Побег

     




Будильник прозвенел в шесть утра. Настя открыла глаза.  Мужу еще можно было поспать полчасика. Она тихо поднялась, надела халатик, пошла на кухню ставить чайник.

Кухня их коммунальной  квартиры была большой и длинной, вдоль  обеих длинных стен стояли столы, на каждом – примус. Во двор выходило большое трехстворчатое окно, к которому снаружи был приделан ящик, зимой в нем хранили скоропортящиеся продукты, своего рода холодильник. В центре кухни на потолке висела лампочка, а над ней предмет почти антикварный, стеклянный абажур, под которым была металлическая ручка, чтобы можно было опустить лампочку или поднять повыше в случае необходимости. К светильнику был привязан еще какой-то тяжелый шар, внутри которого была насыпана дробь, для противовеса. Одна единственная  раковина, вода, конечно, только холодная, не буржуи, чай. В кухне была и дровяная плита, иногда  использовали и ее. Настя налила в чайник воды, зажгла керосинку, поставила на нее чайник. Пока чайник грелся, она успела умыться и почистить зубы. Сегодня она встала самая первая в квартире. Когда чайник уже шумел, закипая, на кухню, позевывая, вышли две соседки.  Только две из восьми семей в квартире. Одна была такая же, как Настя, забегавшаяся, вся в работе, а другая – многодетная мать семейства. Прислонившись к стене, выкрашенной темно-зеленой масляной краской, Настя ждала, когда вскипит чайник. Чайник был большой, и было ему сто лет.

            - Настя, у меня Ленька опять всю ночь кашлял. Ты бы его послушала, а?
- Сейчас или позже?
- Давай позже. Сейчас заснул.
Схватив ручку чайника полотенцем, Настя поспешила к себе в комнату. Муж еще почивал, кормилец ты мой  (наш)! Толкнула его в бок.
- Вставай, Петя! Половина седьмого.

Настя насыпала в заварочный чайник сухую заварку, залила кипятком.  Открыла форточку и вытянула спущенную в пространство между рамами сетку, в которой хранился на холоде кусок масла. Пока муж, недовольный, как всегда спросонок, полз на кухню умываться, она нарезала хлеб и сделала бутерброды.

В комнате стоял простой деревянный платяной шкаф, на дверце которого изнутри было приделано небольшое зеркало.  Настя причесалась перед раскрытой дверцей, которую нужно было придерживать ногой, чтобы не закрывалась. Волосы у нее были не очень длинные, но густые и волнистые. Как правило, она разделяла их на две половины, перевивала каждую, как жгут, а потом объединяла вместе и закручивала на затылке приличный узел.

К моменту возвращения мужа Настя успела застелить постель, одеться, собрать сумку. Сегодня у нее длинный  день, поэтому в сумке был халат, завернутый в чистую бумагу, а под ним на дне две тетради (вечером в институт), на тетрадях бутерброды (на работе она попьет чаю).

Сели за стол. Настя уже в официальной одежде: белая блузка, темная юбка.
- На улице еще холодно, наверно,  - неуверенно произнесла она.
- Наверно, - муж уже закрылся газетой. – Где мой красный карандаш?
- Вон, на подоконнике.

Прискорбно, но говорить  в принципе не о чем. Допивая чай, Настя смотрела по стенам. Небольшая, метров восемнадцать, комната в коммунальной квартире на третьем этаже старого дома. Окна (два!) выходят на Серпуховскую улицу. Потолок высокий, метра четыре, давно не белился. Стены оклеены давно. Новых обоев не достать, не найти днем с огнем. Зато в комнате удивительная печка. У всех соседей печки тоже есть, но они простые: цилиндр из гофрированного металла, у некоторых покрашен в цвет стен. А у Насти печка квадратная в сечении, выложенная голубыми изразцами, с небольшой полочкой над устьем. По углам (или надо говорить «по ребру»?) печки тянется что-то вроде лепнины. Не печка, а мечта!

Еще раз напомнить мужу, где  стоит обед (где всегда стоял, там и сегодня стоит!), и что на ужин. Она  надевает на голову серенький беретик, на плечи осеннее, но теплое полупальто. Хорошо, что весна, и ноги  уже, наверное, не будут мерзнуть. А вот руки…
- Все, Петенька, до вечера!
Дверь за ней закрывается. Пробегая по коридору, она слышит, как на кухне гремят кастрюлями соседки, а кто-то уже стирает: в передней чувствуется пар и запах мыла.

Насте чуть больше тридцати. Она процедурная сестра в медсанчасти большого завода. По вечерам она учится на третьем курсе медицинского института, учится весьма прилично.  Сегодня ее рабочие часы  с10 до 14.  К ней приходят на уколы и прочие процедуры. Кому-то нужно измерить давление, кому-то закапать капли в глаза, кому-то сделать перевязку. В два часа дня в процедурном кабинете перерыв. Потом придет другая сестра.  В перерыве в сестринской комнате они пьют чай и едят принесенные с собой завтраки.

После двух часов Настя отправляется по квартирам больных с назначениями.  Она славится тем, что у нее «легкая рука». На нее никогда не жалуются больные, даже самые тяжелые или капризные. Врачи это ценят. Считается, что из нее получится хороший врач.
Сегодня она опять поздно возвращается домой, уставшая и, все-таки, замерзшая.

Отступление 1.
В 1919 году такой же весной поздней ночью после дежурства Нина возвращалась домой. Она жила в другом районе Ленинграда, тогда еще Петрограда. Из подворотни выскочил мужик, ухватил ее поперек туловища и утащил в пристроенный дровяной сарай. Вырваться ей не удалось.
Она до сих пор содрогается, если слышит от кого-то запах машинного масла  и металла.

Свет на лестнице, конечно, не горит. Хотя, пора бы к этому привыкнуть. Одиннадцать часов вечера. Квартира еще не спит. На кухне сидят и курят двое мужчин. В майках, разумеется.
- О! Настена пришла! Сколько сегодня задниц уколола?
- Quantum satis.

Она тихо, стараясь не разбудить мужа, открывает дверь своей комнаты. Свет, конечно, не зажигает, чтобы Петенька не проснулся. Тихонечко раздевается. Что бы такое съесть? Берет кастрюлю с супом и несет на кухню разогревать. Там же на кухне и ужинает, и пьет чай.  Мужики шутливо задевают ее, посмеиваются, рассказывают какие-то байки. Настя возвращается в комнату. Уже готовясь лечь в постель, она замечает что-то большое и светлое (ха-ха!) на той стене, что скрыта от двери шкафом. Она подходит поближе, чтобы рассмотреть. Это ее Петенька повесил на стену политическую карту мира. Завтра снова будет рассказывать кому-нибудь, как «капиталистические хищники тянут свои щупальца к Стране Советов».

Вздохнув, она, как можно тише, стараясь, чтобы не заскрипела ни одна пружина, забирается под одеяло и закрывает глаза.

Отступление 2.
Когда Нина была маленькой, часы перед сном были самым любимым временем. Временем, когда прощались все дневные прегрешения, отменялись все запреты, когда мама перед сном читала волшебные сказки. Нинина мама была необыкновенной красавицей, в этом не могло быть никакого сомнения. У нее были пушистые светлые волосы и серые глаза, а на левой щеке ямочка, когда она улыбалась. В ушах у мамы были любимые Нинины, то есть, конечно, мамины, сережки, крупные жемчужины чуть вытянутой формы. А мамины духи!
В отличие от мамы, папа читал Нине не сказки, а книги более серьезные, романы  Жюля  Верна,  или пересказывал Гомера.
Уже засыпая, Нина слышала, как в столовой били часы.

На следующий день Настины рабочие часы в поликлинике были вечерние. Когда она пришла, то попала в эпицентр грандиозного скандала: медсестра Горохова окрестила своего ребенка. В сестринской было полно народу. Особы чрезмерно активные почти орали, на стене уже висело объявление об экстренном комсомольском собрании. На повестке дня персональное дело. Какая-то сволочь, и Настя примерно знала, какая именно,  даже нарисовала карикатуру, как несчастная Горохова несет своего ребенка к попам, тянущим свои лапы с когтями к невинному младенцу.

Часть присутствующих молчала, часть, преимущественно молодежь, шумела, не зная удержу. Комсомолка так низко пала! Занести в личное дело! Вынести взыскание! Уволить! Лишить премии! Вычеркнуть из каких-то там списков! Осудить! Довести до сведения! Заклеймить! Оповестить!

Рыдающая Горохова объясняла, что ее бабушка отказывалась сидеть с некрещеным ребенком. На что секретарь комсомольской ячейки, человек будущего, регистраторша Антонова заявила, что Горохова  «обуржуазилась до предела», и ставит личные интересы выше общественных. У самой Антоновой детей пока не наблюдалось, но это не мешало ей учить преступницу уму-разуму.

После состоявшегося комсомольского судилища ощущения были ужасные. Настя решила, что нужно прибегнуть к опробованному уже методу, чтобы, если не обрести равновесие, то хотя бы успокоиться. В воскресенье рано утром Настя (у меня срочные дела!) ушла из дома, положив в сумку туго свернутую темную шерстяную шаль. Она дошла до проходного двора недалеко от трамвайной остановки и зашла в открытую парадную. Поднялась на последний этаж, к самому чердаку и там, на лестничной площадке, невиданно преобразилась: через десять минут из подворотни вышла не то, чтобы согнутая, а, во всяком случае, сутулая пожилая женщина и, прихрамывая, заспешила к трамвайной остановке.

К богу нельзя идти с ложью? И,  вообще, к богу нельзя ходить! И бога  тоже нельзя! А дуру Антонову можно! К ней можно ходить! И к ней нужно ходить с доносами, что и имело место несколько дней назад.
Отче наш, иже еси на небесех,
Да святится имя твое…

Свечи за упокой души родителей и Всеволода. Свечку перед любимой иконой.  И сердцу вроде бы полегчало…

[i]Отступление 3.
Родители. Это были самые лучшие, добрые,  красивые люди на свете. На втором этаже самого лучшего дома в мире были спальни родителей и маленькой Нины. На первом этаже – столовая, гостиная, библиотека, кабинет. Были дивные резного дуба панели, украшавшие стены комнат на первом этаже, вестибюля и лестницы. Было настоящее венецианское  зеркало в маминой комнате, перед которым маленькая кудрявая девочка приходила повертеться.  Если удавалось, можно было  открыть незапертую шкатулку и примерить  (о, господи!) на маленькие пальчики мамины кольца.

Однажды ее застали за этим преступным занятием: в одно ухо была вдета крупная серьга, еще, кажется, прабабушкина, а в другое – не влезала. Мама рассердилась, а папа смеялся: «Вот теперь так и останешься с одним ухом!» Где  они теперь, эти прабабушкины серьги? Где жемчуг, который носила мама? Где сама мама?

Нинин папа был известным в Петербурге врачом, человеком прогрессивных взглядов. И протестовал, и возмущался, и приветствовал…

Нина помнила, как в январе 1905 года папа вместе с другом-хирургом работал по вечерам в больнице для бедных. Бесплатно, как ей сказала няня. Она еще не понимала забот, которые занимали тогда взрослых, но решила, что раз папа делает так, значит так нужно. Папа не может быть неправ. Тогда-то Нина и решила стать врачом, и тут же объявила об этом родителям. Мама погладила ее по голове и задумчиво посмотрела в окно. Папа взял Нину за плечи, поставил перед собой и сказал:
- Хорошо, что ты уже сейчас думаешь о том, кем тебе стать. Может быть, ты еще десять раз передумаешь, это не страшно. Тем не менее, я рад. Хотя, ты знаешь, медицина для женщины занятие тяжелое. Тем более в нашей стране…
- А княгиня Гедройц? – повернулась от окна мама.
- Эт-того еще не