счастливое настроение не оставляли его. Страшная бурная молодость, жуткая бессмысленная гибель жены и сына остались далеко позади, лишь изредка напоминая о себе острой щемящей болью. В такие минуты глубокая молитва спасала от хандры и уныния. За годы, проведенные в монастыре, он научился постом и тяжелой работой отвлекать себя от ненужных воспоминаний, посвящать все мысли и душевные устремления нестяжательному искреннему служению.
Трудно и невыносимо было поначалу. Внутренний протест и неприятие монашеского устава подавлял немалым усилием воли, сердцем понимая, что не осталось другого пути. Терпеть, не падать духом помогали братья, с удивительным теплом и радушием принявшие его в монастырскую семью. Плоть сокрушалась непосильным трудом, тело дошло до изнеможения, постная пища казалась отвратительной. Вода и черствые опресноки долгое время составляли его рацион. В редкие праздники ложка подсолнечного масла, да мера свежих лесных ягод оживляли скудный стол. Так назначил игумен Нафанаил – наместник Свято-Успенского мужского монастыря, что каменными стенами и золочеными куполами широко раскинулся в Красных Сопках.
Когда Варфоломей, тогда еще Михаил Бойков, бывший грозой красноярских коммерсантов и известным криминальным авторитетом, пришел к нему на поклон и в полном глубоком раскаянии попросился в монастырь отрекаясь от всего мирского, Нафанаил долго раздумывал. Дал испытательный годовой срок, не вполне веря, что молодой, надломленный судьбой парень сможет выдержать монашеское служение. Наместнику нравилась его открытая простота и глубокое душевное покаяние. На долгой, мучительной исповеди тот рассказал ему о своих тяжких поступках и похождениях. Дрожащим голосом, не сдерживая горьких очистительных слез, Михаил отрешался прошлого, твердо клянясь не сходить больше с пути праведного, до конца жизни посвящая себя и все помышления Господу. И отпустил грехи Нафанаил, видя глубину раскаяния отрока. Назначил епитимью суровую и строгую, отлучив от общего монастырского стола.
Целый год послушник работал в каменоломне, обтесывая гранитные глыбы для ремонта монастырских стен, на невыносимом солнцепеке обрабатывал землю в полях. Долгими зимними вечерами ухаживал за скотиной, чистил снег, рубил полыньи на реке, до конца выстаивая утренние и вечерние службы, всенощные литургии, не имея и минуты покоя. Краткий ночной сон не ослаблял нарастающую усталость. Вскоре и ходить стало тяжело, настолько силы телесные оставили его. Но глаза горели, непрестанная внутренняя молитва укрепляла дух, очищала сердце, не позволяя вернуться грозной памяти. Игумен, видя его старания и упорство, несколько смягчил испытание. Перевел на кухню, разрешил вкушение пищи вместе с братией. Михаил чувствовал, как благодарно трепещет душа, как причащается он Духа Святого, как все вокруг расцветает невыразимо прекрасными тонами. Как люди, все великолепие вокруг раскрываются навстречу тонкими ослепительными изображениями, в коих живет лишь верность и доброта. Странно, но все искаженное, злое куда-то исчезло, он его просто не замечал, находясь в упоительно сладостном расположении. Братия и старцы предупреждали о прелестности неземной эйфории, говорили, что это лишь первая ступень к правильному монастырскому житию. Он чутко внимал сведущим монахам, старался придерживаться мудрых советов, посвящая досуг чтению древних святых книг и молитвенным песнопениям.
Наконец настал долгожданный день монашеского пострига. Он и еще трое послушников с радостным благоговением приняли чин пострижения в малую схиму и нареклись новыми именами. Так стал он иноком Варфоломеем, принеся строгие обеты. До конца жизни облачился во власяницу и рясу, надел пояс во умерщвление плоти и обновления духа. Нафанаил накинул на него мантию, покрыл голову черным шелковым клобуком. Вложил в правую руку сияющий золотой крест и горящую свечу, как напоминание о том, что монах призван быть светом мира. В завершении игумен произнес краткую напутственную молитву о восприятии ангельского образа и облачения во всеоружие Божье для беспощадной брани с властями и миродержителями тьмы. Одежда воспринималась как воинские доспехи, а жизнь монашеская — как борьба с дьяволом.
Все это вспоминалось иноку, бодро шагающему среди зарослей бурьяна и крапивы. Батюшка Паисий послал съездить на станцию в аптеку за лекарствами. Несколько лет уже хворает старец. Возраст, фронтовые ранения дают о себе знать. За девяносто ему, но крепок духом, да и тело слушается. Службу в храме сам проводит, хоть и тяжело за аналоем стоять. Голос надтреснутый, но еще сильный, густой. Суров старик. И к себе и к прихожанам. Грешников жалует, но послабления не дает, спрашивает круто. Сам причащает и исповедует, а после валится без сил на кровать. Отлежится, Господу хвалу воздаст за прожитый день, а наутро вновь литургию служить. Помогает Варфоломей, за стариком ухаживает, храм в чистоте и порядке держит. Миряне, сами пожилые, пособляют в делах хозяйственных, кормят их с батюшкой, пищу готовят, хлеб для причастия пекут. Нравится монаху такое житие, видит он радость и бескорыстную помощь людскую. Сам ведь жил здесь когда-то, много знакомых лиц вокруг. Сначала дивился народ Мишкиному преображению, потом привыкли, отнеслись с уважением и пониманием.
Идет инок, райский щебет птиц певчих слушает. На душе легко и спокойно. Тропка под ногами бежит, жаркий ветерок лицо овевает, в травах духмяных прячется. Макушка лета, седьмое июля – Рождество Иоанна Крестителя, великого Предтечи, возвестившего явление Сына Божьего во плоти и крестившего Его в Иордане. Надобно успеть вернуться к заутрене, помочь Паисию в праздничной службе. Будет много прихожан и приезжих мирян с дарами. Варфоломей ускорил шаг.
Повернул, огибая дикие кусты боярышника, и резко остановился, не веря своим глазам. Возле покосившегося плетня в растерзанной грязной исподнице с обнаженным окровавленным плечом, среди зарослей мальвы и лопухов лежала молодая женщина с клубками репейника в спутанных волосах. Он сразу узнал Светлану, ту милую и дорогую для него девочку, с которой в далекой юности был у них краткий замечательный роман. Ведь совсем недавно, два дня назад встретил ее с теткой. Понял, что она не признала его, пошел дальше, с улыбкой вспоминая те далекие чудные дни.
И вот она здесь в таком жутком виде. Да жива ли? Он наклонился, нащупал едва бившуюся жилку на шее. «Слава тебе, Господи!» – легонько и настойчиво хлопал по щекам. Девушка не реагировала и никак больше не подавала признаков жизни. Инок растерялся, не зная, что ему делать. Оглянулся вокруг в поисках живой души. Безлюдные окрестности ответили ему полным безразличием. Тогда поднял ее, подхватил на руки. Скорым широким шагом бросился назад, к сияющей куполами церкви. Вбежал в придел, отворил дверь своей кельи. Опустил Светлану на жесткое деревянное ложе, подложил подушку, развязал и снял грязные лапотки. Сбегал за водой и чистым полотенцем осторожно стал отирать запекшиеся пятна крови на плече. Открылись четыре глубокие царапины, как от когтей зверя. Омывая лицо и шею, с удивлением заметил старинный раскольничий крест на серебряной цепочке, подивившись красоте работы мастера.
Вдруг девушка вздрогнула, задышала часто, прерывисто. Открыла глаза и долгим непонимающим взглядом смотрела ему в лицо.
– Миша! – улыбнулась открыто и искренне. – Ты со мной! А где… – она приподнялась, оглядела келью. – Где мы находимся?
– Не волнуйся, Света!.. Как ты себя чувствуешь?
– Хорошо, – она испуганно прижала свисающий лоскут материи к груди, поджала ноги. Села на кровати, удивленно всматриваясь в висящие на стене образа.
– Что произошло, Света? Откуда у тебя такой наряд?
– Наряд? – непонимающе оглядела себя, видя испачканную землей, тиной и ряской исподницу. – Я не знаю, – вдруг прикусила губу, с ужасом и недоумением смотря на него. Память возвращалась, перед глазами вставали картины прошлой ночи. Василий, страшное лесное чудище, полуночный цветок, кудесница Алёна… Непостижимое грозное пророчество, требование невинной жертвы – ее будущего сына. Вспомнился Вадим, обещание снятого заклятья, Власьевна. Мысли закружились в бурном хороводе, забились ранеными птицами, выплеснулись обильными слезами. Она сокрушенно закрыла лицо руками. Тягостный жалобный стон вырвался из груди, разлетелся по тесному помещению. Светлана содрогалась бурными рыданиями и долго не могла произнести ни слова. Монах прижал ее к себе, не зная как утешить, усмирить горестный плач. Она никак не могла успокоиться, замочила ему рясу слезами. Наконец рыдания стали стихать. Тяжелые всхлипывания сотрясали спину, мокрое измученное лицо светилось невыносимым страданием.
– Все, все Света! Все уже позади, поверь! Побереги себя.
– Позади? – она смотрела на него глубокими отрешенными глазами. – Ты ничего не знаешь! Все только начинается!
– Что начинается, Света?
– Все! Жизнь моя колдовская начнется со смерти моего ребенка! Я спасла мужа, но не смогла спасти мальчика! – слезы вновь заструились по щекам.
– О чем ты говоришь? Я ничего не понимаю…
– И я не понимала, когда шла. Не было у меня выхода! Не было!..
– Светочка, милая, расскажи обо всем! Ты страшное говоришь! Может быть, я смогу чем-то помочь?
– Миша! – она вдруг увидела на нем черную скуфейку, крест на железной цепи, суконный подрясник. Оглянулась на висящее в углу распятие. – Помоги, Миша! Жизнью будущей новорожденной тебя заклинаю: помоги мне!
– Да что случилось с тобой? Расскажи все по порядку!
И она сбивчиво и долго говорила обо всем. С самого начала, с прихода кораблей из похода, страшного предсказания, рассказанного мамой Вадима. И заканчивая ужасной
