Контрольная работа

 



Я поднимался по грязной лестнице филологического факультета, пропахшей сыростью замшелых фолиантов, хранившихся в покрытом вековой изумрудной плесенью подвале.

Забытые книги иногда листали, сдувая пыль с пергаментной старой бумаги, профессора и въедливые аспиранты, знатоки и учёные, другие необычные субъекты, обременённые знаниями, почему-то до сих пор, вопреки простой логике реальной жизни, интересовавшиеся ходом истории. Время от времени старая, самая учёная крыса-главная по шайке крысиного племени, облюбовавшего подвал, не отказывала себе в удовольствии иногда попробовать на жёлтый зуб корешок какого-нибудь ветхого манускрипта.

Лестница была любимой средой обитания универсантов, которые обменивались здесь последними новостями, местом, где мальчики трогали за попы миловидных однокурсниц, а девочки в преддверии зачета или экзамена на всякий случай строили глазки проходящим мимо, спешащим на занятия строгим и бескомпромиссным преподавателям-мужчинам.

На загаженной хабарикам лестнице студенты пили крепкий горько-кислый кофе, принесённый из студенческого буфета, подавляли голод мертво-жёлтыми, приготовленными на прогорклом масле пирожками, улетающими как глубинные бомбы в лужёные студенческие желудки.

В этом пространстве со стенами, окрашенными в ядовито-горчичный цвет, с обвалившейся кое-где или висящей лохмотьями и бородами штукатуркой, витал дух противодействия всему официальному и формальному, царила непринуждённость в словах и мыслях.

Где-то на лестничной клетке, среди сонма юных почитателей его учёности и заслуг, как иностранный теплоход на рейде, окружённый любопытствующими лодочниками, попыхивал трубкой профессор-пушкинист, обволакивая убедительным, поставленным голосом юных студенточек, увлекая рассказами о парадоксах творчества, юморесками и анекдотами из биографий гениев литературы. Он как бы загадочно приоткрывал шкатулку необновенного и необходимого знания,в которой, на самом деле, ничего необычного для будующих пколений, кроме симпатичных эротических приключений не хранилось.



Здесь же всегда курили местные университетские фрики, маскирующие лень и неуемную жажду подлинного искусства и своего воплощения в нем, странными одеяниями, загадочной томностью, неадекватным поведением, замысловатыми мулечками и высокими черными башмаками со шнуровкой на толстой платформе. Тут же совершался обмен мыслями, новостями, конспектами, книгами, шпаргалками, пластинками, здесь язвили и смеялись по поводу и без.

Я шел на занятия по французской фонетике, которую преподавала сухая согбенная старушка в строгом темно-сером « сталинском» пиджаке и блузке с жабо, прикреплённым серебряной брошью со старинной камеей, как утверждали, внучатой племянницей одного из русских классических мастеров, принадлежавших к «Могучей кучке».

Она унаследовала от композитора - родственника тягу к вязкотекучему и пафосному повествованию русской классической оперы и изводила студентов вариантами фонем, существовавшими на практике в каком-то далёком и прекрасном супер-плюс-квам-перфекте только в стародавние времена при дворе имперской Франции.

Преподаватель зло шутила, подтрунивая над пролетарским происхождением своих учеников и их неумением никак взять в толк какую-нибудь регрессивную аккомодацию, которые так и не понимали, как и с чем и для чего ее едят . Она считала полутона и хроматизмы французской фонетики чрезвычайно важными и незаменимыми в жизни человечества и доводила всех до исступления бесконечными нудными экзерсисами. Улыбка высокомерного снисхождения змеилась на ее лице, когда студент был не осведомлен в вопросах мировой культуры или был косолап во французской грамматике.

Вдруг я остановился, замер, заиндевел, превратился в кусок льда, почти умер. Мне показалось, что я вижу что-то совсем иное, запредельное, вне рамок моих жалких литературных фантазий.

Это было никак не связанное с моей жизнью явление - полное противоречие предыдущим впечатлениям и опыту, познаниям, которые я неумело, вне мер и весов, масштабов и общих правил, без разумения, бездумно, как чужой и неудобный карнавальный костюм, старался примерить на себя:

« Ваш нежный рот-сплошное целованье»… и так далее…

Зачем, по какой такой необходимости, я входил ранее, до этого момента, в перипетии романов Голсуорси с его беспардонно морализирующей «Белой обезьяной» и переходами одного и того же образа из разряда алчущих денег негодяев в разряд почти святых? По какой-такой высшей прихоти я пытался понять глубину и красоту текстов, сострадать книжным героям и героиням? Зачем все это было? Для чего я вникал и пытался расшифровать тургеневские длинноты, чтобы додуматься, докопаться до правды, раскрыть полифонию, услышать и осмыслить симфонию прозы, сложенную из простых слов? О чем, собственно, речь в этих бесполезных романах?

Что? Я ещё стою? Я живой? Я - здесь, с вами? Или уже исчез? Растворился? Превратился в пепел, прах, пыль?

В общем, я увидел ее. Я вдохнул, поперхнулся, задохнулся этим неведомым мне резким пряным запахом - смесью лимонной цедры, ванили и красного перца.

Многослойные цветные юбки, многочисленные браслеты на узких запястьях, бусы, яркий шарф сделали меня неадекватным, тихим, покорным, поместили меня куда-то далеко, в иную, нереальную плоскость, и, одновременно, затащили мой мозг в дьявольскую морозильную камеру.

Этот притягательный манящий незнакомый плод, который вдруг ни с того ни сего мне было позволено поднять с земли, попробовать на язык, понять и изведать. Он совсем не сочетался с содержанием моей жизни среди вечно гриппующих, чихающих, пресных и ностальгирующих по чему-то неконкретному и высокому друзей.

И поскольку я оценивал себя трезво, я понимал, что этот фрукт из Эдемского сада греха, где, по определению, никогда не растет сорная трава, не водятся кровожадные и хитрые звери, не пузырят глаза многоумные и коварные жабы, где есть только ангелы и разноцветные, весёлые, беззаботные птички, свинцовой гирей свалился мне на голову и в миг обрушил моё сознание, хотя он, этот фрукт, для меня, конечно же, был не предусмотрен и не предназначен.

Жалкая реплика мужчины, живущего в абсолютно другом мире, твердила мне:

«Что я могу? Я не кручусь на турнике, не занимаюсь культуризмом, одеваюсь немодно и непрестижно, не участвую в общественной работе, чтобы немедленно сделать карьеру, не бегаю, выпучив глаза, возбуждённо обсуждая проигрыш любимой футбольной команды, не воспринимаю рок, не слежу за жизнью модных кумиров etc,

а только могу сесть, чуть-чуть поиграть словами, и протерев очки, написать какую-то бездарную слащавую муть типа:

«Любя тебя, я город свой оставлю...»

«Ну, и оставь, в чем проблема? Без тебя тут всякого хлама навалом! Не задерживайся!» - скажут мне и будут абсолютно правы.

Ее один глаз был чуть меньше другого, и это совершенство правильного, данного богом античного лица с прямым носом, пухлыми и влажными губами, маленькая круглая попка и небольшие упругие девичьи груди создавали обманное эротичное сочетание изящного вкусного порока и физической красоты, как будто бы явившееся из эпохи грехопадения древнего Рима.

Эта полубогиня стояла облокотившись на ржавые рыжие перила, я подошёл и почему-то спросил по-французски:

“Il y a des problemes?“*

Это было так просто и незамысловато для студента филфака произнести пару знакомых фраз на иностранном языке и служило как лучшее средство защиты в преодолении неуклюжести, неловкости, что вроде и не вело к каким-либо конкретным последствиям, обязательным действиям или императивам, слова молодого человека, который не умел и не знал, как привлечь девушку и ещё меньше понимал, как общаться и вести себя с женщиной, а в сущности, в полном смысле мужчиной и не являлся, а был наивным и не очень внятным переложением, списком, наброском будущего мужчины, чудовищной смесью романов и выученных наизусть, как молитвы, стихов, бессмысленных слез, вернее даже их следов, романтических поэтов, сумасшедших чудаков, которых безрассудная, страстная, но малоопытная юность возводила в гении и пасторы в дурном сочетании с удушающей и жёсткой атакой бушующих гормонов, бьющих прямо в мозг и ниже пояса.

Эта маленькая чёрная маска, которая сжимала лицо - пара слов на иностранном языке - давала возможность легко обхитрить неуверенность юности, преодолеть барьер, разделяющий нежную розовую невинность и манящее простое плотское желание, и все это - только посредством всего двух - трёх слов на чужом языке, изрекаемых с пафосом недомужчиной.

Только всего одна простая фраза, произнесённая на плохом французском, помогала разрешить все эти неловкие и неудобные проблемы застенчивости и неосведомлённости в искусстве флирта, перейти к простоте обычного общения на «ты».

- Да, привет, у меня действительно некоторые сложности с французским языком. Не могу сдать зачёт. Мой любимый, Вахa (она нажала на это слово «любимый» интонацией) сейчас отсутствует - он аспирант из Чечни. У них там, в Чечне, очередная заварушка, а я никак не могу сдать контрольную работу по грамматике. Уже который раз меня не допускают к экзамену. А Ваха-Черепаха - все в отъезде! А так, он все решает обычно! Без проблем!

Ее раскосые разновеликие зелёные глаза затемнились цветом перезревшего на летнем солнце крыжовника и стали влажными:

- Может, ты мне поможешь?

Я почувствовал небесное озарение позади себя, будто ангелы коснулись моей спины, неотвратимую безудержную нежность к этой, совершенно мне чужой, находящейся на олимпе красоты, к которому я обычно не был причастен и допущен, влекущей меня женщине и, в полном одурении, как шпокнутый, откуда-то сверху, ударенный свинцовым молотом, разбивающим логику, ход и обыденность жизни, все и вся на своём пути, в дребезги.

Я, простое, ходящее на двух лапах существо, уже был невидим глазом, ни под микроскопом, ни через телескоп мудрейшего звездочёта в длинном колпаке, утомлённого огромностью знаний, разбирающего мир на кусочки, партикулы, молекулы, даже для него, я стал бы прозрачным, не тактильным и незаметным, как воздух, которым мы дышим - и я уже просто, без затей, без всяких художественных реминисценций воспринимал мир, как детскую игру «мама-папа».

Бессмысленные жизненные кроссворды, неосторожные, случайные прикосновения и бесцельные и лукавые интрижки, ведущие в никуда, и затеянные незачем и без причин, просто так, от скуки или недоумию, создающие лишь сиюминутную радость, а потом приносящие краткое спокойствие плоти и тоску, исчезли, испарились, как и все эти ненужные и пустые слова и объяснения, весь чудовищный литературный бред, конечный смысл которого в неизбежной взаимной тяге двух живых существ, стремления одного простого мяса к другому, мужчины к женщине, к продолжению рода, как брачный полет двух неразумных, но благочестивых пчёл, повинующихся только природе, как запрограммированное копошение и тщательное старание ничтожного, но трудолюбивого муравья, тащащего на спине непомерно тяжёлую огромную белую куколку, придавливающую его маленькую голову, чтобы продлить потомство, постоянное