Суфлёр

 

                                
В промозглый осенний вечер, когда очертания деревьев и домов в подсветке подслеповатых фонарей кажутся декорациями ещё не сыгранного спектакля, с интригой, пока скрытой от посторонних глаз за огоньками зашторенных окон, по мокрой брусчатке неторопливо шёл сутуловатый человек, приподняв воротник мешковатого демисезонного пальто, глубоко надвинув бесформенную шляпу с обвислыми полями. Блики от фонарей отражаясь, искорками пробегали по влажным после недавнего дождя камням и перебегали на асфальт. Редкие прохожие спешили в свои уютные и не очень квартиры, а он не спешил. Дома его никто не ждал. Даже собаку, и ту, он не решался завести, не то, что семью. Он просто не думал об этом. Продолжая жить в своих, уже никогда не осуществимых мечтах. Он шёл на встречу. Раз в году. Всегда в это малолюдное время. Вот уже ряд лет он шёл туда, где осталась его любовь, боль, пролетевшее так стремительно время несбывшихся надежд. И всё же, несмотря ни на что- счастья. Оно ведь у каждого своё. Своё.
Через какое – то время человек подошёл к огороженному прогнутой металлической сеткой участку, за которым угадывались при свете яркой луны мрачноватые развалины некой постройки. Осторожно, стараясь не порвать пальто об острые выступы, пролез во внутрь, через давно никем не залатанный лаз, пошёл по битому кирпичу и строительному мусору , явно разбираясь в нужном ему  направлении.
-Какая круглая луна,- отметил он.- Говорят, что к проблемам. Впрочем, какие уже проблемы могут его ожидать? Нет уже для него таких проблем. Уже нет.
Шарахнулась в сторону с шипением , сверкнув жёлтым глазом облезлая кошка. С грохотом прокатилась рядом консервная банка.
Ну вот, кажется, и пришёл. Человек подтащил пустой пластиковый ящик. На кабельную катушку, как на стол, выставил из потрёпанного старомодного портфеля бутылку недорогой водки, пакетик с припасёнными бутербродами, пачку крепких сигарет. Неторопливо, словно выполняя только ему ведомый ритуал.- Да, это примерно то место. Точнее, уже не возможно определить. Впрочем, это и не так важно. Тут родилось и разрушилось его хрупкое, такое иллюзорное, но до боли чарующее чувство сопричастности.
Он откупорил бутылку. Налил в чисто протёртый стакан немного водки, на четыре стороны плеснул её, затем налил и для себя. Выпил. Закурив, задумчиво опустился на ящик и, как будто видел что – то там, за темнотой, открывшееся только ему.
 
И вот его цепкая память, словно из миражной дымки возвела перед ним здание театра, которое так долго находилось на этом заброшенном несколько лет участке.
 
Приговор был окончательным. Реставрации не подлежит. Страшное слово. В котором ощущается слепой рок. Безжалостный приговор судьбы. А он видел картины, казалось навсегда покинувшие это сакральное для него место, где смешалось всё;- высокое с низким. Взлёт духа и мелочные интриги. Но, это была жизнь. Живая, ежесекундная. Жизнь отданная мрачноватому помпезному холлу, старым пожелтевшим афишам, не выветрившемуся  запаху старых портьер и кулис. Грима и всего того, что ощущаешь только здесь и больше нигде.
Человек глубоко вздохнул ноздрями воздух, будто пытаясь уловить ускользающий запах памяти. – Вон, примерно там, находилась сцена, а рядом и его « ракушка». Суфлёрская будка. Сейчас такие найдёшь разве что в глухой, отдалённой провинции. А ведь раньше… его с иронией называли « кротом сцены».  Нет, это не обижало. Совсем. Он гордился своей маленькой будочкой, где казалось, что именно он, был невидимым центром сцены. О, он наизусть знал все роли. И мужские, и женские. Мог бы, казалось заменить на сцене любого. Так ему по крайней мере казалось и грезилось по ночам. Нет, он не подсказывал текст. Он- дирижировал и… театр вибрировал , дышал, отвечал ему непередаваемым  чувством интимного соприкосновения к творчеству. Он жил только им, этим чарующим и безжалостным демоном, по имени ТЕАТР. И, возможно, это грех, подчинил ему всего себя, без остатка, свою жизнь, своё время и даже вот семью не завёл, так как словно одержимый существовал только тогда, когда занимал своё место под сценой, когда зажигались неспешно софиты и рампа, когда до него доносился пробегающий по залу шелест голосов зрителей и гас в зале свет, предвещая очередное чудо. Чудо, которое не становилось привычно обыденным от спектакля к спектаклю. Он не  отбывал положенные часы, как некоторые, чего греха таить, актёры, Чтобы быстрее заняться своими, такими далёкими от театра делами. Он это видел, и тогда так обидно и тоскливо становилось ему, словно предавали его самого. Так, невзначай, даже не думая об этом. Хотя, были и другие, кто несмотря на годы и казалось навсегда закреплённые реплики и мизансцены каждый раз вносил новое, живое. И тогда воскрешал театр, сею секунду, миг, вознесённый талантом и болью, без которой актёр становится лишь говорящим манекеном, без проживания, это лишь более или менее удачная пародия на человека, не более. А ведь он, демон театра требует- более, всю твою душу. Страшный наркотик сцены, всецело поглощающий тебя и не прощающий пренебрежение к себе. А для нашего героя театр был алтарём, греховным возможно культом, в котором он растворялся без остатка и сомнения. Болезнь, от которой не ждёшь выздоровления.
 
Белесая луна, нависая над памятью,  безжалостно освещала заброшенность и убогие руины. Кощунственно высвечивая ржавые балки и кирпичную унылость былого.
 
 
А память  уже переносит его в детство. Так ярко и отчётливо. И не важно, что это перевёрнутый мир образов, звуков, воспоминаний. Где несмотря ни на что…Несмотря, ты всё же счастлив. Наверное. Всё ещё счастлив. Хотя и там, в мире иллюзий ложь заменяет правду. И, наоборот. Но есть особый, только твой мир, где по закону жанра добро должно побеждать, непременно. И, он вошёл в своё зазеркалье. Это произошло с ним тогда, когда по радио и в газетах всей страны гремело ублюдочное « дело врачей». Он видел себя семилетним, в длинном коридоре их коммунальной квартиры, когда забирали отца. Не самого известного хирурга, но с « говорящей» фамилией. Полумрак, тусклую « общественную» лампочку, скорченные тени на стенах. Он уже не раз видел, как со стороны, эту назойливо возвращающуюся картину. Свою серую с чёрным воротничком пижаму и самого себя испуганно прижавшегося к тяжёлому чёрному комоду. Что отражалось в его широко распахнутых глазах, наблюдающих за несвойственной и оттого ещё более зловещей суетой, ворвавшейся в его до этого безоблачный детский мир? Мир, который в эти мгновения менялся для него на всегда. Он ещё не понимал, что перед ним открыло свои врата зазеркалье. Он молчал, не проронил ни звука и не слезинки. И только предательская лужица у его ног была красноречивее любых криков и слёз.
 
Театр. У каждого он свой, где один жанр в течении времени сменяется другим. Репертуар жизни многообразен и приходится играть не выбирая роли, а  принимать распределение свыше, как  свою судьбу. Вот она и свершилась — судьба.  Она уверенно привела его в суфлёрскую будку, где он и стал составной частью той великой иллюзии, которая и зовётся театром. И где высшая задача всех его соучастников проживать жизнь своих героев, а не подражать нелепым и не жизненным штампам кому либо в угоду. Только личность и накопленная ей боль, вот та кровь и нерв, которые создают то, что называется искусством. Жаль, что понимания этого всё меньше за поверхностностью и приблизительностью. И всё меньше тех, для которых служение театру не пустой звук, а сам воздух. Живой, наполненный энергией творчества. Но, что об этом? Он всего лишь – суфлёр. Хоть и впитал в себя всю возможную драматургию и, надо признать, что та школа, которую он впитывал из своего укрытия, те режиссёры и актёры, что прошли над ним за его суфлёрскую жизнь, научили не только разбираться в тонкостях постановочного искусства, но и понимать, казалось, саму природу и тайну театра. Частицей которого стал и он. Даже все списанные на утилизацию « литовские»  пьесы и сценарии в бумажных, потрёпанных и зачитанных переплётах он уносил домой. Он не мог совершая кощунство, выбросить их как ненужный хлам. В его небольшой квартирке, пыльными стопами лежали получившие второй шанс на жизнь, давно отыгранные пьесы. К которым он с религиозным трепетом относился, как к живым.
Так бы и продолжалось. Размеренно. Но сначала ( ох, уж, эти модные тенденции) отказались от суфлёрских будок, а затем и пенсионный возраст подкрался предательски, как из- за пыльных кулис. Но он приходил, часто, в театр, садился где – то в тени галёрки и… его жизнь продолжалась, пусть и лишённая полного, настоящего воздуха своей нужности ЕМУ, идолу театра. Вот и финал. Для иных всего лишь антракт, а для него опустился  так долго не опускаемый занавес.
Налив в стакан вновь  водки, человек ещё с минуту с тоской смотрел в стакан, затем залпом осушил его до дна. Что- то холодное прикоснулось к его руке. Резко одёрнув ладонь, он увидел невесть откуда взявшегося лохматого, лопоухого щенка. Видимо запах съестного и малолетняя глупость , ему было не более месяца, притупили в нём осторожность и страх опасности.
-Боже, ты то здесь откуда?,- вздохнул человек и отломив кусок бутерброда с варёной колбасой протянул собаке.  Щенок с жадностью заглотил нежданное угощение. –Вот и встретились два одиночества. Как в песне. И тебя все бросили. Но ты ещё не понимаешь своей ненужности. И тут ему в голову пришла абсурдная казалось бы мысль, никогда до этого не приходившая ему в голову. – А может это он, театр, посылает ему знак утешения в этом крохотном, живом существе, сведя их именно здесь, сегодня, сейчас. Посылая ему шанс и награду, заботу и избавление от одиночества. А щенок радостно виляя хвостом доедал новый кусок бутерброда. – Знаешь что, — обратился он к собаке, — а давай жить вместе? Согласен? И имя я тебе дам. Как же тебя назвать? Ты ведь как ни как театральный пёс. А давай я назову тебя — Шекспир. Не возражаешь?
Щенок может быть и возразил, хотя Шекспир всё же не хуже банального Шарик или Дружок.
 
А тени театра, казалось улыбнулись, или это померещилось после выпитой водки, как знать.  Но эти развалины уже не казались такими мрачными, в них появилась если и не хрупкая надежда, то… Трудно сказать, но что – то наверняка изменилось. Он это чувствовал. Он всегда тонко чувствовал вибрирующую вокруг него атмосферу. Тяжело вздохнув, аккуратно сложил в пакет пустую бутылку, смёл крошки. Затем достал из недр потёртого портфеля свечу, закрепил её на импровизированном столе. Зажёг. Поднял доверчивого щенка до уровня глаз.
-Вот так, Шекспир. Трагедия и комедия жизни. Но ведь наш с тобой спектакль ещё не окончен. Несмотря ни на что, не окончен. Человек поместил животное за борт широкого пальто и тот смиренно прижался к его тёплому телу. Надвинув поглубже шляпу и подхватив полегчавший портфель ещё раз обвёл взглядом искорёженное пространство былого. Неторопливо, чуть пошатываясь пошёл обратно к лазу из своего зазеркалья. И что- то вокруг него неумолимо изменилось, даже ветер притих. А судьба выводила на листе жизни первые строки его, дай- то Бог, новой пьесы. И, если Шекспир где- то споткнётся на реплике их личной пьесы, то