испугался, а я пошла и вот при зубах теперь! Отцу бы зрение поправить в их буржуинской клинике. Повлияй, Ромка, а то не поддаётся никак!
– Ваша чудо-клиника колдует и с офтальмологией? Хрусталики тоже не искусственные, настоящие?
– Почём мне знать? Там не только с глазами, со всяким берут, и с давлением, и с травмами. Вон было, под новый год с фейерверка парня увезли, которому глаз выбило! Представляешь, Ромка, был кареглазый, а когда повязку сняли, один глаз голубой!
Отец кивнул:
– Видал его, батарейками торгует на рынке. Торговал, там глазом не обошлось. Он какой-то скрюченный стал, кашлять начал, обратно в клинику забрали.
Вздрогнул:
«Батарейками? Кирюха что ли?»
Кроме как от родни, из Агнищева от него одного сообщения приходили. Как раз мелочёвкой на рынке торговал. В разные школы ходили, у Марь Лексеевны на каникулах сдружились. Парень лип к нему. Дурацкий парень, но добрый. Выдумывал квесты всякие, загонами делился не по-пацански. Всё предлагал серьёзный бизнес замутить.
«Провинциальный фантазёр, ни капитала, ни образования».
Понял, что не обломится ему, притих. А где-то в феврале путаная личка в соцсети пришла, как с пьяных глаз. Не обратил внимания. Отвечать не на что было. «Уматывай». Куда? «Не приезжай». А то собирался? Как от бабы личка, которой сто лет не отвечали, а она – не пиши мне больше! Поржал: «Бизнес предложения иссякли».
Зашли в трамвай, и сразу всплыло, ну, буквально в ту же секунду... Великий азарт, главная игра школьная: чёрта выследить! На земле чёрта увидать!
Жителей ада в городе отродясь не встречали. Днём ли, ночью, им строго заказано наверх подниматься. Так и людям нет хода вниз, по крайней мере, с возвратом. Но малышня, глядя на вывески с чертенятами, рассматривая клейма на сумках, на донышках фарфоровых сервизов с клюквенно кровавой росписью, не могла с этим смириться. Мелкие рассуждали между собой: «Это всё взрослые опять врут! Конечно, по городу черти тоже свободно ходят, как мы. Что черти – не люди что ли?!» На вопрос: «Почему же их не видно?» Ответ был такой: «Видно. Через стекло. Из окна, из автобуса или трамвая».
Подталкиваемый тёть Людой, отец сел к окну. Она, пакетами заложенная, рядом.
– Ромка, вон место у кабины, иди, садись. Долго ехать-то.
– Тёть Люд, постою.
Напротив окна, не оторваться. За каждым прохожим глаза высматривали след копыт, искали верёвку хвоста. Медлительный трамвайный поворот за угол, где уж наверняка... Разминулись с автобусиком, увозящим работяг на загородные стройки... Вне возраста профили мужиков, откинутые головы, прикрытые глаза, опущенные, кемарящие. И вдруг приплюснутое лицо в заднем лобовом стекле.
«Надсмотрщик? С кнутом? Почудилось, руками за оба поручня держится».
Человек за стеклом иногда может уставиться, не моргая, забыв, что и на него смотрят.
«Однако... А из трамвайного в автобусном окне, увидишь чёрта? Они ездят в нашем транспорте? Как считалось?» Этого не вспомнил.
Старые-старые горы окружают Агнищев, покатые чёрные горы. На них он стоит.
Когда трамвай начинал взбираться по холму, они гребнями чёрных волн поднимались над крышами. Когда вниз – пропадали. То выше, то ниже. Горы играли с городом, как тёмные волны, разбиваясь где-то на подступах. Вздымались и опадали. Перехлёстывали волнорез.
«Трамвай железный, явно слышимый, идущий зримым путём – располагающая штука, имхо. Гулкое нутро, деревянные скамьи. Что-то амулетное есть в нём... А?.. По какой такой причине рогатых можно увидать лишь из окна? Ведь как-то и эта загогулина объяснялась. Вспомнил! От начала был уговор между городом и адом: не соприкасаться напрямую. Ни копытом, ни взглядом. Иначе всех до одного черти утащат в ад».
За окном тянулась ровная, непрозрачная ограда. Торговки пластмассовыми цветами. Ворота.
– Остановка «Кладбище», следующая «Рынок».
Тёть Люда что-то шепнула, косясь в окно. Отец исподлобья глянул мимо. Почти.
– Тёть Люда, бать... Не, вы езжайте дальше! Зачем вам со мной выходить. Я отсюда пешком до рынка, там гостинец куплю и приеду.
Отец кивнул:
– Сам-то найдёшь? Дальняя она по левой аллее, последняя. Там за ней не хоронили никого.
Вышел из трамвая под ветер, под голый утренний холод. Между холмов кладбище, вечно сквозит.
Уже не последняя, вон яму роют.
Фотография на овальной эмали, какую нашли. Юное лицо девушки, вчера с выпускного. Такой не помнил мать.
«...зачем пришёл? Как не придти, я часть моего народа. А он знатный поминальщик, неисправимый. И на свадьбу забьёт, если что, и на крестины с именинами, но только не на поминки. Что сказать? Пускай тебе будет лучше там, чем было здесь, – два жёлтых цветка положил и конфету, – леденец тебе в дорогу».
Когда уходил, над свежей ямой группа безутешных родных и близких собачилась, окружив кого-то из кладбищенского начальства. Требовали другой участок. Мужик в костюме тряс головой, игнорировал конверт в пухлой руке бабы и повторял:
– Только здесь! Из столицы приказ, не могу, как хотите, а я не могу! Закапывать умерших от асфиксии только здесь! Или кремация. Нет, не могу, как хотите. Сказал нет, значит, нет.
«От асфиксии, – обернулся, – от ЛА? Чёрт, отец словом не обмолвился, ни так, ни в письме. С другой стороны, какая разница?»
5.
Вышел за ворота.
«Ну что, пора на именины?»
Годами, веками обточенная картина семейного праздника предстала, как наяву: бабы на кухоньке селёдку разделывают... «Помогать, осподи, Ромочка, что тут нам помогать! Ты же устал с дороги. На тубаретку, присядь у окна! Поешь вон, ватрушеки готовы. Скоро ли ещё за стол, чего ждать то?» Старушка белая до полупрозрачности в другом уголке сидит. Она ничего не делает, роняет потому что: тарелки, чашки... Противень, не далее как с утра. Руки не держат, а туда же. Хорошо, что без ватрушек ещё, сухарями присыпанный. Но и не командует. Улыбается тихонько. Над головой грамота: «За добросовестный труд, старшему контролёру ОТК, в честь юбилея 666 лет предприятию награждается...» На грамоте красные чертенята разворачивают надо всем земным шаром, как флаг свежесодранную кожу. Чертенята выцвели, уголок порван. Из мужиков в доме – батя один. И тот к соседу завернул невзначай, лишний стул прихватить. Из Козлецов же ещё Санька со своими приедет... И так далее и тому подобное...
«К шести вечера сядут за стол, не раньше, за это время пешком дойду».
Но подъехал трамвай, и вот уже забор мелькает в противоположную сторону.
«В сторону Металлургического... Покататься по родному городку тоже дело. Незабываемая адреналиновая погоня – увидеть хоть раз чёрта воочию!»
Как они, школота, всё мечтали отследить: по земле откуда, куда полуфабрикат доставляется? Надеялись, что одним из предприятий окажется сам ад. Ладно, по ночам он забирает сырьё исключительно с Нулевой Сортировки, но ведь днём курьеры с пакетами, грузовики, фуры ездят. Кожедральня, дубильное, швейное производство, фурнитура металлическая и костяная. Болванки, слитки доставляют... Во всём из этого может участвовать ад со своими печами, котлами, и наверняка участвует. Неужели обмен идёт по единственной железнодорожной ветке и только ночью? Неужели ни на какой фуре, ни на каком грузовике... А вдруг... С чёрного входа, с заднего крыльца. Много разломов и шахт заброшенных много...
Если вдруг некий груз отправляется прямиком оттуда, то ведь подписывают они бумаги! Накладные банально. Взрослые смеялись, услыхав про такое: «Какая ещё документация? С адом – всё на доверии, малышня! На честном слове». Но вдруг! Да хоть и без бухгалтерии, но экспедитор-то на фуре кто, если не чёрт?
«Хорошее название для журналистского расследования: «В погоне за чёртом!»
Прогуливали уроки, катались, пешком бегали от проходной к проходной. Навещали по выдуманным предлогам на заводах родню. Шныряли по складам, зорко наблюдали погрузку, вызывались помочь. Много чего видели: гильотины промышленные, печи, это уже точно для ада. Порой даже ехали в кабине грузовичка, шоферня привечала малышню. Но попадали к воротам следующего обычного производства. Либо грузовик, скособочившись, подходил, куда ему и следовало – к вокзалу со стоны Ноль Сортировки. Ночью шлагбаум опустится... И всё канет вниз. Останутся неопределённые, подобные шуму моря в раковине, подземные звуки под ухом, приложенным к дощатому полу.
Трамвай постукивал, поскрипывал, тихо, злобно переругивалась молодая пара возле кабины. Громко и беззаботно крыли матом приятелей школьники на задней площадке, для которых уже закончилась учёба в субботний день. Дзинькали и замолкали телефоны, сменялись болтовнёй и хохотом.
Реквием заиграл в голове. Кажется не теперь. С утра подспудно хотел пробиться. В прекрасном оркестровом исполнении.
«Говорят, такое у психов бывает? Да и чхать, Моцарт все-таки, не про Витю, которому надо выйти! Ой... Зря я это подумал! Теперь не отвяжется. Мозг что ты делаешь ахаха перестань. Остановите, Вите надо выйти... Верните Моцарта, суки!»
Как ни странно, реквием взял верх. Труба мусоросжигающего завода под великую, готическую скорбь предстала за торговым центром «Радуга».
«Металлургический комбинат. Следующая...»
Не дослушал, вышел на остановке.
«На завод у нас, помнится, самые больше надежды возлагались. Лифт предполагался в нём для чертей».
Обойди торговый центр и сразу не понять, город или пригород. Пустыри, кусты между цехами.
Шлагбаум, проходная. Пёс волочит говяжьи кишки, растянувшейся по двору кровавой связкой.
«Кто это его так богато подкармливает?»
Притащил к конуре. Толстый пёс, бока потёртые от лежания. Настоящая деревенская будка. Из-за шлагбаума пахнет плохо. Делегация покидает завод недеревенская.
«Азиаты... Представительные, костюмы – шик. Чой-то подписывали. Есть ли рога у них? Нет рогов. А вот и машинки их ждут. Зря я так пялюсь, из машинок-то на меня пялятся в обратку давно, небось».
Всё это время, наглая как чёрт, ворона бочком подходила, подскакивала ближе и ближе к конуре... Пёс огляделся, пригнул башку и низко гавкнул на неё, на любопытствующего, на бизнес-азиатов, уровняв их полностью и бесповоротно.
Шестой трамвай. Что-то народу вдруг набилось...
«Ах, ну да, конец смены».
По плечу тук-тук. Сухеньким таким царапаньем. Вполоборота глянул. Дёрнулся и затошнило. Всем существом напоминающий те, сморщенные коричневые ручки в детском ведёрке, рукав теребил городской сумасшедший. Неестественно оживлённое, спрессованное годами и безумием лицо.
Шёпот придушенный, торопливый:
– Видишь, ви-ишь, что делается-то? – сумасшедший трогал ручонкой за локоть, толкался, дёргал лысоватым черепом. – Ага? Видишь, ага. И они тебя видят. Они видят. Они за всеми следят. Не скрываюс-ся...
Протиснулся на шаг вперёд. Бесполезно.
– Я и тебя вычислил! А-ха-ха, я знаю, кто ты, зачем ты тут...
Бормотание пустопорожнее и бронебойно, адово убедительное.
– Едем, да? Приедем, скоро мы все приедем. От них не уедешь. Знаешь куда, знаешь. Едем, а они смотрят... Они всё видят, кто откуда, кто куда. Ты сам не знаешь, куда, а они уже всё знают. Следят за мной. Потому что я их разгадал. Я их вычислил. За тобой один, два. За мной сто сразу следят!
Дыхание сумасшедшего сипело...
«Ё-моё, а вдруг это ЛА, и ей всё-таки можно заразиться?»
– Вы выходите?.. Пропустите!
