак не Лёву – его?! Это просто невозможно. Она только, никак не понимала на тот момент, как мог её Колька оказаться виновным в таком Лёвином преображении. Что он мог такого сделать с Лёвой? Она, всё же, сочувствуя и ему, но гораздо больше остерегаясь, видя, как рассвирепел он, продолжала слёзно умолять и просить его, чтобы он сжалился и отпустил Кольку. Не помышлял, что бы убивать его. В испуге она кричала – Лёвка  ступай домой, снимай всё, приноси ко мне, всё выстираю, высушу и в лучшем виде занесу тебе завтра же. Тут уж Лёва немного успокоился, оставил Кольку и ушёл к себе, в свою обитель. Когда он ушёл, перепуганный Колька, ещё долго не вылезал из подпола веранды, как ни уговаривала его мать, он всё ещё боялся возвращения свирепого Лёвы. Когда он вылез, на вопросы матери отвечал очень не внятно, и мало, вразумительно.  Тогда я коротко как мог, рассказал ей, что произошло с нами, и каким образом Лёва оказался причастен к этому. Всё, что было у Лёвы вымазано в зловонной жиже, Колькина мать вычистила, выстирала, высушила, отгладила и вручила ему на следующий день, желая, как можно скорее замирить его, чтобы он простил и не злобился на Кольку.

                     В последующие дни, когда мы с Колькой видели Лёву, он, конечно, его не трогал, лишь злобно по волчьи, всё смотрел на него. И  довольно продолжительное время, злоба в нём ещё не утихала. Когда эта весть распространилась по нашему бараку, кто-то из мужиков, зная кто такой Лёва, в шутку говорил, что Колька забодал и опрокинул самого Лёву, невзирая на его авторитет.