смертная.
ХОЛДЕН. Но ты её ненавидишь или нет? Я знаю, что это скука смертная, но ты ненавидишь всё это или нет?
САЛЛИ. Как тебе сказать? Не то что ненавижу. Всегда как-то приходится...
ХОЛДЕН (перебивая). А я ненавижу. Господи, до чего я всё это ненавижу. И не только школу. Всё ненавижу. Ненавижу жить в Нью-Йорке. Такси ненавижу, автобусы, где кондуктор орёт на тебя, ненавижу знакомиться с пижонами, которые называют Эрни гением, ненавижу ездить в лифтах, когда просто хочется выйти на улицу, когда тебя...
САЛЛИ (перебивая). Не кричи, пожалуйста!
ХОЛДЕН. Например, машины. Смотри, как люди сходят с ума по машинам. Для них трагедия, если на их машине хоть малейшая царапина, а как только купят новую машину, сейчас же начинают ломать голову, как бы им обменять её на самую новейшую марку. А я даже старые машины не люблю. Понимаешь, мне неинтересно. Лучше бы я завёл себе лошадь, чёрт побери. В лошадях хоть есть что-то человеческое. С лошадью хоть поговорить можно...
САЛЛИ. Не понимаю, о чём ты... Ты так перескакиваешь...
ХОЛДЕН. Ты бы поучилась в нашей школе! Сплошная липа. И учатся только для того, чтобы стать какими-нибудь пронырами, заработать на какой-нибудь треклятый автомобиль, да ещё вечно притворяются, что им очень важно, проиграет их футбольная команда или нет. А целые дни только и разговору, что про выпивку, девочек и что такое это самое у девочек, и у всякого своя компания, какая-нибудь гнусная мелкая шайка. У баскетболистов – своя, у католиков – своя, у этих чёртовых интеллектуалов – своя, у игроков в бридж – своя компания. Попробуй с кем-нибудь поговорить по-настоящему.
САЛЛИ. Нет, это неверно! Многим школа куда больше даёт.
ХОЛДЕН. Согласен! Согласен, что многим школа даёт больше. А мне – ничего! Понятно? Я про это и говорю. Именно про это, чёрт побери! Мне вообще ничто ничего не даёт. Мне плохо, понимаешь, мне страшно!
САЛЛИ? Да, ты в ужасном состоянии.
ХОЛДЕН. Слушай! Вот какая у меня мысль. Хочешь удрать отсюда ко всем чертям? Вот что я придумал. Я могу взять машину у одного знакомого недельки на две. Завтра утром мы можем поехать на запад, в Вермонт, объездить там всякие места. Красиво там до чёрта, понимаешь? Удивительно красиво! Нет, кроме шуток! У меня есть около двухсот долларов на книжке. Завтра утром я их возьму. Кроме шуток. Будем жить в туристских лагерях, пока деньги не кончатся. А потом я могу достать работу, будем жить где-нибудь у ручья, а потом когда-нибудь поженимся, всё как надо. Я сам буду рубить для нас дрова зимой. Честное слово, нам так будет хорошо! Ну как? Поедешь? Ты поедешь со мной? Поедешь, да?
САЛЛИ (зло). Да как же можно?
ХОЛДЕН. А почему нельзя? Почему, чёрт побери?
САЛЛИ. Не ори на меня, пожалуйста!
ХОЛДЕН. Почему нельзя? Ну, почему?
САЛЛИ. Потому что нельзя – и всё!
ХОЛДЕН. В чём же дело? Не хочешь со мной ехать? Так и скажи!
САЛЛИ. Не в том дело. Вовсе не в том. У нас уйма времени впереди, тогда всё будет можно. Понимаешь, после того как ты окончишь университет и мы с тобой поженимся. Мы сможем поехать в тысячу чудных мест. А теперь ты...
ХОЛДЕН (перебивая). Нет, не сможем. Никуда мы не сможем поехать, ни в какую тысячу мест. Всё будет по-другому...
САЛЛИ. Что? Я не слышу. То ты на меня орёшь, то бормочешь под нос...
ХОЛДЕН. Я говорю – нет, никуда мы не поедем, ни в какие чудные места, когда я кончу университет и всё такое. Всё будет по-другому. Нам придётся спускаться в лифте с чемоданами и кучей вещей. Нам придётся звонить всем родственникам по телефону, а потом посылать им открытки из всяких гостиниц. Я буду работать в какой-нибудь конторе, зарабатывать уйму денег, и ездить на работу в собственной машине, и читать газеты, и играть в бридж все вечера, и ходить в кино, смотреть дурацкую рекламу боевиков и кинохронику. О господи! Сначала – какие-то скачки, потом дама разбивает бутылку над кораблём, потом шимпанзе едет на велосипеде в брюках... Нет, это всё не то! Да ты всё равно ни черта не понимаешь!
САЛЛИ. Может быть, не понимаю! А может быть, ты сам ничего не понимаешь!
ХОЛДЕН. И вообще катись-ка ты, знаешь, куда...
Салли убегает.
Кажется, я заплакал. Сам не знаю почему. Потом остановился в дверях и на прощанье посмотрел на всех этих подонков у Эрни, в гостиницах с проститутками, на всю эту липу в школах, в Нью-Йорке, в Америке, в России, во всём мире, перестал плакать и заорал во всю глотку:
– Спокойной ночи, кретины!
ВТОРОЕ ДЕЙСТВИЕ
ХОЛДЕН. Мне повезло, когда я пришёл на вокзал. Я ждал поезда всего десять минут. Вообще-то я люблю ездить поездом, особенно ночью, когда в вагоне светло, а за окном – темень и по вагону разносят кофе, сэндвичи и журналы. Но господи, до чего мне было плохо теперь! Такая тощища, вы себе представить не можете. И всё из-за Салли Хэйс. Не надо было её бросать одну, надо было догнать, просить прощения что ли... Ведь по правде говоря, я и сам не понимаю, зачем ей всё это наговорил. Наверное потому, что как только я её увидел в баре, мне захотелось на ней жениться. Смешно! Да разве с такими, как она, можно путешествовать?.. И я стал разговаривать вслух с братом Алли. Я с ним часто разговариваю, когда меня тоска берёт. Со мной всегда его бейсбольная рукавица. Он всю её исписал стихами. Он написал эти стихи, чтобы можно было их читать, когда мяч к нему не шёл и на поле нечего было делать. Она на левую руку, потому что Алли был левша. Он умер. Заболел белокровием – и умер. А он был моложе меня на два года. Он был не только самый умный в семье, но и самый хороший. Вот, говорят, рыжие чуть что – начинают злиться, но Алли никогда не злился, а он был ужасно рыжий. Однажды мы с Бобби Феллоном решили ехать к дальнему озеру на велосипедах, Алли услышал и стал проситься с нами, а я его не взял, сказал, что он ещё маленький. Он ничуть не обиделся, но почему-то именно про этот случай я всегда вспоминаю. Вот и теперь, когда мне стало тоскливо, я ему и говорю: "Ладно, бери велосипед и жди меня около Бобби Феллона. Только не копайся!" И вдруг в Трэнтоне вошла дама и, хотя вагон был почти пустой, она всё равно села рядом со мной. Лет ей уже сорок-пятьдесят, но она была очень красивая. Я от таких всегда балдею, честное слово. И вечно они ставят свои дурацкие сумки посреди прохода.
МИССИС МОРРОУ. Простите, но, кажется, это наклейка школы Пэнси?
ХОЛДЕН, Да.
МИССИС МОРРОУ. Ах, значит, вы учитесь в Пэнси?
ХОЛДЕН. Да, я там учусь.
МИССИС МОРРОУ. Как приятно! Может быть, вы знаете моего сына? Эрнест Морроу – он тоже учится в Пэнси.
ХОЛДЕН. Знаю. Он в моём классе.
МИССИС МОРРОУ. Ну, как мило! Непременно скажу Эрнесту, что я вас встретила. Как вас зовут, мой дружок?
ХОЛДЕН. Рудольф Шмит. Господи, я опять стал врать, но не рассказывать же ей всю свою биографию, как меня выгнали из Пэнси, и что этот Рудольф Шмит – старик швейцар в нашем корпусе.
МИССИС МОРРОУ. Нравится вам Пэнси?
ХОЛДЕН. Как вам сказать... Там неплохо. Конечно, это не рай, но там не хуже, чем в других школах. Преподаватели там есть вполне добросовестные.
МИССИС МОРРОУ. Мой Эрнест просто обожает школу!
ХОЛДЕН. Я смотрел на неё, и она мне очень нравилась. Очень она славная. И когда я предложил ей сигарету, она так мило курила: затягивалась, но как-то не жадно, как другие дамы в ее возрасте. Ну не мог я ей сказать, что её сын самый что ни на есть последний гад во всей этой мерзкой школе! Всегда он после душа шёл по коридору и бил всех мокрым полотенцем. Вот такой гад. (Миссис Морроу.) Видите ли, он очень чуткий мальчик. Может быть, он ко всему относится серьёзнее, чем следовало бы в его возрасте.
МИССИС МОРРОУ. Правда? Вы так считаете? Мы с отцом Эрнеста часто тревожимся за него.
ХОЛДЕН. Да, ваш Эрни у нас, в Пэнси, общий любимец. Вы это знали?
МИССИС МОРРОУ. Нет, не знала!
ХОЛДЕН. Мы не сразу в нём разобрались. Он занятный малый. Он вам говорил про выборы? Про выборы в нашем классе?
МИССИС МОРРОУ. Нет.
ХОЛДЕН. Понимаете, многие хотели выбрать вашего Эрни старостой класса. Но выбрали другого. И знаете почему? Эрни не позволил нам выдвинуть его кандидатуру. Я всё оттого, что он такой скромный, застенчивый. Вы бы его отучили, честное слово! Разве он вам не рассказывал?
МИССИС МОРРОУ. Нет, не рассказывал.
ХОЛДЕН. Это на него похоже. Да, главный его недостаток, что он слишком скромный, слишком застенчивый.
МИСИС МСРРОУ (снимая перчатки и улыбаясь) Вот, только что сломала ноготь в такси... (оправлят пилкой ноготь.)
ХОЛДЕН. Я был рад, что я ей всё это наговорил. Вообще, конечно, такие типы, как этот Морроу, которые бьют людей мокрым полотенцем, да ещё норовят ударить побольнее, такие не только в детстве сволочи, они всю жизнь сволочи. Но мне так хотелось сделать что-то приятное миссис Морроу. И у меня всё время было такое чувство, что стоит мне обернуться и я увижу Алли. И я обернулся. Так он и есть – стоит он со своим велосипедом за забором Бобби Феллона и смотрит на меня. (Зовёт.) Алли!
АЛЛИ. Холден! Ты скоро?
ХОЛДЕН. Сейчас. Подождём немного Фиби.
АЛЛИ. А Бобби Феллона?
ХОЛДЕН. У него припадок чечётки, и он не может остановиться.
АЛЛИ. Какой припадок?
ХОЛДЕН (показывает чечётку). Чечётки! Я сын самого губернатора! Отец не позволяет мне стать танцором. Он отсылает меня в Оксфорд. Но чечётка у нас в крови, чёрт побери!
АЛЛИ (хохочет). Значит, и у меня тоже! (Подхватывает чечётку.)
Показывается Фиби, машет рукой, и тоже танцуя, уходит с Алли.
ФИБИ. Догоняй!
ХОЛДЕН. Когда Алли умер, я ночевал в гараже и перебил дочиста все стёкла, просто кулаком, не знаю зачем. Я понимаю, что это было глупо, но я сам не соображал, что делаю, а только бил и бил кулаком эти проклятые стёкла, бил и даже не плакал...
МИССИС МОРРОУ. Кажется, у вас кровь идёт из ладони, дружочек.
ХОЛДЕН. Кровь? (Разжимает кулаки и смотрит.) Я порезался об стекло.
МИССИС МОРРОУ протягивает платок). Не сильно?
ХОЛДЕН. Спасибо, не нужно... уже прошло.
МИССИС МОРРОУ. Эрнест мне писал, что каникулы начнутся только в среду, а сегодня воскресенье. Вас ведь не вызвали домой срочно, надеюсь, у вас никто не болен?
ХОЛДЕН. Нет. Дело во мне самом. Мне надо делать операцию.
МИССИС МОРРОУ. Ах, как жалко!
ХОЛДЕН. И ей в самом деле было меня жалко. Но меня уже понесло. (Миссис Морроу.) Да ничего серьёзного. Просто у меня... как её… эта самая.,. Клавикорда!
МИССИС МОРРОУ (с ужасом). Не может быть!
ХОЛДЕН. Это ерунда. Её за две минуты уберут. Тут я вытащил из кармана расписание и стал его читать, чтобы прекратить это враньё. Я как начну врать, так часами не могу остановиться. Буквально часами. И когда миссис Морроу под конец пригласила меня погостить к Эрни, я ее поблагодарил и сказал, что уезжаю с бабушкой в Южную Америку. Это я здорово наврал, потому что наша бабушка даже из дому не выходит. Я ужасный лгун – такого вы никогда в жизни не увидите. Страшное дело. Только Алли меня понимал, когда я начинал врать. А Фиби уже не понимает. Правда, при ней и врать как-то стыдно. Такая она, моя сестрёнка. Я, в общем-то, именно к ней еду, а не к родителям: не хочу, чтобы они меня до среды видели. Мне очень жалко родителей. Особенно маму, она всё ещё не пришла в себя после смерти Алли, хотя прошло больше трёх лет. Я приношу им слишком много огорчений... В хорошую погоду мои родители часто ходят на кладбище, кладут нашему Алли цветы на могилу. Я с ними раза два ходил, а потом перестал.
