На каменистом морском берегу, на самой окраине курортного городка, где совсем мало отдыхающих, это большей частью, пожилые, не любящие пляжной скученности люди. Отдыхал там, уже не первый год, совсем пожилой, если не сказать старый, семидесяти лет человек. Называл он себя, не много не мало, поэтом, иногда и народным целителем, ну, вроде как по совместительству, можно было предположить, он успевал работать ещё и в качестве целителя, – почти волшебником. Предлагал иным, расположившимся по соседству с ним, напиться какого-то специально приготовленного им целебного снадобья. Вынимая из сильно заношенной и загрязнившейся сумки, больше годной, может быть, нищенствуя, собирать подаяния в неё, бутылку с какой-то мутной дрянью. Периодически, время, от времени, попивая из неё прямо с горлышка. Говорил, – это помогает ему, а стало быть, он намекал, будет помогать и другим, от всех болезней и недугов, и запивал ей, и зажранную хамсу с хлебом, отламывая большие куски от буханки. Проделывал это так, будто он выступал с наглядной агитацией перед публикой – вот видите, ну, смотрите же, внимательнее, как оно, помогает мне сохранять здоровье и бодрость духа, – несокрушимость его на многие лета. Показывал, с каким удовольствием он запивал своим бесценным, «целительным» напитком свою аппетитную еду. Соседствующие с ним, большей частью, такие же, пожилые отдыхающие обычно вежливо отказывались, от его предложений, опробовать его «чудодейственный» напиток.
Если случалось, что кто-то из его собеседников спрашивал у него, с какого он года, он раздражённо, будто его обидели таким вопросом, отвечал – я родился, когда началась вторая мировая война, в 1939 году. Видимо, для него была, весьма, символична такая связь, как совпадение времени его рождения со временем начала той страшной войны. Он как бы, полагал, или был уверен, что напоминанием об этом страшном событии, отобьёт охоту спрашивать о его возрасте.
Был он среднего роста, и довольно широк в плечах. Был очень худ, сух, с большими и глубоко запавшими глазами, будто из какой-то мрачной, холодной глубины смотрящими. Его сильно исхудавшее и измождённое лицо было сильно загоревшим и потемневшим от южного солнца. Был с почти лысой головой, так, с висящими на висках и затылке клочьями длинных и седых волос, и всего несколькими пожелтевшими, торчащими изо рта зубами. Был точно, как воплотившийся водяной или демон, воспетый в поэтических и прозаических произведениях литературы. Или, ещё, может быть, как дервиш или пустынник, если представить его в ветхом, сильно заношенном рубище с посохом в руке. По этому поводу, как-то уничижительно он говорил о себе, ударяя большим, костлявым кулаком по груди, с хорошо выделяющимися ребрами на ней, мол, довела меня литература, что осталась от меня одна арматура. Своим строгим, осуждающим взглядом, проникающим, будто из какой-то таинственной глубины, почерпнувшим в ней много печальной мудрости, он зрел теперь всё, что не доступно было другим. И казался теперь святым старцем, исстрадавшимся за многие лета своей нелёгкой жизни, тоской и болью по справедливому миро устроению. Будто в облике самой изболевшейся совести он явился в этот грешный мир, чтобы изобличить и пробудить его, и если понадобится, то, отдать себя, как жертву ему, только чтоб исправить его.
Называясь народным целителем поэт, было, хотел излечить одного страдальца. Отложив свои поэтические творения, он внимательно наблюдал какое-то время за ним, и высмотрел в нём телесный недуг. Приняв его за этакого простачка недотёпу, попавшего в поле зрения его цепкого взгляда. Он решил, что вот он подходящий материал для отработки его целительских навыков. Поэту показалось, что он легко поддастся, его «целительским» чарам. Им был Иван Белый, его так звали за длинные, курчавые как у барашка, светлые, почти белые волосы, сильно выгоравшие на летнем южном солнце, будто копна льна была на его голове, казавшаяся, наверное, от сильно измождённого и исхудавшего лица и тела его, какой-то, уж очень большой. Поэтому, иным, его белая голова казалась одуванчиком, – этим, столь необычным «именем», они его без всякого стеснения, и называли тогда. Теперь же, когда он постарел, и его белые, кудрявые волосы поблекли и увяли, как летние садовые цветы после ранних осенних заморозков, и стали наполовину седые; прежней пышной, белой копны на его голове, уже не стало, а прозвище Белый, как память о ней, осталось. Но всё же, он был заметно моложе поэта – лет на семь. И был знаком с поэтом, сражаясь с ним на шахматных баталиях. Избрал себе такую, давно забытую, с далёкой молодости забаву, после того, как прекратил, почуяв, что гибнет, длящееся десятилетиями пьянство. Выбраться раньше из этого омута, всё глубже затягивающего его, он никак не мог. Пил до потери рассудка, едва опомнился. Объяснял позднее, что тяжёлые семейные обстоятельства (четыре развода) сильно надломили его, и вынудили надолго приложиться к бутылке, чтобы одурманить себя и пасть в забытьё от всех своих семейных, и прочих житейских неурядиц и невзгод.
Важным пунктом воспитательного процесса своих жён, после его возвращения из длительных командировок, была беспощадная порка их, широким армейским ремнём или плетью. Намеренно изготовленная им для этих целей плеть, казалось ему, что после длительного применения её, это простое, но весьма эффективное средство, всё же, выправит строптивый нрав его очередной жены, и она станет во всём послушной и верной ему. Порол Иван своих жён за супружескую неверность и за растрату всех заработанных им денег, что высылал им ежемесячно с Севера, с последующим уже разводом. Жёны, конечно же, не выдерживали его столь жёстких воспитательных мер, когда он, на протяжении какого-то времени, вернувшись из своих длительных командировок, почти ежедневно, до потери рассудка напивался, и в отчаянии, всякий раз, после этого, их жестоко и беспощадно порол. Даже, бывало, в этот процесс вмешивались соседи, чтобы, находясь в состоянии аффекта, вызванного сильным алкогольным опьянением, он не запорол насмерть свою жену (какую-то из них). Отнимали её, чтоб не запорол, когда слышали как истошно, долго и громко кричала она под ударами ремня или плети, обезумевшего Ивана. А случалось, от страшных попоек, теряя рассудок, его охватывал бред ревности, в него будто сам дьявол вселялся. В его воспалившемся мозгу, как наваждение, возникали яркие сцены их измен, от чего в его жилах закипала кровь, и ещё более усиливалась ярость. Тогда, в дело шли не только ремень и плеть, но иногда, в такие дни, гонимый этими видениями, он брал в руки топор или нож, и в дикой ярости размахивая топором, злобно кричал – порублю су… ра! И прочие устрашающие угрозы извергались из его измученного алкогольным змием нутра. После таких разборок, когда жизнь какой-то из его жён висела на волоске, кто-то из соседей вызывал милицию. В милиции, после отрезвляющих бесед с ним, получал строгие предупреждения в случае, если, он не угомонится, будет заведено на него уголовное дело, Это имело весьма, отрезвляющее на него воздействие, на какое-то, иногда длительное время, он смирнел. И уже, помня об этих предупреждениях, кроме ремня и плети, не способных нанести слишком тяжёлых телесных увечий, каких-то иных средств, вроде тех, ножей и топоров, он в дело не пускал. Кто-то из тех, кто давно его знал, говорили, что за что-то, точно никто не знал, он всё же, отсидел года два или три. Он сам об этом умалчивал.
В далёкие советские времена, он был молод, и весьма, привлекателен и романтичен, со своим задумчивым, глубоким, поэтическим взглядом его серо-голубых есенинских глаз, таящих в себе что-то нежданно высокое и таинственное, обретающее силу высоты, казавшееся страстью его тонкой души. И своей недосягаемостью, оно грезилось чем-то неземным и неудержимо манящим к себе. И вдобавок, его белая копна вьющихся волос ну, прямо помрачали рассудок многих девушек и молодых женщин тогда. И на каждую, из своих будущих жён в первые, моменты, или, может быть, месяцы их знакомства, он производил впечатление книжного, или киношного, романтического героя, уверенно идущего по жизни такой непростой. Олицетворял собой молодость мира и светлое будущее своё. Почти с первого взгляда их первого свидания, он становился мужчиной её мечты, самым лучшим из мужчин. Но, это если бы, вскоре, не вмешивался бы в их романтические отношения искуситель змий зелёный, он всё рвал, топтал и обращал в прах и забвение. Это, когда, после развода с одной, её место, занимала следующая его знакомая незнакомка, становящаяся его женой, подпадавшая под его всё тот же, пленяющий, романтический взгляд его, пока ещё не тускнеющих есенинских глаз, дурманящих её рассудок. И всё продолжалось в том же, уже установившемся режиме или алгоритме, – приезжая со своих длительных и дальних командировок, он, как обычно напивался, в бешенстве порол, разводился и т.д.
Таким образом, устроив свою личную жизнь, женившись на очередной своей избраннице, Иван снова надолго уезжал в очередную командировку. Там под влиянием своих романтических грёз и безумных фантазий, овладевавшим его рассудком, он жил мечтой и надеждой на то, что, вот теперь, начавшаяся его жизнь с белого листа, что эта, уже новая его избранница, уж точно, будет верна ему. И как ему казалось тогда, он непременно создаст с ней семейную идиллию на всю оставшуюся жизнь. Находил, что вот, теперь-то, на этот раз, он обрёл то счастье, без которого жизнь казалась ему бессмысленной, что вот только эта его избранница, в отличие от тех, предыдущих, будет многие месяцы терпеливо ждать его с длительных командировок, не помышляя об измене. И не будет так нещадно растрачивать его заработанных денег на свои легкомысленные развлечения в барах и ресторанах в его отсутствии. В молодости, сразу, после армейской службы, до самого распада страны, совпавшего с распадом его семейной жизни, он всё больше работал на стройках коммунизма в отдалённых районах Севера и Сибири, и надолго, в течение многих лет, отлучался из дома, где его просто начинали забывать. Говорил иногда, вспоминая те годы своей тревожной молодости, горько усмехнувшись, что на тех стройках коммунизма, он сильно подорвался. Находясь в длительных командировках в отдалённых районах Севера на протяжении многих лет, Иван хорошо зарабатывал, старался по основательнее оснастить своё семейное счастье, как мечталось ему.
В девяносто шестом году, после развода с последней своей четвёртой женой, уже в пятидесятилетнем возрасте, он поселился в комнате, доставшейся ему после раздела квартиры, по соседству с поваром. Как в шутку говорили о нём (поваре) – этой повести герой, пусть живёт сто лет родной. Иван был почти ровесник повара, был всего на год моложе его. Повар проживал там, уже, лет десять или двенадцать, тоже, после развода с женой; это бывшее общежитие. Этот (повар) необычный персонаж совсем скоро явится на страницы нашего короткого рассказа, потому, как, он
