Глава 57
ДАРВИНИЗМ ПРОТИВ НИЦШЕАНСТВА
Лена занималась подборкой материала по Дарвину, и ей понадобилась помощь Ольгерда в том плане, что у Ницше было особое отношение к дарвинизму. Философ даже применил в книге «Сумерки идолов» термин «Анти-Дарвин». Поэтому ей предстояло соотнести дарвинизм с ницшеанством и сделать статью. Ольгерд с удовольствием вызвался помочь, тем более тема касалась Ницше. На вопрос, почему Дарвин, Лена ответила:
— По разным причинам. Во-первых, это нужно Уицрик, а во-вторых — без Дарвина нам не обойтись, он должен занять свою нишу в романе, — и продолжила: — Знаешь ли ты, что по данным опроса, проведенного в 2002 году телерадиовещательной компанией BBC, Дарвин занял четвертое место в списке ста величайших британцев в истории?
— И это неудивительно. О теории эволюции не говорит лишь ленивый, при этом амплитуда мнений очень велика: от полного неприятия, негодования и презрения — до полного признания, как устоявшегося факта.
— Вот это и вызывает интерес, тем более, что наибольшее сопротивление теории эволюции оказывают религиозные мыслители, называя ее не научной, хотя в основе ее лежит теория о происхождении видов, принятая практически всеми биологами.
— Смешно, с каких это пор теологи пекутся о научности?
— Каждый день в тысячах лабораторий по всему миру ученые проводят эксперименты, основанные на выводах из этой теории, — продолжила Лена. — Думаю, слова нобелевского лауреата Джеймса Уотсона, открывшего структуру молекулы ДНК, все еще актуальны, несмотря на то, что написаны двадцать пять лет назад: «Сегодня теория эволюции — устоявшийся факт для всех, кроме фундаменталистского меньшинства, возражения которого основываются не на логических обоснованиях, а на доктринерской приверженности религиозным принципам».
Возможно, одна из причин неуважения к мнениям экспертов по эволюционной биологии в том, что эта теория доступна в популярном виде. Ее посылы легко объяснить, а для ознакомления с основными механизмами не нужны сложные математические расчеты, без которых не обойтись, если речь идет о других научных постулатах, таких, как квантовая механика или теория относительности. Она доступна для понимания и изучается даже в старших классах школы. Непрофессионал скорее станет нападать на теорию эволюции, чем на квантовую хромодинамику, о которой он, вероятно, даже не слыхал. Если про химию и физику говорят с уважением, то с биологами поступают именно так. Но только благодаря Дарвину биологию изучают как отдельный предмет, а раньше она была сопутствующей дисциплиной при изучении медицины.
— Ты права, — согласился Ольгерд, — скорей всего, главная причина того, что многие верующие позволяют себе, обсуждая теорию эволюции, презрительный тон, которого не позволяют в отношении физики и других дисциплин, лежит в природе проблем, которые ставят эти науки. Теория Большого взрыва, например, ставит под вопрос веру именно в буквальную трактовку первых глав Библии — того раздела, который заводил в тупик даже самых маститых критиканов. Многие теологи ничтоже сумняшеся объясняли аллегорически или метафорически те отрывки, которые противоречили их взглядам, требуя веры в бога как создателя Вселенной, но их мало волновал вопрос, как именно и когда именно он ее создал.
Дарвинизм же, на первый взгляд, ставит под сомнение не просто какие-то отрывки или идеи, а сами философские основы религии — вот где собака зарыта.
— Давай проанализируем все, основываясь на логике, — предложила Лена. — Дарвин утверждал: поскольку на Земле произошли и продолжают происходить систематические изменения, то жизнь на Земле тоже должна изменяться, иначе бы она прекратилась. Так?
— Так.
— Природа предоставляет бесконечное количество примеров случайных наследственных изменений, которые возникают вне зависимости от их биологической пользы. Плодовитость живых существ ведет к непрекращающейся борьбе за существование — в такой борьбе, по мнению Дарвина, выживут особи с благоприятными изменениями, а менее удачливые погибнут. Хотя каждое изменение более или менее незначительно, их последовательное накопление от поколения к поколению ведет к переменам, которые уже нельзя назвать незначительными. Дарвин пытался обосновать свою точку зрения, используя научные методы, как их понимал английский философ науки Уильям Уэвелл: «Лучшая наука — та, которая пытается объединить разрозненные области исследования под одним общим принципом». Эта интеграция, которую Уэвелл определял как «совпадение выводов», действует в двух направлениях. С одной стороны, объединяющий принцип проливает свет на различные области. С другой — вместе эти области подтверждают объединяющий принцип. Это как в суде можно определить виновного посредством косвенных улик, так и в науке можно продвинуться за рамки гипотезы опосредованно, благодаря косвенным доказательствам.
— Ты просила меня помочь с Ницше, так вот: тут Ницше совершенно не согласен с Дарвином. Вот что он пишет в книге «Сумерки идолов»:
«Анти-Дарвин. Что касается знаменитой „борьбы за существование“, то она кажется мне, однако, более плодом утверждения, нежели доказательства. Она происходит, но как исключение; общий вид жизни есть не нужда, не голод, а, напротив, богатство, изобилие, даже абсурдная расточительность, — где борются, там борются за власть... Но положим, что существует эта борьба — и в самом деле, она происходит, — в таком случае она, к сожалению, кончается обратно тому, как желает школа Дарвина, как, быть может, мы смели бы желать вместе с нею: именно неблагоприятно для сильных, для привилегированных, для счастливых исключений. Роды не возрастают в совершенстве: слабые постоянно вновь становятся господами над сильными, — это происходит оттого, что их великое множество, что они также умнее... Дарвин забыл про ум ( — это по-английски!), у слабых больше ума... Надо нуждаться в уме, чтобы приобрести ум, — его теряют, когда он становится более ненужным. Кто обладает силой, тот отрекается от ума (— «проваливай себе! — думают нынче в Германии, — империя должна все-таки у нас остаться»...). Как видите, я понимаю под умом осторожность, терпение, хитрость, притворство, великое самообладание и все, что является притворством (к последнему относится большая часть так называемой добродетели)».
— Неужели Ницше не свойственно сострадание, как любому живому существу?
— Нет, почему же, он тоже сострадал, но... Помнишь, я уже говорил, что во время франко-прусской войны он три месяца служил санитаром в госпитале, где воочию видел травматические последствия сражений, а также дифтерии и дизентерии. Эти сражения имели для него и другие последствия. У доктора Джона Фиггиса я нашел следующее: «Однажды, оказывая помощь больным и находясь в исступлении от сострадания, он мельком бросил взгляд на табун прусских лошадей, шумно сходящих с холма в селение. Их великолепие, сила, бравада и мощь сразу же поразили его. Он понял, что страдания и сострадание не были, как он считал ранее на манер Шопенгауэра, самыми глубокими переживаниями в жизни. Сила и власть были намного выше этой боли, и сама боль становилась не важной —
в этом была реальность. И жизнь стала казаться ему борьбой за власть».
— Вот как — налицо факт эволюции ницшеанского сострадания к силе и власти. Прочь сострадание, прочь страдание, да здравствует сила и власть! Что ж, здесь все понятно — закон джунглей, выживает сильнейший и властвует над слабыми и не конкурентоспособными, если полностью не уничтожает их. Это эра сверхчеловеков. Не удивительно, что его обвиняли в фашизме.
— Ницше, возможно, и не мог предвидеть событий двадцатого века, но главным современным примером его «сверхчеловека», сильной личностью, жившей по законам своей собственной морали, стал таки Адольф Гитлер. Гитлер принял как теорию Дарвина, так и философию Ницше. Для него понятие Дарвина о том, что сильные доминируют над слабыми, было величайшим благом. В то же время он считал себя сверхчеловеком, согласно философии Ницше, и применял идею Ницше о высших индивидуумах, чтобы убедить немецкую нацию в том, что они — «высшая раса». Гитлер довел идеи обоих о морали до логического заключения, что привело к разграблению Европы и убийству более шести миллионов невинных людей во времена холокоста.
Но, как я уже не раз подчеркивал, идею Ницше Гитлер извратил, как можно сделать с любой идеей, обратив ее как во благо, созидание, так и на разрушение. Грань между моральными нормами, которые определяют меру добра и зла, очень призрачна и может трактоваться в разные исторические моменты по-разному. Гитлер и его трактовка идеи сверхчеловека — яркий тому пример. А ведь идею извратили, ты это знаешь. Сверхчеловек — это не шовинист с коричневой окраской, а идеал человека будущего, который не родился таким, а становится идеальным путем самосовершенствования. Этому вопросу посвящена 53-я глава, не буду повторяться.
— Да, я понимаю, но в том-то и трагедия, что не все вникают в детали и верят штампам, которые им навязывают. Это идеология, а она — слуга политической конъюнктуры.
— Леночка, ты полностью права.
— Но вернемся к эволюции. Следует различать факт эволюции и путь эволюции. Майкл Руз, философ науки и поборник дарвинизма, определяет факт эволюции как «естественное развитие и изменение организмов от поколения к поколению». Дарвин в своем труде «О происхождении видов» пытался установить факт эволюции. Он показал, что многие из проблем, возникающих в различных областях биологии, решаются благодаря гипотезе эволюции.
Например, почему есть изоморфизм (сходство) между костями руки человека, передней ноги лошади, крыльев птицы и летучей мыши, плавника кита и лапы крота? Ведь все эти конечности используются для разных целей. Потому что эти особи происходят от общих предков. Почему эмбрионы человека и собаки почти неразличимы, а взрослые особи абсолютно разные? Потому что у них общее происхождение.
Далее, меняя направление рассуждений, Дарвин утверждает, что и гомология передних конечностей, и идентичность эмбрионов — это все «отпечатки пальцев», «следы крови», опровергнутые алиби эволюции. Если собрать вместе все улики, «дело» об эволюции предстает как на ладони.
— Я так понял, ты взяла на себя роль защитника в деле Дарвина. Хорошо! — рассмеялся Ольгерд. — Попробую выступить в роли «обвинителя», с точки зрения Ницше.
— Что ж, принимаю правила игры. Продолжим, — с азартом подхватила Лена. — Так вот, Дарвин не только разработал теорию эволюции, он пошел дальше: предложил систему, по которой эволюция происходит. При условии, что рост популяций может быть быстрым, а ресурсы, необходимые для жизнедеятельности (пища, среда обитания), ограничены, этот потенциал роста не может быть реализован. Неизбежна «борьба за существование», которая может проявляться и очевидным способом — например, в виде боя между двумя особями, и скрыто — когда некоторые организмы становятся более плодовитыми. Природа предоставляет множество вариантов — различие в размере, весе, скорости, силе — поэтому логично предположить, что выживут особи, лучше подготовленные к обитанию в
57. Если цель христианства сопоставить с целью законов Ману, если наилучшим образом осветить эту величайшую противоположность целей, то нечестивость христианских средств можно поймать in fragranti. Критик христианства не может избежать того, чтобы не выставить христианства заслуживающим презрения. Книга законов, вроде законов Ману, имеет такое же происхождение, как и всякая хорошая книга законов: она резюмирует опыт, благоразумие и экспериментальную мораль столетий, она подводит черту, но не творит ничего. Предпосылкой к кодификации такого рода является то, что средства создать авторитет истине, медленно и дорогой ценой завоеванной, совершенно отличны от тех средств, которыми она доказывается. Книга законов никогда не говорит о пользе, об основаниях, о казуистике в предварительной истории закона: именно благодаря этому она лишилась бы того императивного тона, того «ты должен», которое является необходимым условием для повиновения. В этом-то и заключается проблема. — В определенный момент развития народа его глубокий, всеохватывающий опыт, — сообразно с которым он должен, т. е., собственно говоря, может жить, — является законченным. Его цель сводится к тому, чтобы собрать возможно полную и богатую жатву с времен эксперимента и отрицательного опыта. Следовательно, прежде всего теперь нужно остерегаться дальнейшего экспериментирования, дальнейшей эволюции ценностей, уходящего в бесконечность исследования, выбора, критики ценностей. Всему этому противопоставляется двойная стена: во-первых, откровение, т. е. утверждение, что разум тех законов не человеческого происхождения, что он не есть результат медленного изыскания, сопровождаемого ошибками, но, как имеющий божественное происхождение, он был только сообщен уже в совершенном виде, без истории, как дар, как чудо... Во-вторых, традиция, т. е. утверждение, что закон уже с древнейших времен существовал, что сомневаться в этом было бы нечестиво и преступно по отношению к предкам. Авторитет закона покоится на тезисах: Бог это дал, предки это пережили. Высший разум подобного процесса заключается в намерении оттеснить шаг за шагом сознание от жизни, признаваемой за правильную (т. е. доказанную огромным и тонко просеянным опытом), чтобы достигнуть таким образом полного автоматизма инстинкта, — это предпосылки ко всякого рода мастерству, ко всякого рода совершенству в искусстве жизни. Составить книгу законов по образцу Ману — значит признать за народом мастера, признать, что он может претендовать на обладание высшим искусством жизни. Для этого она должна быть создана бессознательно: в этом цель всякой священной лжи. — Порядок каст, высший господствующий закон, есть только санкция естественного порядка, естественная законность первого ранга, над которой не имеет силы никакой произвол, никакая «современная идея». В каждом здоровом обществе выступают, обусловливая друг друга, три физиологически разнопритягательных типа, из которых каждый имеет свою собственную гигиену, свою собственную область труда, особый род чувства совершенства и мастерства. Природа, а не Ману отделяет одних — по преимуществу сильных духом, других — по преимуществу сильных мускулами и темпераментом и третьих, не выдающихся ни тем, ни другим — посредственных: последние, как большинство, первые, как элита. Высшая каста — я называю ее кастой немногих — имеет, будучи совершенной, также и преимущества немногих: это значит — быть земными представителями счастья, красоты, доброты. Только наиболее одаренные духовно люди имеют разрешение на красоту, на прекрасное; только у них доброта не есть слабость. Pulchrum est paucorum hominum: доброе есть преимущество. Ничто так не возбраняется им, как дурные манеры, или пессимистический взгляд, глаз, который все видит в дурном свете, или даже негодование на общую картину мира. Негодование — это преимущество чандалы; также и пессимизм. «Мир совершенен» — так говорит инстинкт духовно одаренных, инстинкт, утверждающий жизнь: «несовершенство, все, что стоит ниже нас, дистанция, пафос дистанции, сама чандала, — все принадлежит к этому совершенству». Духовно одаренные, как самые сильные, находят свое счастье там, где другие нашли бы свою погибель, — в лабиринте, в жестокости к себе и другим, в исканиях; их удовольствие — это самопринуждение; аскетизм делается у них природой, потребностью, инстинктом. Трудную задачу считают они привилегией; играть тяжестями, которые могут раздавить других, — это их отдых... Познание для них форма подвижничества. — Такой род людей более всех достоин почтения — это не исключает того, что они самые веселые, радушные люди. Они господствуют не потому, что хотят, но потому, что они существуют; им не предоставлена свобода быть вторыми. — Вторые — это стражи права, опекуны порядка и безопасности, это благородные воины, это прежде всего король, как высшая формула воина, судьи и хранителя закона. Вторые — это исполнители сильных духом, их ближайшая среда, то, что берет на себя все грубое в господстве, их свита, их правая рука, их лучшие ученики. — Во всем, повторяю, нет ничего произвольного, ничего «деланного»; все, что нe так, то сделано, — природа там опозорена... Порядок каст, иерархия, только и формулирует высший закон самой жизни; разделение трех типов необходимо для поддержания общества, для того, чтобы сделать возможными высшие и наивысшие типы, — неравенство прав есть только условие к тому, чтобы вообще существовали права. — Право есть привилегия. Преимущество каждого в особенностях его бытия. Не будем низко оценивать преимущества посредственных. Жизнь, по мере возвышения, всегда становится суровее, — увеличивается холод, увеличивается ответственность. Высокая культура — это пирамида: она может стоять только на широком основании, она имеет, как предпосылку, прежде всего сильную и здоровую посредственность. Ремесло, торговля, земледелие, наука, большая часть искусств, одним словом, все, что содержится в понятии специальной деятельности, согласуется только с посредственным — в возможностях и желаниях; подобному нет места среди исключений, относящийся сюда инстинкт одинаково противоречил бы как аристократизму, так и анархизму. Чтобы иметь общественную полезность, быть колесом, функцией, для этого должно быть естественное призвание: не общество, а род счастья, к которому способно только большинство, делает из них интеллигентные машины. Для посредственностей быть посредственностью есть счастье; мастерство в одном, специальность — это естественный инстинкт. Было бы совершенно недостойно более глубокого духа в посредственности самой по себе видеть нечто отрицательное. Она есть первая необходимость для того, чтобы существовали исключения: ею обусловливается высокая культура. Если исключительный человек относится к посредственным бережнее, чем к себе и себе подобным, то это для него не вежливость лишь, но просто его обязанность... Кого более всего я ненавижу между теперешней сволочью? Сволочь социалистическую, апостолов чандалы, которые хоронят инстинкт, удовольствие, чувство удовлетворенности рабочего с его малым бытием, — которые делают его завистливым, учат его мести... Нет несправедливости в неравных правах, несправедливость в притязании на «равные» права... Что дурно? Но я уже сказал это: все, что происходит из слабости, из зависти, из мести. — Анархист и христианин одного происхождения.
Фридрих Ницше. «Антихристианин. Проклятие христианству»