Хотите — верьте, хотите — нет, но только старики рассказывали; как однажды в осенний мясоед, в одном из русских селений праздновали свадьбу. Гулял на селе люд крестьянский, веселился; ел пил в изобилии, а как не веселиться, коль закончилась полевая страда — время передохнуть, закрома-то господские от зерна стоят тучные. Да и избы крестьянские новой соломой крытые. Слава хлеборобам! Хлебу да соли долгий век! Низкий поклон Земле-матушке за урожай добрый! Вот и молодым зачинать новую жизнь самый срок.
Играют гудцы*, девки, да парни хороводятся, новобрачных уже ведут в дом жениха для пирования, зерном, словно золотом, головы их осыпают, а вытницы со слезами причитают:
Я в чужих людях младёшенька,
От работушки замаюся;
За столбом я потихонечку
От чужих людей наплачуся.
Наречём молодых именами — Настасья и Елизар. В великой радости дождались они дня Покрова Пресвятой Богородицы и расцветшая в сердцах весна позвала к свадебному столу.
Во ту пору проезжал селом властный вельможа царских кровей, будущий наследник престола. Возвращался он с чужой дальней сторонушки и соскучившись по домашним разносолам решил остановиться у здешней помещицы, хлеб-соль отведать, отдохнуть с дороги, насладиться целительным пейзажем отчего края. А как увидал он молодуху, так и ахнул! Приглянулась ему невеста — красива, стройна, ликом бела, не всякая принцесса обладает достоинствами, что в первую очередь взгляд ласкают. А эта из низшего звания будто пава — движения плавны и не суетливы в хороводе девичьем. Выпил вина, да решил себя потешить, измыслил воспользоваться правом господским — правом первой ночи. А коль в голове барственной такая мысль явилась так непременно её надо исполнить. И исполнил задуманное. Со стенаниями привели к нему невесту в наряде подвенечном. Словно скошенный колосок упала она пред его, не первой молодости, величием с мольбами и плачем о милости. Но нет места жалости в сердце у царевича, не смягчили его слёзы женские. В груди жар страсти пылал, красотой девичей разожженной. Только и затушил костёр похотливый слезами девственными. Бросил на прощание перстень рубиновый, что с руки своей снял и с рассветом уехал своей дорогой в полном своём удовольствии.
Елизар, кинулся было в барский дом защитить свою невесту, но встала на пути грозная стража, не допустила холопа в опочивальню, избила его, изуродовала, а кровавое тело за деревню бросила, на растерзание голодным псам. Очнулся ночью он в поле, избитый и оплёванный. Зубы разбитые стиснул от бессилия и душевной боли, и завыл. Завыл обреченно, словно волк в зимнюю стужу. Долго выл, стенал страшно, и не заметил, как из лесу подошла к нему стая из шести волков. Не тронули его, сели вкруг и тоже завыли в черное небо морды задрав. Вожаком в стае была волчица, да не простая, а фея лесная в волка колдовством обращенная. Пожалела она человека увечного, коему оставалось жить часы считанные, и шкурой волчьей ему раны прикрыла, чтобы жизнь сохранить. По утру ушли с поля в лес семеро волков. Приняли они в стаю собрата вновь обращенного. Стой поры долго свирепствовали волки в тех краях, ни одной господской карете не удавалось уйти от них. Кто входил в лес, тому обратной дороги не было, находил в нём свою кончину.
Почувствовала Настасья после ночки той, что зачинает под её сердцем другая жизнь нарождаться, и с каждым днём всё заметнее. Родители слова не молвят, будто не родная, глаза от неё воротят — чужая стала в своём доме. А на улицу лучше не кажись — благо ворота дёгтем не вымазали на зазор. Жених её, Елизар, как сквозь землю провалился: видели только, как избили его жестоко и бросили за селом, да вот поутру от него никаких следов, даже косточек не осталось. Знать в волчьей утробе себе кончину нашел. Что ей бедолаге делать, не знает. И порешила Настасья с собой кончить. Всё одно никакой жизни не будет с чужим дитём, что грызёт её изнутри напоминая позор. Собралась и в лес ушла. Там как раз волки лютовали. Вот и пошла на их суд.
Идёт по лесу, думает; с какой стороны волки выскочат, с какой стороны смертушка в глаза посмотрит. Лес всё гуще, деревья выше, вот и свет небесный померк, сквозь ветви густые солнца луч не пробьётся. Выходит к большому оврагу, вперёд пути нет. Встала на краю, вниз глянула – дна не видно. Слышит за спиной шорох, будто крадучись кто идёт. Не спешила обернуться, в пустые глазницы глянуть, ждала. Оказалось, напрасно ждала, не настал ещё её час, только вдаль отодвинулся. Сидит рядом в траве огромный волк, на неё смотрит. Оглянулась и узрела она в застывшем волчьем взгляде тоску, слезами проистекавшую. И глаза те были не лесного зверя — холодные и безжалостные, а добрые, человечьи, цвета неба ясного. Узнала глаза дорогие, признала в обличии животном своего суженого и в бессилии на землю опустилась. Волк заскулил, прижался к ней и стал слизывать со щек её алых слезинки, выступившие словно роса. Вот и осталась девица жить вместе с волками, и не кому было поведать ей о том что не на вечно стал Елизар зверем, а на время, пока раны его человечьи исцелятся окончательно.
Прошло время, природой отведённое, и вышел греховный плод на свет божий. Родила Настасья мальчика. Хорош и пригож был ребёночек, но не лежало сердце матери к этому плоду насилия: один вид его вызывал в сердце ненависть и отторжение. Завернула младенца в передник, обернула кольцо рубиновое платком, продела сквозь него верёвочку и повесила на шею дитя от греха рождённого.
В поле за лесом стояли цыгане табором, вот туда и отнёс волк живой поминок. Оставил его возле входа в палатку и, резанув клыками спящую собаку, растворился в холодном тумане. Раненный пёс завизжал от боли и страха. Проснулись другие собаки, спросонок не поняв в чём дело подняли лай, но учуяв звериный дух, сбившись в кучу, заскулили. Повыскакивали ромы на улицу, кто с кнутом, кто с ножом и в суматохе не сразу обнаружили между колёсами телег плачущий сверток.
Не выдержало сердце женщины испытаний доставшихся на её долю, не вынесло сердце матери разлуки со своим дитяти, хотя и зачатому насильно от ненавистного. Разорвалось сердце, чрезмерно кровью наполнившись, хоть и молодо оно годами да сломалось под тяжкими бедами. Пришел волк в стаю, зрит, лежит Настасья бездыханная.
Протяжный, страшный вой разнесся по чертогам глухим, содрогнулись от этих звуков дерева вековые, сбросили дрёму с седых век, склонили, опустили ветви до самой земли. Дивился б человек, видя такое – без ветра дерева клонятся. Даже далеко в поле услыхав цыгане перекрестились. Дети проснулись и заплакали. А волк сидел над мертвым телом и пел песню, песню смерти, что поют лишь раз. Сжалилась лесная фея, до срока сняла свои чары, что наложила на израненное тело во исцеление. Спала волчья шкура с человеческого тела, страшны были шрамы на нём от ран глубоких, корявыми стали руки от переломов что стражники ему вывернули. А спавшую шкуру волшебную накинула на мертвое тело женское. Ожила Настасья в волчьем обличие. Поднялась с земли, взглянула на Елизара и глаза голубые, суть человеческая, слезою затуманились.
— Будет она волчицей пока вашего будущего ребёнка не выносит сама царица. — Произнесла фея лесная и исчезла, осталось вместо неё стопка книг под древним знаком Каббалы.
Вот так и стал Елизар жить в лесу отшельником, а Настасья в животном виде возле него. А для того что бы понять последние слова, сказанные волшебницей, начал книги изучать, да в них смысл искать, так и стал чернокнижником.
ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ
