В середине августа, когда лето дотащило свои жаркие, расплавленные дни до первых прохладных вечеров, и облака начали приобретать вес и значение, беременея и раздуваясь от накапливающейся в них влаги, приехал погостить мой племянник Алексей.
Круглая, начисто выбритая голова его излучала высшую степень радости и умиротворения: отпуск дарил ему пару недель непривычного безделья и долгожданный оздоровительный сон под крылом у мамы и бабушки. Кроме того, зарубцевалась язва, полученная в награду за беспримерный воинский труд – Алеша по контракту служил на Северном флоте. Теперь все это временно отодвинулось в прошлое и дозволяло ему вольности с едой и питьем, которые сопутствуют обычно не связанному санаторными путами отпускнику, хотя я знаю, что он обладает редким для мужчин даром вовремя видеть личные пределы.
В нагрузку, чтобы не чувствовал себя абсолютно свободным, за ним был закреплен двенадцатилетний мальчик Сережа, скорее младший товарищ и компаньон, чем сын. Алеша, выведя его из вагона поезда, лишился ряда мелких обязанностей, но продолжал обеспечивать общий надзор и руководство, финансовое обеспечение, сопровождение в многочисленных познавательных походах по городским детским паркам, а также томительные для мальчика принуждения к занятиям – чтобы тот не разучился читать, писать и считать,
Бабушка в сердцах считала Сережу шалопутным и непоседливым. Еще в прошлом году, в его первый приезд, она взяла за правило делать ему внушения, если он сидел на ее диване менее 20 минут, засыпая над обязательной книжкой, на что отрок в телефонных отчетах своей маме за глаза отзывался о бабуле, как о самой строгой и вредной из всех приобретенных белорусских родственников.
Мне Сережа понравился.
Абсолютно счастливое лицо блистало пытливыми голубыми глазами, чуть оттопыренные уши, выпрыгивая из-под надетой задом наперед солдатской кепки, раздвигали, словно полевые цветы траву, светлые льняные волосы, тоненький и быстрый, он еще с прошлого года стал верховодить разновозрастной дворовой детворой, был зачинщиком авантюр и победителем карточных игр.
Вопреки устоявшемуся у меня мнению, что достаточно большая часть современных детей безвозвратно испорчены телевизором, школой и семьей, мне было приятно слушать его рассказы о родном заполярном городе, об учебе в классе; наивно, но вполне рассудительно он характеризовал разные явления и случаи жизни.
Естественно, что лучшим другом и наставником Сережи был «яблочный» планшет, с которым он не расставался все свободное время, ловко вызывая из иконок движением пальцев желаемые забавы.
Я не мог пропустить такой уникальный момент и решил поучаствовать в воспитательном процессе, поучить юную поросль уму-разуму. И при всем этом - к взаимному, надеюсь, удовольствию обоих сторон, без истощения нервной системы, истерик и отчаяния, сопутствующих традиционному педагогическому процессу.
Поинтересовавшись, много ли школьных заданий необходимо выполнить к началу учебного года и просто ли ему их осилить, я предложил Сереже:
- А давай я задам тебе такой вопрос, который, возможно, поставит тебя в тупик – вряд ли в школе этот материал вы проходили.
- Давай, дядя Вова, задавай! – Глаза Сережи оторвались от планшета, он повернулся ко мне, вовлекаясь в новую игру.
- Вот скажи мне, отличник, что такое свет?
Сережа вскинул голову, гибкое его тело задвигалось, принимая форму каких-то неведомых проводников и переключателей, которые должны замкнуть нужный контур для воспроизводства ответа.
- Ну, свет – это лампочка, солнце?..
- Лампочка, как солнце и звезды, как горящий костер – это видимые тобой источники света, но что есть сам свет?
Сережа замер, отыскивая ответ в своем пока небогатом ученическом багаже.
Я и не ждал от него размышлений о различиях волновой и корпускулярной природы света, но пытался разжечь искорку пытливости, чтобы не только готовые папки ответов снимались им со своих полочек, уложенных в памяти школьной программой. Но хотел я невозможного – исследовательского, почти философского подхода мышления к природе вещей от обычного двенадцатилетнего мальчика!
- Ладно, думай, размышляй. А перед отъездом мне расскажешь. Договорились?
- Да, договорились. А еще какой-нибудь вопрос задай? – Он принял игру и пытался продолжить ее, надеясь хоть на небольшой выигрыш.
- Хорошо, - ответил я, - вот тебе еще один вопрос: что есть время?
- Часы? – Рывок к предполагаемому ответу был мгновенен.
- Часы – это прибор для отсчета течения времени. Или еще они могут быть мерилом длительности чего-то происходящего.
- Ну, я буду думать. А еще?..
- Нет, приятель, этого достаточно. Как только я услышу толковый ответ, благодарственное письмо о твоих фантастических познаниях будет лежать на столе директора высоконравственной школы, а твой портрет будет висеть в кабинете физики рядом с портретом Ньютона.
Кивнув головой в одобрение, Сережа уже был в другой игре, где имел шансы стать победителем.
Вскоре ранним утром они погрузили в плацкартный вагон свои сумки и новый школьный рюкзак, наполненный минскими конфетами, приняли прощальные поцелуи провожающих, еще сонным взглядом проводили из окон вагона просыпающиеся придорожные постройки и первые троллейбусы, поезд вынырнул из таявшего тумана в солнечные пригородные леса и подстриженные комбайнами поля и помчался на север, в сторону их дома.
Все имеет свой срок. Мне кажется, что и Вселенная будет расширяться не бесконечно, а спустя какое-то немыслимое количество световых лет уткнется, пробороздив положенные ей космические пути, в ворота замка из уже некомпьютерной игры. И остановится – не успела войти внутрь за отведенное время. Правда, тогда может начаться следующий гейм.
Вот так же подошло и мое время уезжать из Минска. Все задуманные дела были выполнены, иные из них – с неожиданно радостным результатом, встречи принесли душевную радость, хоть и с тонким привкусом легкого раздражения: я все более утверждался в мысли, что годы деформируют не только наши тела, но и привычки, пристрастия, души.
Мой старинный приятель Гриша Апонин, возвратившийся к этому времени из своего сельского «поместья», отложил намеченные встречи с многочисленными редакторами и художниками и вызвался отвезти меня в аэропорт. К назначенному времени его автомобиль притормозил рядом с парикмахерской, напротив нашего дома. Я забросил в багажник рюкзаки, помог Анне, напросившейся на правах родной сестры проводить меня, устроиться на заднем сидении, махнул рукой вышедшей на балкон маме.
Она стояла, облокотившись одной рукой на перила и прижав вторую, больную, к груди, пытаясь своими слабо видящими глазами отыскать нас в череде стоящих машин, вся поникшая, сломанная расставанием. Я и без этого все последние дни чувствовал себя бессердечным беглецом и виновником жуткого ее одиночества, а тут совсем расклеился и готов был, в пелене выступивших слез, бросится к дому, взлететь на четвертый этаж и прижаться к ней, забирая все ее страхи, болезни, отчаяние и старческую немощь…
Шоссе, ведущее к Национальному аэропорту, было свободно от машин, Аня рассказывала Апонину о Севере, как налаживается ее минская жизнь, я вставлял какие-то комментарии и хвалил его водительские умения.
Гриша допытывался, когда же я окончательно вернусь в Минск, и как здорово тогда будет всем. И даже ему, в том числе.
Здание аэровокзала ремонтировалось, подъездные дороги были разрыты и обвешаны указателями объездов. Апонин отчаялся подъехать прямо к зданию; выгрузившись посреди проезжей части, мы приобнялись на прощание, клятвенно пообещав друг другу писать и звонить.
Я неловко сунул ему в руки бутылку водки и, кажется, обидел его этим.
- Гриша, ты же не смеешь подумать, что я так банально, жлобски пытаюсь тебя отблагодарить за оказанную любезность. Это ведь символ. Вот поставишь ее в морозилку, каким-нибудь нелюбезным вечером вдруг найдешь ее там, среди намороженных на зиму помидоров, нальешь рюмку и вспомнишь меня, нас. Возьми…
Я донес рюкзаки до здания, впопыхах, чтобы не задерживать торопившегося обратно Апонина, распрощался с Аней и вступил в тоскливое мрачное пространство ожидания.
Внутри было гулко, пустынно и жутко холодно. Редкие рейсы из Хельсинки и до Калининграда выплескивали в пропахшие краской и строительными смесями терминалы группки пассажиров. Их разбавляли задумчивые таможенники, к следу которых были накрепко привязаны семенящие за ними провинившиеся личности с огромными, на гремящих колесиках, чемоданами. Из служебных дверей выходил летный и наземный состав, покрытый, словно домашними халатами, форменными шинелями и куртками, с таким же расслабленным домашним выражением на лицах.
Я замерз до такой степени, что единственным желанием было побыстрее вдавиться в кресло, обвязаться ремнями и отдаться припасенной для полета книге или своим мыслям, от которых это холодное тоскливое ожидание отлепило, как шелуху, все эмоции последних дней и часов.
Объявили регистрацию. Сдав один из рюкзаков в багаж и пройдя досмотр, я поглазел на скудные витрины дьюти фри, вопреки обыкновению решился на чашку кофе, найдя в кармашке второго рюкзака завернутый в фольгу кусочек шоколада. Мужчина, подошедший к барной стойке вслед за мной, вывалил из кармана пиджака кучу смятых разноцветных купюр:
- Налейте водки, на все….
Сел за ближайший столик и одним длинным глотком избавил пластиковый стаканчик от содержимого.
Боится лететь или от остатков местной валюты избавляется? Я представил вкус этого сивушно-пластикового коктейля и размазал во рту густую кофейно-шоколадную смесь.
«Боинг» был заполнен пассажирами наполовину. Экипаж поприветствовал нас на двух языках: по-белорусски - медленно и внятно, проглотил половину окончаний в английской версии; стюард, став в проходе, ритуально помахал руками в сторону аварийных выходов и покивал головой, отыскивая спасительную кислородную маску. Было слышно, как переговариваются в кабине пилоты, защелкали тумблеры, обрывки команд смешались с воем двигателей, мигнуло освещение салона, и легкий ветерок кондиционеров зашевелил уже свободные от снятых головных уборов волосы.
Все. Теперь пять часов полета с перерывами на еду, и, учитывая разницу во времени, утром я буду в сибирской столице.
Но как же быстро все прошло! Как пролетели эти дни: то пустые, увязшие в томительном ожидании, то наполненные суетой, напряжением и необходимостью решить и сделать сейчас же, сию минуту! А ведь еще солнечным июльским утром, въезжая в город и почти уже привычно выглядывая мозаику на старых высотках против Национальной библиотеки, я самоуверенно думал: теперь-то я дома, теперь-то никуда не надо спешить, никого не надо догонять, ждать. Вот она – будущая жизнь, о которой мечтал все годы, она уже наступила, вот со вчерашнего, предположим, дня началась. И каждый час, каждая минута
