стояла с блаженной улыбкой и закрытыми глазами – она была там, очень далеко, в своей сказочной стране.
Так меня предал друг.
Соня больше не приходила, зато все чаще стала на уроках прикрывать глаза, сгибать и разгибать пальцы рук.
Комнаты, где жили ученики младших классов, начали запирать на ночь, ключ от нашей был у завхоза.
В конце первой четверти второго класса Баба Лена забрала все же меня из интерната. Я переехал в ее двухкомнатную квартиру на седьмом этаже двенадцатиэтажного дома на углу Орбели и Пархоменко, из окон которой был виден парк Лесотехнической Академии.
Я пошел в обычную школу.
Я долго присматривался, но по квалификации интернатовской тети Клавы здесь не было идиотов и психов, все были обычными, но разными, я никак не мог поделить их на виды, поэтому опасался всех одинаково. На всякий случай сел за последнюю парту, чтобы у меня за спиной никого не было, на перемене забивался в угол коридора, слушая оттуда остальных.
Какое-то время на меня не обращали внимания, потом стали издеваться и задирать, я отступал, молчал, сжимался, и. в конце концов, на меня махнули рукой.
Дома я тоже был тише воды, ниже травы, не знал, зачем я здесь, что мне ждать от Бабы Лены.
Я снова учился спать в отдельной комнате, мне очень не хватало Вени и Сони, я тосковал без них, засыпая, мысленно разговаривал с ними, а потом видел их во сне.
- Ты бы там, Вадик, пропал, - говорила Баба Лена, - никому ты, кроме меня и не нужен.
Я не мог понять, зачем я нужен ей, кто она?
Только когда я учился в десятом, узнал от нее, что она мама первой жены моего папы. Ее дочка, которую звали Людмилой, умерла очень молодой, и папа женился на моей маме, но продолжал навещать бывшую тещу, по крайней мере, дважды в год – на день рождения и в день смерти первой жены, с которой прожил всего три года, не заведя детей.
Узнав о смерти моих родителей, Баба Лена выяснила, что дядя Коля, усыновивший меня, продал нашу квартиру и куда-то пропал. Потом она разыскала меня, долго оформляла бумаги, пока не удалось забрать меня домой.
Но это я все узнал очень нескоро.
А будучи в неведении, я продолжал опасаться нового взрослого человека, появившегося в моей жизни, ожидая от нее очередного предательства или иной пакости.
Она по ночам храпела, и, только слыша этот храп, я спал спокойно, но стоило водвориться тишине, я просыпался и ждал, ждал чего-то страшного, пока она опять не начинала храпеть, тогда успокаивался и засыпал, ни на мгновение не отключая те части мозга, которые анализируют слышимое.
Дома у Бабы Лены было настоящее пианино, за которое она частенько садилась и играла, а я замирал рядом, впитывая живое звучание музыки.
- Хочешь научиться? – спросила она.
- Да, - выдохнул я.
Но стоило мне коснуться клавиш, как все во мне напрягалось – это было очень громко, и эти звуки издавал инструмент из-за меня, этого я себе не мог позволить и отказался от занятий.
Еще в квартире был проигрыватель и много пластинок с классической музыкой. Там я впервые услышал Баха не в мысленном исполнении Вени, а в прекрасном исполнении органа и симфонического оркестра.
Видя мою тягу к звучанию нот, Баба Лена начала водить меня в Филармонию. Где я увидел, как выглядят те инструменты, которые создают гармонию, звуки волнующие, трогающие, изумляющие, завораживающие, но не пугающие.
Я научился выделять в звучании оркестра отдельные инструменты, заглушая мысленно звук других. Я мог, сидя в зале, слушать скрипку или рояль, полностью выключив звук остального оркестра, даже научился оставлять звук только одной скрипки, постепенно понижая мысленно громкость других.
Когда я бывал в плену музыки, отключалась моя способность слышать что-либо еще, давала сбой моя система постоянного мониторинга окружающей обстановки. Я забывал обо всем, я ничего не опасался, ни о чем не думал – парил в невесомости, чем-то напоминавшей Сонину страну.
Первые два года Баба Лена обязана была раз в месяц приводить меня в интернат на беседу с врачом – противным дядькой в проволочных очках, с резиновым молоточком в руках и списком непонятных, запутанных вопросов. Конечно, при этих посещениях я находил несколько минут повидаться с Веней и Соней. Они, как и я, были очень рады этим встречам.
Начиная уже с четвертого класса, я посещал интернат только один раз в три месяца, но зато в пятом Баба Лена устроила мне настоящий праздник – она договорилась с директором и Веня с Соней пришли к нам домой на мой день рождения, на целый день, Веня тогда исписал два блокнота.
С шестого класса визиты к врачу стали обязательными раз в полгода.
Вот тогда, при весеннем посещении, Веня меня напугал.
Я зашел к нему, присел на соседнюю кровать, он, казалось, через силу улыбнулся, вяло пожал мне руку, было впечатление, что он не рад.
В комнате стоял тяжелый запах. Я оглядывался и принюхивался, Веня это заметил, протянул мне блокнот:
«Я не моюсь».
- Почему?
«Я надеюсь стать для них противным. Но они сами насильно меня моют».
- Кто?
Он отвернулся к стене и больше не реагировал на мои вопросы.
Я прислушался, от него не исходила музыка.
- Ты не слушаешь музыку? – спросил я.
Он, не поворачиваясь, протянул руку, взял с тумбочки блокнот, что-то написал и, также глядя в стену, протянул мне ответ:
«Она больше не звучит».
В следующее мое посещение, я не застал Веню, пошел искать его по классам, встретил Соню.
- Он в больнице, - объяснила она.
- Что случилось?
- Он обжегся кислотой в классе химии.
- Ты знаешь, в какой больнице?
- Да, - она назвала адрес. – Меня к нему не отпускают, - она прикрыла глаза и оказалось уже не со мной.
Я взял ее за руку, зажмурился, но полет не получался, неужели мы потеряли связь?
Я уговорил Бабу Лену отвезти меня в больницу.
Веня лежал на койке с забинтованной головой.
- Что случилось? – я подсунул ему под правую руку блокнот, который лежал на тумбочке.
«Я сам облил себе лицо. Я думаю, что теперь я им буду не нужен. Я буду противен».
- Кто они?
«Не надо».
Больше он ничего не писал и закрыл глаза, только по бинту на лице пробежала слеза, оставляя мокрый след.
Я еще раз навещал его, больше ничего не спрашивал, но он сам написал про Соню:
«Она стала очень долго гостить в сказочной стране. Ее теперь лечат. Ее забирают в больницу, и она пьет лекарства. Она скоро станет обычной».
- Не верю, она не может не быть психом!
«Я уже иногда ее не узнаю. Она становится другой».
- Не может быть!
«Я тоже так думал».
- Я ее видел несколько дней назад. Она была обычной, закрывала глаза, улетала.
«Значит, ее скоро опять заберут. После каждого лечения она все дольше не может улететь».
А через месяц к нам домой пришел милиционер.
Он долго разговаривал на кухне с Бабой Леной, они закрыли двери, усадили меня в дальней комнате и шептали тихо-тихо. Я слышал только обрывки: «Его нельзя, у него психика тонкая», «Но он недавно виделся с товарищем, он может что-то знать» и еще много подобных туманных фраз.
Потом они пришли ко мне.
- Ты виделся недавно с Вениамином?
- Да. Это было тридцать два дня назад, - ответил я.
- Ты так точно помнишь?
- Я все точно помню. Зачем помнить не точно?
- Что тебе говорил твой друг?
- Говорил, что облился кислотой. Что его лечат.
Диалог был долгим. Я не мог понять, что хочет милиционер, а он не хотел задавать прямые вопросы, не хотел объяснить, в чем дело? Это вызывало у меня опасение, я боялся навредить ответами Веньке, говорил общие фразы, слушая интонацию спрашивающего, частоту его пульса, надо было определить, что его больше всего волнует, когда он задает действительно важный для него вопрос, а когда, чтобы запутать меня.
Когда милиционер ушел, Баба Лена объяснила:
- Я лучше тебе все скажу, чтобы ты не мучился всякими домыслами. С Веней случилась беда, он зарезал завхоза в интернате. Сейчас ему назначили психическую экспертизу. Его положат в сумасшедший дом.
Так Веня навсегда исчез из моей жизни. Он меня не предавал, это я не смог его защитить, такая мысль мне пришла впервые. Можно же было, наверное, уговорить Бабу Лену забрать его к нам. Это открытие затмило в моем разуме мысли о предательстве в отношении меня «взрослых», которые случились в моей жизни.
Категорию «взрослые» я сам добавил в классификацию тети Клавы, которая подразумевала только: «идиот», «псих» и «обычный».
«Взрослые» для меня – это не все, кто старше меня, а только те, от кого зависел я и ход моей жизни. Пока никто из них не смог не оставить во мне разочарования. Казалось, что Баба Лена тоже не станет исключением – она очень часто говорила, что, если бы ни она, то моя жизнь была бы труднее и беспросветнее, что мне повезло, что она случилась на моем пути. У меня вызывал страх все, от кого я зависел.
Прошел год, я не бывал в интернате, мои посещения врача отменили, теперь я должен был ходить раз в год в районный диспансер.
Однажды, когда был дома один, я услышал, как на первом этаже открывается дверь парадной и по нескольким ступеням к лифту устремляются шаги Сони. Я вышел на площадку и ждал ее.
- Привет, Вадик, - она прошла мимо меня в квартиру, скинула туфли и забралась с ногами в кресло, - как хорошо, что я помню, где ты живешь.
- Привет. Как ты здесь?
- Я сбежала.
- Из интерната?
- Из больницы. Я месяц уже выплевывала таблетки. Теперь могу соображать, - она говорила медленно, как будто находясь в глубокой задумчивости, глаза были блеклыми, потеряли яркую голубизну, волосы распрямились, не блестели.
- Что ты будешь теперь делать?
- Я улетаю. Я, наконец, решилась, я улетаю, - я прислушался, ее сердце стучало ровно, не было былого бешенного ритма, как раньше перед полетами. – Они убедили меня, что моей страны нет. Я им поверила, я отреклась от нее. Но я знаю, что она меня простит, так надо было, чтобы они ослабили контроль. Моя страна меня не предаст.
Она смотрела в пол, не поднимая глаз на меня.
- Я сейчас чай налью, как ты любишь, с тремя ложками, - я вышел на кухню и уже оттуда услышал резкий звук открываемого окна, кинулся назад.
Она стояла на подоконнике:
- Я вернусь за тобой, Вадик, ты жди. Только ты достоин моей страны. Жди! – она расправила руки, плавно взмахнула ими и шагнула с подоконника в небо.
У меня отключился слух, в голове свистел ветер, будто я летел с бешенной скоростью, а потом глухой удар и полная тишина.
Я впервые был в абсолютной тишине, в которой очень гулко разносился звук капающих с неровного бордюра на асфальт двора каплей Сониной крови из разбитой головы. Я сжал голову руками, я затыкал уши, но капли звучали все громче, как куранты, отсчитывающие последние секунды навсегда уходящего года, детства, жизни…
Я бросился к шкафу, схватил зимнюю шапку, надел, завязал «уши», свалился на диван, прижал к уху подушку, но все было напрасно – капли продолжали падать на асфальт. Тогда я вскочил, сорвал шапку, в мои уши ворвался шум: кто-то внизу кричал, гудела машина, натужно скрипел лифт, кто-то выбивал ковер, лаял пес, скрипели на повороте колеса автомобиля, жизнь продолжала звучать, но никогда в ней не прозвучит голос Сони, никогда больше я не смогу летать.
Несколько дней я не спал, я ждал, что она за мной прилетит, я был вне реальности, ничего не слышал, никого не видел, не контролировал ни себя, ни окружающих.
А потом провалился в сон без
