Кошка за Жучку...

Память…Она становится на цыпочки и прячется под стол,  со страхом выходит к школьной доске и пытается выследить тайного  поклонника, который каждый день бросает в форточку цветы.
Неуловимые моменты нашей жизни. Мышка за кошку…Я так и не узнала его имя.
Но мыши…Они тоже были неуловимы.  Мы любовно подкармливали их кашей с  алебастром и отравой, позднее находя тарелку вычищенной до блеска, но  они с неизменным постоянством появлялись вновь…И это были не только  мышата, но и, вызывающие особое омерзение, крысы. Рядом, в трёх метрах  от нас, находилась фабрика художественных кистей, и шкурки невинно  загубленных животных явно способствовали их процветанию.
Однажды утром, блюдо с заранее начищенной рыбой, оставленное на кухне с  промерзающими углами, оказалось пустым. Я с недоумением смотрела на  него, чувствуя себя душевнобольной, и только на следующий день, моя пол,  обнаружила за буфетом дыру с торчащей из неё рыбной тушкой. Её объёмы  оказались много шире наспех проделанного отверстия. Металлические  заплаты – мы не успевали обороняться, заколачивая ими дыры.
Да…Заплаты…Сейчас  вряд ли найдёшь даже ребёнка в залатанных штанах…А  тогда это было обычным делом. В школе, на уроках труда, этому учились и  мальчики, и девочки…Штопать, пришивать пуговицы, вышивать.
Сохранилась фотография младшего брата – кирзовые сапоги, залатанные штаны, шапка ушанка и…собака Рекс.
Лайка, похожий на овчарку, мордастенький, на толстых коротеньких лапках, щенок.
Старший брат нашёл его на стройке. Покладистый, по делу злой. Дед –  заядлый охотник, много раз порывался забрать его у нас, восхищаясь его  смелостью и отвагой: пёс рычал, лаял и скалил зубы, не пропуская его в  наш дом.
Возможно, он чувствовал, что когда-то давно дед бросил бабушку с двумя  детьми. Вернее, не бросил. Бабушка не смогла простить измены.
Странная штука жизнь…Не знаю подробностей, но дед всю оставшуюся жизнь  прожил с той – другой, бабушкой Ирой. У них не было детей и мы часто  ходили в гости, даже какое-то время жили у них, пока не получили  квартиру – тот самый полуподвал, в котором так любили обитать крысы.
Воспоминания…Неконтролируемый процесс. Даже последствия от употребления  горохового пюре при очень большом желании можно сдержать, а здесь…
Голодные галчата, раскрывающие рты. Как накормить всех? Как сложить  воедино разноцветные камушки из жизненного калейдоскопа, не потеряв ни  одного, и сделать просмотр увлекательным и понятным? И надо ли?
Дух того времени…Наверно, тянущему эту репку, не так важно из чего сварено блюдо.
Важен вкус, запах.
Запах яичницы с колбасой – и я вспомнила бабушку Дашу. В маленьком  провинциальном городке колбаса и яйца – дефицит, мы привозили их с собой  в качестве гостинца.
Тир – он находился совсем рядом, через дорогу. Бабушка давала нам четыре  копейки – два выстрела, и мы шли с братом стрелять. В самую большую  тарелочку я попала с первого раза.
Если бы в жизни так…
Память...Схватив кусок чёрного хлеба, намазанного маргарином и посыпанного сахарным песком, она уже умчалась играть в прятки...
- Чур, я вожу! - Э, нет...будем считать...
- На золотом крыльце сидели: царь, царевич, король, королевич, сапожник, портной…
После школы я пошла к маме в ателье – учеником портнихи и проработала там три года.
Это ремесло позволяло ставить заплаты на штаны нашего, уже давно  прохудившегося бюджета, не успевая вставлять стекла, выбитые пьяным  отцом…
Экота, пекота, чукота, ма, абуль, фабуль, дай мана, экс, пэкс, пуля,  пук, наур – вышел чёрный жук…Странная детская считалочка, набор  бессмысленных слов.
Наверно, отец видел жизнь именно такой, потому что понимал много больше,  чем все остальные. Он просто вышел, как этот странный чёрный жук. Вышел  внезапно, оставив на память вещицы, вырезанные им из дерева. Он был  мастер, дерево любило его. Мама тоже...
Я...Не знаю. Память отказывается его не любить...
Как это мудро - память избирательна. Уж много лет, как с нами нет отца,
Но помню не скандалы и не драки я, поэта помню, умницу, творца.
Он помнил наизусть всего "Онегина", стихами матерился, тыча в печь,
И в ярости срывал немое радио, что чудилось ему, какая речь…
Мои первые, неумелые стихи уже после...
Шизофрения, побег из больницы…Страшные подробности – кому они интересны.
Он умер, когда ему было 54 года…Уже потом, перечитывая его письма из  психбольницы, мы поняли, что его смерть была вовсе не случайна. Он всё  понимал…
«Отпустили бы, так ушел бы пешком, хоть на денечек, два. А бежать  нельзя, все равно поймают и…Могут и в дороге поймать, да и слово дал.  Буду засыпать, представлять лица и голоса всех вас, а то забуду…Тогда  мне каюк, нечем жить. Надо как-то читать, но нечего…. Вот и день прошел.  Во сне мое счастье. Видел Римму во сне раза два или три. Тебя, Оля, не  видел, отца видел. Да, всё забывается, видно память совсем плохая стала.  А засыпаю я всегда с вами, с родными. Засыпаю, да еще думаю, что мы  летаем где-то в космосе, и лучше засыпается.  А то представляю, что  ходим по большому лесу, собираем грибы, ягоды… идем далеко-далеко,  устаем страшно, ложимся, смотрим в небо долго-долго… И засыпаю…»
Он уснул, но уже навсегда. Из всего, написанного им, осталось в памяти только это, многократно повторяемое им в пьяном угаре:
«Слушай, пьяная когорта, серый пепел бледных лиц
Пока кровь течёт в аортах, убирайтесь из больниц!»
Всё остальное он сжёг…

«Здравствуй, Шурик! Пишет Оля. Как ты в Кирове живёшь?
Ты здоров или же болен, что ты кушаешь и пьёшь?
Что ты писем мне не пишешь? Я скучаю по тебе.
Нарисуй мне домик с крышей, с воробьями на трубе.
Нарисуй ещё машинку, и лошадку не забудь…
У нас дома есть тетрадка, я отвечу как-нибудь.»
Этот забавный стишок, написанный отцом от моего имени старшему брату,  сохранился в моей памяти навсегда. Слышишь, пап, я его помню…
Мне было около трёх лет, брату семь.
Старший брат…Ему доставалось больше всего…
Не знаю – удастся ли мне вытащить репку…Но меня уже не остановить…
Наверно, точно такой же зуд испытывают писатели…Я – не писатель, но я  по-прежнему чувствую себя самоваром. Интересно – а самовар может  лопнуть?
Кошка за Жучку, Жучка за внучку…