Старцы

     Плавные волны пробегали мимо окна каюты в противофазе с убаюкивающей качкой "Ракеты". Народ возвращался с острова от отца Николая, местных среди пассажиров не было: те прибыли на Талабск встречным потоком, куда более малочисленным, чем возвращающиеся на большую землю паломники. Пожилая полная грузинка с прежде немым дошкольником-внуком, после второго визита к старцу хотя пока и невнятно, но заговорившим, благословляла небеса, вполголоса делясь радостью с соседями. Впрочем, сидела она довольно далеко, ближе разговоры велись об ином:

     — Не пойму, что этот старец за целитель. Ничего ровным счётом не почувствовала. Надо будет на неделе поперегонять энергию кундалини вдоль позвоночника. Вы не пробовали? Очень помогает! — недоумевала импозантная стройная дама, умеренно украшенная косметикой и оригинально, по-восточному принтованной одеждой.
     — О каком единстве народа может идти речь? — убеждённо шептал крепышу-соседу молодой худощавый человек в форме хорунжего, теребя темляк невесть зачем взятой на остров шашки, — Толстосумы-олигархи живут иными материями. Либо они тоже народ, и тогда нет и не может быть никакого национального единства, либо, что очевидно, не народ, а своего рода внутренние оккупанты, как говорят, "корпорация мародёров", и тогда грош цена молчаливому единству народа, согласно терпящему который год эту внутреннюю оккупацию...
     — Школа ставит на рельсы? Да. Но эти рельсы кончаются сразу за порогом школы. И тогда тот, кто набрал скорость, стал отличником, опередил сверстников, не находит привычной опоры, сокрушительно падает сам, нередко калеча морально и даже физически тех, кто оказался рядом, своих ближних. А те, кто привык не спеша продвигаться по обочине насыпи, внезапно вырываются в лидеры. Вы видели школьный аттестат премьер-министра? Показывали недавно в телевизионной программе ксерокопию. Там же всего две четвёрки: по "труду" и, кажется, по пению. Вот он теперь и трудится, и поёт...

     Особняком вели диалог двое по-церковному неопрятно одетых мужчин, надо думать, трудников какого-нибудь далёкого монастыря, на время, согласно благословению настоятеля, ставшие паломниками. Тот, что помоложе, имел вид восторженного неофита, хотя одежда его была уже прожжена в нескольких местах искрами от раздуваемого в алтаре кадила, а левый рукав был обильно закапан лоснящимися слезами выносимой по особым служебным моментам свечи. 
      — Всё-таки как следует рассуждать о преподобных и старцах? — вопросительно философствовал церковный служка, обращаясь к сопутнику, — К примеру, Амвросий оптинский – преподобный старец, но то по прославлении, по соборном причислении к лику святых. А нынешние старцы? Можно ли о них мыслить, как о преподобных? С другой стороны, к отцу-архимандриту надлежит обращаться: "Ваше высокопреподобие". Как понимать? Преподобие – общее свойство монашеского чина или оно особая, не многим данная черта святости?  
     Другой паломник долго молчал, непонятно было, то ли выдерживает паузу, то ли придремал на усыпляющей волне Псковского озера, то ли молится, прося у неба ответа без лишних напрасных слов. Наконец изрёк:
     — Кому подобны? Христу. Что сделал Христос? Быв Богом, стал Человеком, говорил с нами не с небес, а ставши с нами на одну грешную землю, однако же не восприняв от неё греха. Говорил словами, понятными для простецов, даже младенцев, о мудрости, какой не могут постичь философы. Так и старцы. Не мудрствуют словесами Гегеля и Шопенгауэра, а говорят с тобой о том, что ты можешь понять, говорят на внятном языке, будто бы изнутри твоего собственного сердца, чутко воспринимая от всего, что есть в нём чуждого греху. Ясно говорят, но вместе с тем и прикровенно: твой разум должен ещё дорасти до понимания сказанного. Апостолы  тоже не сразу понимали слова Спасителя. Но и слова преподобных будут для тебя спасительными, читаешь ли ты письма старца Амвросия или слушаешь пребывающего с нами на земле отца Николая. Преподобие в том, чтобы стать рядом с тобой, сойдя с достигнутых духовных высот, стать ровно таким, как ты, понятным тебе, стать почти тобою, при том не будучи сопричастным всему нечистому, с чем ты пришёл из мира к старцу. Так оно выходит, что преподобные приближают к тебе Христа, как ты сам не сумел бы к Нему приблизиться...

     Неожиданное суждение, парадоксальное! Скоро мысли унесли меня далеко от подслушанной беседы монастырских трудников, заглушили их негромкий разговор. Я вновь встал с иными пришедшими на острове у калитки отца Николая. Народ сгрудился, словно стадо агнцев, благоговейно молча, ловя каждое слово, сказанное ко всем, стараясь не вникать в случайно услышанные частные вопросы того, с кем беседовал старец. А собеседник отца Николая сбивчиво, приглушённо перемежал благочестивые чаяния с нелепыми вопросами и просьбами о благословениях, зная, что время его ограничено, а там ещё много ожидающих своей череды совопросников, и вот-вот подойдёт обратная "Ракета", а если на неё не успеть и не попасть, то нужно будет не без труда искать ночлег на острове или же платить немалую мзду рыбакам за доставку баркасом на берег к автобусу, останавливающемуся у пристани Большая Толба.
    Старец же говорил просто и немногословно. "Надень шапочку," – с кроткой любовью обращался к ломающему кепку (вернее, похоже, берет) молодому парню, приехавшему решать часто звучащий здесь вопрос: жениться ему или нет. И никакого пространного объяснения. То ли не уничижаться излишне там, где не нужно (ибо не в этом смирение), то ли ласковое предупреждение о вреде солнечной радиации для лысеющей головы будущего женатого мирянина, священника или же монаха. 
     "Тебе ножкам не холодно?" – спрашивает отец Николай школьницу-дурёху, решившуюся паломничать в радикальном мини и не спохватившуюся на берегу, не нашедшую у спутников покрывала-платка, чтобы прикрыть голые коленки.– "Нет, не холодно." – Не понимает ничего. Но и не обижена: ничего такого про её вызывающее мини старцем не высказано. – "Не холодно ножкам?" – снова заботливо уточняет батюшка спустя некоторое время. Будто бы забыл, что недавно об этом спрашивал. Дурёха тушуется, но видно, что ясное для многих до неё пока не доходит. Да и ясно ли оно для многих, сказанное в простых, понятных даже ребёнку, словах? Она ведь и сама могла себя об этом спросить: "А не замёрзнут ли мои распрекрасные ножки там, на холодном островном ветерке у кельи батюшки?" Об этом ли батюшкино предупреждение? Только ли забота о здоровье юной особы, или же о её неокрепшей нравственности? А может быть, здесь стремление уберечь от ожидающего где-то там, вдалеке на жизненном пути насилия, вызванного слишком откровенными нарядами молодой девушки?
     Многое открывается на обратной дороге. Молодой человек в беретке ни с того ни с сего, вероятно, припоминая слова батюшки, откровенничает, что у него временами болит голова и случаются головокружения, особенно когда он долгое время находится на улице без головного убора. И батюшкино "Надень шапочку" размножается среди многолюдной каюты в размышлениях многих, каждому, вероятно, даёт нечто полезное, а возможно даже спасительное. При том, что слова эти просты и незатейливы, на первый взгляд, будто бы лишены глубокого смысла. Каждый мог бы такое себе сказать.
     Удивительно, но даже молчавшие возле кельи батюшки, постеснявшиеся спросить о сокровенном, либо оттёртые на периферию жаждущими чуда активными паломниками, получают здесь в беседах со спутниками благочестивые правильные ответы. "Так вот оно как!" – восклицает очередной прозревший человек, выслушав будто бы не связанные с его внутренним вопросом суждения оказавшегося рядом с ним ближнего: "А я как раз хотела спросить об этом батюшку, да не смогла. Так вот оно как!" И не нужно спешить назад на берег, чтобы перегонять по позвоночнику энергию кундалини. Нужно остановиться, углубиться в себя, несмотря на то, что волны Псковского озера, равно как и волны житейского моря, стремятся унести твой корабль к неизвестным берегам по собственной властной воле...

     Сегодня и мне в незатейливой беседе трудников приоткрылась нежданно тайна преподобия. А значит, ещё один паломник вернулся на берег реки Великой более богатым, чем отбывал с него. Нелепо, но я помышляю о себе как о писателе. Пишу, понимая, что суждение народа о моих виршах может быть весьма нелицеприятным: "Многа букафф!", – или нечто наподобие того. Как бы и в писательском деле, в этом нередко подпитывающем тщеславие ремесле, достичь благословенного преподобия?

     Кому-то прикрыть колени, кому-то надеть шапочку...