Рассказы странствовавшего. Часть 2 и 3.

__________________
Часть вторая рассказа – «Она».

Что бы я ни делал этим вечером, я бы не запомнил, поскольку любовь (тем более первая) – она, опьяняет и память возвращает только отрывки.

Я только вспоминаю тот её поцелуй, который она подарила мне, когда уходила на свое рабочее место, за стойку: она наклонилась ко мне, пытающемуся встать, как требует этикет, её мягкие руки придержали меня за плечи и легкий поцелуй в губы сразил меня «наповал», так, что я сел на свое место.

Удивительно её волосы и её кожа нежно благоухала цветами (какими? – я не очень понимаю в цветах), может ромашками, может резедой. Как пахнут девочки в детстве(?), вспомнилось мальчишеское, потому что девочки пахли цветами резеды или так, как пахнет море в легкий бриз. А мальчики - те пахнут воробьями или как море в небольшую бурю, в шторм с брызгами.

Запомнились мне, однако, страдания ночи первой любви, беспокойная ночь перед первой встречей со своей первой любовью. Был сон, полный кошмара для меня:
«Мне представился огромный пустой длинный цех с бетонными стенами в тусклом голубом освещении, в котором нет ничего, кроме деревянного верстака-стола. На столе разложены кафельные плитки, штук около тридцати-сорока, это такой же цветной кафель, что кладут строители в ванных и в туалетах на пол и выкладывают стены. И на каждую квадратную плитку мне приказано Кем-то раскладывать марки (я увлекался в мальчишестве филателией и у меня были многочисленные альбомы с марками). Старые почтовые марки надо было рассортировать на плитках по цвету, по годам и по странам, каждую марку в свою категорию. Но лежали марки в бельевом, как у мамы, эмалированном тазике, стоящем возле меня, наполненном с горкой выше краев.
Когда это, черт подери, закончу я эту идиотскую работу. А я стараюсь: беру марки в ладошку, а потом раскладываю, - синие к синим, красные к красным, с иероглифами китайские к китайским, английские к английским, болгарские с твердыми знаками в словах к болгарским(…). Глаза мои устали, слипаются; руки тяжелые, неловкие и не слушаются меня; марки прилипают к потным пальцам и разлетаются от моего дыхания, когда я наклоняюсь, чтобы посмотреть буквы….
Но не эти невзгоды самое главное в моих страданиях во сне. Самое важное в том, что окончания моей работы ждет нетерпеливо знакомая, почему-то оставленная мной, непонятная женщина. Она – как в тумане, колеблющейся фигурой стоит вдалеке в открытых воротах цеха бледным образом, которым рисуют приведения. И в то же время, я знаю, что она живая телесная и пахнет цветами, и чем скорее я разложу по местам эти старые почтовые марки, тем скорее увижу её в настоящем виде. Надо только спешить, спешить, спешить….

И я просыпаюсь от своей спешки. Ночь. Тишина. Мои руки вспотели, на лбу испарина. Я долго моргаю и не сразу разбираюсь где левая где правая сторона, чтобы найти выключатель. Наконец, нащупываю и включаю свет. Смотрю на свои часы: еще рано, без десяти три.
Я падаю навзничь и ударяюсь об изголовье деревянной спинки кровати, - о-о-ой! – но потерев затылок, поворачиваюсь и засыпаю снова, погружаясь в свой сон. И опять – огромный цех, опять кафельная плитка и опять проклятые старые почтовые марки, которых еще больше половины тазика. А главное – опять образ женщины в дверях цеха и она видима-невидима, она в туманной дымке.
Я просыпаюсь, пью воду, гляжу на часы, за окнами темнота, укладываюсь на другой бок и опять засыпаю и вижу тот же самый сон, и снова надо спешить, спешить спешить….

Это было мучение. Я знал, что такие кошмарные надоедливые сны, какие-то многоступенчатые, составные снятся человеку после больших потрясений или накануне их из-за переживаний.
Последний раз я проснулся от того что в ночной тишине услышал гудок-рёв со стороны порта. Ревел в порту большой пароход, поставленный было на зимний ремонт. Дело было к весне и пароход уже спустили из доков на воду. Ревел пароход довольно долго, его рев был ничуть не хуже петушиного будильника по утрам в деревне. Из окна уже струился по комнате свет утра высвечивая рои пыли неизвестно откуда летающей в воздухе.

Было семь часов утра. Еще бродили в голове ночные образы: бетонный огромный цех, кафель, марки, нелепый труд, отяжеление сердца…
Сны иногда долго не покидают нас; остается их вкус и их тон, запахи преследующие нас целый день. Но сны тают постепенно, и мой сон таял, а окончательно исчез из сознания, когда я открыл окно, на градуснике за окном, прибитом на раму было плюс пять.
Тогда я спустился вниз, на улицу. Ресторан работал с десяти до четырех утра, просмотрел я на табличке время работы. И тут понял, что дежурили работники сутки через трое, - значит, у Аллергии было два выходных. Поскольку ресторан был закрыт, я пошел в город и в маленьком кафе взял себе кофе с булочкой. Потом вернулся в свою гостиницу и, не раздеваясь, уснул без всяких сновидений – вырубился.
____________________________
Часть 3 рассказа – «Она».

Как бы по внутреннему будильнику встал я ровно в 12 часов. Быстро умылся и привел себя в порядок, спустился в ресторан, для жильцов был отдельный внутренний вход. Моя знакомая, Аллергия, уже была там и сидела за тем же столиком, за которым мы познакомились поближе. На ней была темно-красная кофточка из-под которой выглядывала белая кружевная часть нижней одежды, блузки или еще чего, мало я понимаю в названиях. Но, о Боже мой, как она была прекрасна в этот день, я не могу, не сумею это рассказать.

И тут время бежало с быстротой, какой бы позавидовал в другой раз, если бы ждал чего-то. Мы договорились, как не знаю, но я перебрался из гостиницы со всем моим небольшим скарбом к ней, в её дом. За гостиницу платила организация, основную часть, а я платил тридцать процентов, за проживание. Это нас, рабочих помещали на время невольного сезонного отпуска, на зиму. Как только снег сходил на нет, уже в конце марта, или в апреле, мне надо было уезжать на свою сезонную работу.

Первая ночь, это интимная тайна. Но хочу сказать, что прожил я с нею только эти полтора месяца до сезона, и случилось потерять её навсегда. А почему? Все потому что отношение к любви и ревности было у нас совсем разное. Она испытывала брезгливый ужас, терпеть не могла даже мысли о том, что два свободных человека – мужчина и женщина – могут жить в течении многих лет совместно, каждые сутки, с утра до вечера и с вечера до утра, делясь едой и питьем, спальной и туалетом, деньгами и горестями и так далее…

«Брр! Эта телесная жизнь должна длиться до тех пор, пока оба не потеряют окончательно всю прелесть и оригинальность и новизну своей личности, - говорила она, - пока любовь не погаснет, превратившись в регулярную привычку и чуть приятное удовольствие, которое можно заменить чем-нибудь другим: просмотром захватывающего фильма в кинотеатре, танцами на дискотеке».

Разговор наш состоялся на рассвете, завтра я должен был уехать, а она работала и не могла прийти меня проводить. Она сидела в косых лучах солнца из окна; она, после почти бессонной ночи, вдруг похорошела (я смотрел еще лежа в постели на неё, сидящую в полупрозрачной белой сорочке). Лицо её порозовело щеками и вся она посвежела, ну, вот как будто все утро бегала на улице по морозу зимой и пришла домой, вся благоухающая и пышущая здоровьем.

Она сидела перед зеркалом и прибирала свои локоны и говорила не со мной, а с моим отражением в зеркале и улыбалась радостно то ли себе, то ли мне в зеркало.
- Давать обещания в любви и разные клятвы… это я думаю погрешение против истины, и это только оскорбление любви, правда? – спрашивала она.

Я не мог ничего сказать, я любил, любил «всеми фибрами своей души», как говорится, и не представлял, как покину её, свою любовь, надолго на весь летний рабочий сезон, до октября, а то и до ноября месяца.
- Ты знаешь, что в Швеции есть новое течение – свободная любовь без обещаний? – спрашивала она, - Когда ты ревнуешь, значит, ты не веришь моей любви, и, значит, хочешь любить меня насильно, против моей воли и против моего желания. Нет уж, лучше сразу конец, прекратить такую любовь. Обида – это плохая помощница в любви. Ты не обижайся, - говорила моя первая настоящая, как я думал, любовь.

Я передаю не её слова, а только смысл её слов, сам потом вычитал парадигму этой свободной любви, о которой она говорила. Её речь была всегда мягкой ненавязчивой и осторожной.
- А как же быть, если… дети? – спросил я её под конец, когда она уже оделась и готова была уйти на работу, а может быть навсегда. Она глубоко-глубоко вздохнула. Потом, помолчав немного, сказала печальным голосом:
- Вот именно этого я не знаю. Я не против законов природы. Но видимо Богу не угодно, послать мне такое счастье. Я не могу представить, что бы я думала, что бы чувствовала и что бы я делала, если бы стала матерью. Но, прости, этого не случалось, мне тяжело об этом говорить….

Так она и ушла. А я уехал даже раньше в офис своей организации и ждал до утра там, сидя на стульях в коридоре с еще двумя рабочими, отправлялись мы рано – в шесть утра нас ждал вертолет, чтобы закинуть за много километров от города, от цивилизации в девственную природу, в тайгу.
Конец.