«перевернутое кава». Какой аромат!!!
- Это там, где больше молока, чем кофе? Нет, я больше черный люблю.
- А помнишь?.. – Вертлявая кидала воспоминания, словно разноцветные ленты из сундука. Высокая отвечала нехотя и лениво и теребила бусину ожерелья.
- Все. – Маша застелила вторую простыню и поправила уголок подушки. – Через десять минут обед.
- Спасибо, милочка. Если вы понадобитесь, то… - Высокая потерла лоб.
- Кастелянская в конце коридора, - сообразила Маша. – Да, конечно, обращайтесь, когда нужно.
Римма царственно улыбнулась и они с Лялей вышли из номера.
Так прошло несколько дней. Софья Ивановна была права. Заезд был тихий, никакого шума, криков, громкой музыки. Старые артисты жили, погруженные в свой яркий отживший мир, и он казался им прекрасным. Артист с байроновским лицом иногда отпускал Маше витиеватые и старомодные комплименты, дама в клоше с помпоном ни разу не появлялась в столовой без перемены серег и браслетов. Вертлявая подскакивала то к одному столику, то к другому, всплескивала коротким дробным смешком, ахала, охала, громко восторгалась каждой мелочи: творогу с брусничным вареньем, свежему хлебу, золотистому бульону в чашке. И только Римма, златобровая красавица Римма, жила в тонкой своей зачарованности, изысканной хрупкости бытия.
Стоял конец октября. Если можно было бы собрать все золото мира и набросить его звенящим плащом на деревья, горы, лохматые и низкие облака, то оно не передало и сотой доли того богатства, что окружало маленький домик отдыха. Все оттенки желтого – от густой камеди, до нежного цвета свежесбитого масла соперничали друг с другом, и все же складывались в роскошную картину осени в горах. Но в роскоши этой, нет-нет, да и протягивалась черная ниточка гнильцы. Словно по Пушкину: «так бури осени холодной в болото обращают луг и обнажают лес вокруг».
В один из понедельников по графику Маша зашла поменять постельное белье. В восьмом номере вертлявой не было – видно, ускакала куда-то восторгаться и ахать. Маша в глубине души обрадовалась. Неуемная Лялина энергия уже начинала раздражать.
Высокая в скульптурной позе сидела в кресле лицом к окну и немного напоминала статуэтку, подернутую пылью.
- Погодите! – властным жестом остановила она Машу, когда та хотела выйти. – Посидите со мной, пока Ляля не вернулась. Я давно наблюдаю за вами. Вы умеете хорошо молчать.
Маша послушно присела на краешек кровати.
- Что вы все время такая кислая? В вашем возрасте надо летать, а вы двигаетесь как из-под палки.- Маша пожала плечами.
- Несчастная любовь, - усмехнулась Римма. – Конечно, что же еще? И это причина ваших страданий и угнетенного вида? Вас ставили перед выбором: родина или любимый человек? Спокойствие родных или личное счастье?
- Нет.
- Вы были вынуждены избавиться от ребенка? Единственного, желанного, от любимого мужчины? Вы должны были танцевать, получив известие о смерти матери? Потому что гастрольный спектакль отменить невозможно. Вы стирали пальцы в кровь днем, а вечером на них же крутили фуэте? Вы чувствовали, как неудержимо стареете, и ваше место в жизни занимается другими - молодыми, быстроглазыми, с упругими телами? Медленно, но верно. И ваша рука из дающей постепенно превращается в берущую. Пусть немного – но берущую же! Вы чувствовали вслед за собой снисходительные взгляды? Они жгли вам спину?
- Не помню. Нет, кажется.
- Тогда в чем же дело? Вы не сердитесь, что я так говорю, но это правда. Был такой испанский поэт Гонгора. Он говорил: «Любите, пока вас любят, пока вас время голубит. Все прахом пойдет под старость, что в молодости не растратишь. Оглянешься, а уж поздно – судьбу за уздцы не схватишь». По-моему, умное замечание. Пока в берега женщины бьет красный прибой, все краски мира открыты для нее, а вы словно живете в полусне.
Римма снова перевела взгляд к окну. Во дворе, словно маленькие суетливые гномики мельтешили артисты. Собирался дождь, и они нагуливали аппетит перед ужином.
- Вам не нравится здесь? – Маша сама испугалась своей смелости.
- Нормально, - пожала плечами Римма. – Но это как билет в один конец. Как эта комната с видом на горы. Взгляд упирается в стену. Дальше – тишина.
- Какая? – не поняла девушка.
- Неважно. Был такой спектакль с Пляттом и Раневской. Слышали о них?
- Кажется, артисты. Старые, - неуверенно протянула Маша.
- Да, – усмехнулась Римма. – Старые. Были уже давно.
- А Ляля эта тоже балерина? - спросила Маша. Пауза затянулась, и ее надо было чем-то заполнить.
- Да, была когда-то. Как и я. Мой муж танцевал с нами обеими. Фамилию его называть не буду, вряд ли вы ее знаете. У него было божественное тело, хоть ваяй, или картины рисуй. Его было приятно любить. Потом он ушел к Ляле, и снова вернулся ко мне. Затем опять захотел к ней. А она уже выскочила замуж. Он остался со мной. Пил. Потом умер. Через год овдовела и Ляля.
- Но ведь вы же дружите! – поразилась Маша.
- И что? С возрастом стираются все грани, кроме одной – желания жить и видеть еще знакомые лица. У нас никого нет, кроме друг друга. Ляля болтушка, но это от страха. Она очень боится одиночества. А я сроднилась с ним.
Маша вспомнила слова подруги: «пока ты к своему одиночеству не привыкла» и подумала, что это, наверно, правда. Что одиночество, подобно океанской воде в потопленном корабле, медленно заполняет человека и погружает его в тихое созерцание.
- Кроме того, с кем еще нам вспомнить время, когда «все было по-другому, и трава была зеленее»?- подмигнула Римма Маше. – Лялю хлебом не корми, дай повспоминать. И всем им тоже, - она кивнула на окно, где еще гуляли отдыхающие. – Все это глупости. Оптический обман памяти. Все было так же, как сейчас, может еще тяжелее, только мы были молоды.
- Я пойду, Римма Викторовна. – Маша стояла в дверях с ворохом постельного белья. – Ужин начинается. Люди в столовую идут.
- Римусик! – влетела в комнату Ляля. – А ты так и просидела одна? Ну и зря! Воздух – нектар! Вечер – сказка! Я голодная как зверь! А, это вы? - бросила она Маше. - Не знаете, что сегодня на ужин? Римусик, ты не представляешь, мне сказали, что неподалеку ярмарка кожаных изделий. И дешево. Настоящая кожа! Местные кустари такие узоры создают. Рыжая из оперетты барсетку купила, хвасталась! Прелесть! Поедем завтра, ну, Римочка, умоляю! – Она умоляюще сложила губы, и морщинки над верхней губой стали отчетливее.
- Обезьянка ты прыгучая. Ладно, поедем. – Римма махнула рукой.
- Я тебя обожаю! Красавица моя! Сейчас, руки вымою, наведу марафет, и на ужин! – Ляля выпорхнула из комнаты.
- Идите. – Римма посмотрела на Машу. – А лучше, бегите отсюда. Нянечкой в детский сад, медсестрой, почтальоном, библиотекарем. Куда-нибудь. Но, бегите. Иначе и вы получите свою комнату № 8 с видом на горы. Бесконечность, упирающаяся в стену.
Она резко встала и вышла в коридор. Через секунду к ней присоединилась реактивная Ляля. Из столовой доносились стуки ножей и вилок, смех, разговоры. За окном чернела ночь.
Две старые актрисы
В буфете станционном,
Отставив мизинчики,
Пьют чай с лимоном.
Пьют чай с лимоном,
С пирожным миндальным
И вслед поездам глядят
Ближним и дальним.
А поезда уходят,
Уходят, как время,
А поезда уходят,
Окнами сверкая.
Две старые актрисы
Вглядываются в темень.
- Который час?— спрашивает первая.
- Уже поздно!— отвечает вторая.
- Нет, я все-таки не понимаю, зачем ты уходишь? – негодовала Софья Ивановна после отъезда отдыхающих. – Чем тебе здесь не понравилось? Тихо, спокойно, красиво, свежий воздух. Ну, а то, что дожди, так это всего лишь два месяца. С декабря опять людей навалом. Что случилось-то, объясни толком! Обидел кто? Ты чего молчишь? – переводила она взгляд на растерянную повариху.
- А я откуда знаю? – огрызалась та. – Что вы ко мне пристали? У нее и спрашивайте!
- Да, ничего не случилось, - уговаривала Маша. – Просто к маме хочу поехать. Одна она у меня. Помочь надо.
- Ой, девка, темнишь что-то! Ну, ладно, не хочешь не говори. Давай обходную, подпишу. Да что же это такое?- заводилась кастелянша по новой. – Не везет мне со сменщицами, хоть убей. Кто замуж сразу выскочит, кто – в декрет, кто бюллетенит все время, то теперь мама. Как заколдовали это место, ей-Богу.
- Спасибо вам, Софья Ивановна! И вам спасибо! – Маша поклонилась поварихе. Я напишу вам. И позвоню!
- Да, иди ты… осторожно! – в сердцах плюнула кастелянша.
- Странная ты все-таки, - вздохнула подруга, провожая Машу на вокзале. – Ну, уехала бы сразу, если собиралась. Или сказала мне заранее, что не будешь работать, я бы не хлопотала. А так не очень хорошо получается . Мне теперь перед директором неловко. А честно скажи, - она дышала духами в воротник Машиного пальто, - нашла себе кого-то? К нему едешь? Ну, я же только рада буду!
- К маме! – улыбнулась Маша. Спасибо тебе.
- Ну, не хочешь - не надо! До свидания! Звони хотя бы. Пиши. И маме привет! – последние слова были сказаны с иронией.
Поезд набирал ход, оставляя позади перрон, замелькали привокзальные огни. И вот уже погасли горы, съеденные туманом. Накрапывал дождь, и Маше стало зябко. Она натянула одеяло до подбородка, попыталась уснуть, но почему-то отчетливо представилось лицо златобровой Риммы, неуемная Ляля, дама в клоше, тоскливые глаза артистов. Вспомнился Анзор с его сладкой улыбкой, учеба в техникуме, зубрежка, частные подработки. Маше захотелось, чтобы мама как в детстве укрыла ее одеялом, подоткнула со всех сторон. И она радовалась, что завтра утром увидит маму, и что жизнь ее переменится к лучшему. Непременно переменится. Она верила в это.
Поезд мчался в мглистый рассвет. Маша спала крепко, чуть покачиваясь на полке в такт движению вагона, и свет станционных огней косо падал на ее лицо.
) 
(без слов).
