С вечера в воздухе было душно и влажно, но дождя не предвещалось. Ночью холодный ветер прилетел с реки, заставив воробьев на убранных цветами садовых ветках угрюмо нахохлиться, а прислугу – затопить камины в старой усадьбе.
В одной из спален большого дома, который больше походил на старую, некогда могучую, но давно оставленную и пришедшую в запустение крепость, чем на семейное гнездо, под утро проснулась женщина. Может статься, ее разбудили дальние раскаты грома, готовящиеся обрушить на округу неистовую весеннюю грозу, а может, ощущения боли и страха, которые стали повторятся с возрастающей периодичностью.
Женщина тяжело и часто дышала, положив тонкую руку с растопыренными пальцами на живот, круто выступавший под кружевом ночной рубашки. Ее лицо побледнело и покрылось мелкими бисеринками пота. Однако она не кричала, никого не звала и только временами, кривясь от боли, крепко-накрепко прикусывала мелкими зубками нижнюю губу.
Новый раскат прогрохотал за окном и тут же комнату озарили вспышки молнии, отразившись, точно в зеркале, в пламени камина. Придерживая живот, она осторожно оставила постель и подошла к окну. Осмотрела с тревогой далекий горизонт, наполненный светом зарниц меж свинцово-фиолетовых туч, и внезапно упала на колени перед небольшим темным распятьем, укрепленном на стене.
- Господи! – Лихорадочно всхлипывала она, заламывая руки. – Знаю, верю - Ты милосерден! Молю: отпусти мой грех! Прости, что, будучи замужней, другого допускала к сердцу и к мысли, что двоих разом посмела любить, все прости, или за все накажи меня! Только, если взыскивать за мои грехи, то с меня! С меня одной! Не заставляй, Господи, ребенка быть в ответе за то, в чем виновна его мать! Ты знаешь: я одна виновата, одна! Ни ребенок этот, ни его отец, лишь я!
Прошептав эту похожую на болезненный бред молитву, она с трудом поднялась и подошла к дубовому шкафу. Потянув на себе дверцу, долго и нетерпеливо рылась в его недрах, отшвыривая все, что попадало под руку. Наконец старое, заботливо свернутое трубкой письмо было найдено
Раскрыв пожелтевший листок так поспешно, что он едва не разорвался пополам от резкого движения, женщина пробегала глазами строки, которые давно знала наизусть. То был ее секрет ее маленькая, ни для кого не опасная, но все равно греховная тайна. Она всегда читала это письмо, когда бывало трудно и не с кем бывало поделиться горем. Никто на белом свете не знал о нем, кроме нее, да еще того, наверное, кто когда-то его написал. Впрочем, и он должно быть, уже забыл и само письмо и ту, к которой оно было обращено...
«Серденько моё, душа моя, ненаглядная Геленка! Мука мне - тебя любить, еще больше – тебя не видеть. Невыносимо думать, что ненавидишь меня теперь, проклинаешь... Слышал от чужих людей, что будто решилась ты выйти за литвина. Думаю так, а вернее, надеюсь, что отец твой решение такое принял, а не ты.
Прости – все не о том пишу. Два дня я без памяти лежал, в горячке, и сейчас еще как больной. Бог разгневался на меня, грешного, и есть за что! Завтра еду в долгий путь и, может, встречу смерть свою в дороге, или на бранном поле, а коли жив останусь – все одно сюда не возвращусь. Об одном лишь просить хочу: не отказывай мне в последней встрече.
Геленка! Что случилось – назад не воротишь, но, самым святым клянусь – нет моей вины перед тобой! Как любил тебя – так до последнего дыхания своего буду любить.
На закате буду ждать у западной ограды твоего сада. Тебе ведомо, в котором месте. Выйди проститься, Геленка! Сердце чует, что не свидимся больше...
Письмо обрывалось на полуслове, подписи не было, да она и не нужна была. Пальцы гладили следы чернил на шершавой бумаге, глаза наполнились слезами, и только новая волна боли помешала им пролиться. Закусив костяшки пальцев, она застонала и выронила листок.
Дверь распахнулась. Пожилая служанка на мгновение застыла столбом на пороге, и, всплеснув руками, бросилась к женщине с испуганным криком:
- Пани Гелена! Да что ж вы молчали?! Господи Всевышний! Ложитесь сей же час!
От сквозняка, вызванного захлопнувшейся дверью, письмо на полу закрутилось волчком и угодило прямо в камин. Языки пламени мгновенно охватили его.
Одной рукой пытаясь поддержать свою госпожу, служанка другой потянулась за кочергой, намереваясь попытаться спасти документ, но женщина слабо покачала головой.
- Не нужно! Оставь... Пускай!
Будет она жить после этой ночи, или умрет – с прошлым должно быть покончено...
***
С прошлым было покончено. Недавние битвы с врагами, усмирение крестьянского бунта, унизительное окружение войска Польского под Корсунью, из которого без потерь удалось выйти лишь чудом да Божьим промыслом* – все было забыто. Группа всадников возвращалась в родные места, наслаждаясь красотой окружающей природы и благодатной тишиной воздуха, звенящей только лишь от птичьего пения. Короткая гроза, накрывшая окрестности перед рассветом, вымыла светлое небо до бледно-призрачной голубизны. По обе стороны проселочной дороги всеми возможными красками цветились бескрайние луга. На распутье путники разделились: трое остались на месте, чтобы после короткого привала отправиться прежним путем, двое же свернули на более узкую тропу, ведущую к кудрявой роще, за которой голубой сияющей лентой змеилась река.
- Смотри-ка, Михал, как помчался наш пан Густав! – С усмешкой обратился один из оставшихся, дородный шляхтич средних лет с длинными усами, через которые уже начинала пробиваться седина, обращаясь к своему товарищу. – Я, право, боюсь: не загнал бы он коня напоследок. И куда спешить, коли до дома не более двух верст осталось?
- Как – куда? – Возразил собеседник, поблескивая узкой полоской темных усов. – И ты, поди, спешил бы, если тебя ждала дома такая жена-красавица, да еще и с новорожденным наследником!
- То верно, меня ждать некому! – Со вздохом согласился толстяк. – Да я и не сержусь на него, Михал. Мне досадно лишь, что он и проститься по чести минуты не нашел!
- Э-э, да разве ж навек расстаемся? До той поры, пока времена не сменятся, да люди другими не станут, а на это при нашей жизни надежды не много, не придется и нам сабли выпускать из рук. Не здесь, так в хоругви встретимся непременно.
- То верно. – Вновь задумчиво сказал седовласый. – За то, что друзей ради жены молодой забывает, за это пана Густава винить не следует. Да и не успел он, должно быть, привыкнуть к нам, ведь двух лет не прошло, как приехал он из Литвы!
- Что ты говоришь? Разве он не здешний? То-то, смотрю, и имя у него чудное, и сам... рыцарь отважный, спору нет, да в обхождении и в разговоре странен малость. Однако от Литвы до Киева путь неблизкий, а до наших мест и подавно. Какой же ветер его сюда занес?
- А кто ж его знает! Я до чужих дел не шибко любопытен. Может, с родными рассорился, а может, ратной службы искал.
- Да уж, чего-чего, а этого он здесь в избытке отыщет. Однако, странно мне, как пан Браницкий мог дочь свою за незнакомого литвина согласиться отдать.
- Ничего здесь странного не наблюдаю: у Браницкого самого литвины в роду. Пан Густав нашей веры, да, говорят, хорошего рода – чего ж желать зятя лучше? Мне другое дивно – как сам пан Густав мог выбрать в жены девушку, бывшую незадолго то того невестой другого?
Веселые глаза черноусого пана Михала загорелись любопытством.
- Кого же это?
- А ты что, не слыхал разве? – Спросил толстяк с живостью человека, которому приятнее позабавить собеседника новой историей, чем выпить чарку доброго вина.
Пан Михал с сожалением качнул головой.
- Сделай милость, расскажи!
- Что ж, дорога еще долгая, так, пожалуй, можно и рассказать, чтобы сократить ее. Ну, слушай. Где Густав пани Браницкую впервые увидал – неведомо, а только начинать рассказ, сдается мне, нужно с того многодневного пира, что устраивал позапрошлым летом его милость великий гетман Конецпольский**....
***
Средь гостей коронного гетмана Густав чувствовал себя белой вороной, хотя и знал, что редко кто здесь может потягаться с ним как знатностью рода, так и воинским искусством. Виной тому было его воспитание вдали больших городов, из-за чего на поле боя он чувствовал себя много увереннее, нежели на пиру, да еще, наверное, тайный страх по поводу недостатка красоты и статности, который, надо сразу сказать, существовал лишь в его воображении.
Густав был рожден в одной из ветвей относительно богатого и славного рода, но отец его вел скромную жизнь, более интересуясь книгами, чем битвами. Из книг взял и имя для своего первенца – имя короля-реформатора, по кусочкам собравшего Швецию и сделавшего ее великим государством. Деспотизма Густава I Вазы он не одобрял, но перед его государственными талантами – преклонялся. Впрочем, надо отметить справедливости ради, что кроме необычного в его краях имени, пану Густаву не досталось ни единой сходной черты от шведского монарха, к сожалению или к счастью.
Собственное лицо с прямым носом и светлыми, словно выгоревшими на солнце, бровями и ресницами, казалось ему чересчур простоватым, светлые жесткие волосы – похожими на солому, которую разметал ветер, и он старался подстригать их возможно короче, усы – слишком белыми, словно обмакнутыми в сметану. Стеснялся он и своего роста и богатырского телосложения, которыми всегда выделялся, своей неповоротливости, угловатости, происходящей от неумения управляться с собственной массой. Многие глядели с завистью на развитую мускулатуру, служившую знаком недюжинных сил и ловкости, но он не любил и этих взглядов, как не любил отличаться чем-то от всех. Хороша была его улыбка – мягкая и немного застенчивая, придающая лицу великана доброе и искреннее выражение, но пан Густав улыбался редко, полагая, что серьезность и сдержанность пристали шляхтичу больше. Он был смел и расчетлив в бою, застенчив и щедр – с друзьями, справедлив и сострадателен – порой в ущерб своим собственным интересам. И еще... он был влюблен!
Он был влюблен, как влюбляются не более чем дважды: в первый раз в жизни и в последний – безоглядно и бесповоротно. С самого первого взгляда, вскользь брошенного на него из проезжавшего экипажа, с золотистого локона, мелькнувшего в прорези занавески, с запаха незнакомых духов. Порой достаточно проехать через незнакомый город, чтобы оставить в нем свое сердце – так когда-то шутил его отец, вспоминая знакомство с матерью. Ему хватило перейти через улицу. С тех пор он еще не раз видел ее, узнавал исподволь нрав и характер, но ему, по большому счету, уже не было до них дела, как и ни до чего, кроме быстрого веселого взгляда, которые ни разу пока не задержался на нем.
Даже самому себе Густав ни за что не признался бы, что отклонить приглашение пана гетмана ему не позволило не уважение к нему, а надежда увидеть еще раз ту, чей образ словно острой иглой по шелку был вышит на его сердце, и возможно, обратить на себя, наконец, и ее внимание.
Однако с первого же дня ему пришлось осознать беспочвенность своих ожиданий. Дочь шляхтича Браницкого непрестанно находилась в кольце учтивых кавалеров, гораздо более ярких и смелых, чем он, состав которых непрерывно сменялся.
Небесно-голубые глазки прекрасной панны скользили от одного лица к другому, ни на ком особенно не задерживаясь. Тонкие
