Имя

Имя


Ты можешь здесь жить так, как рассчитываешь жить, уйдя отсюда. Если же тебя лишают этой возможности, то расстанься с жизнью.

Марк Аврелий

Мужчины любили меня странно. «Дорогая, тебе нельзя носить по сорок килограмм в одной руке, возьми в каждую руку по двадцать». Утрирую, конечно…
Она лежала бледная и мокрая.
— Кто ее водой-то окатил?
— Сама попросила. Она задыхалась.
— Да сдохните вы все… — Ночная нянечка нехотя взялась менять сырое постельное белье. Тощего ребенка, девочку в мокрой сорочке, она с небрежной легкостью, как тряпичную куклу, перебросила на соседнюю койку. Лежавший на койке завертелся и жалобно заскулил.
— Цыц, — прикрикнула на него нянечка. — Потерпеть не можешь. Сейчас сменю белье и заберу ее.
Скуление сделалось тише, но не затихло совсем. Девочка в мокрой сорочке шевельнулась, издав протяжный стон.
— Ну что, Таня, очнулась? — не оборачиваясь, спросила нянечка.
— Я… не Таня… Я Лена… — Детская головка приподнялась. Тельце качнулось и с трудом перевалилось на бок. Бутерброд из тел медленно распался на двух щуплых человечков.
— Один черт. Таня, Лена… Все вы недоделанные. Мамки-папки вас наспех слепили, а нам теперь мучиться. И государству. Такие деньги на дебилов тратят! Кормит страна дармоедов. Лучше бы нам к зарплате рублик. Корячишься тут с вами за гроши.
Одной рукой нянечка перебросила девочку обратно на ее койко-место, другой, дотянувшись до выключателя, погасила свет.
— И ни звука мне. — Нянечка вышла.
Тишина разлеглась.
— В одной мрачной-премрачной комнате стоял красный гроб. В том гробу лежала мертвая красавица… — послышался старательно-зловещий шепот.
— Мертвецы страшные и вонючие. Они не могут быть красивыми, — осторожный смех в кулачок.
— Я так не буду рассказывать!
— Рассказывай, Леля, рассказывай!.. — детские голоса наперебой полушепотом.
— Что вы знаете! Я видела мертвецов! А вы их не видели. Мертвецы все протухшие. Они нам погреб завоняли. В погребе холодно летом, их сгрузили с машины и скинули в погреб. А они стухли. — Черноволосая девочка без ноги нагло навязывала обществу, настроенному на страшную сказку, привозную истину. Мы ее не просили. Лежала бы себе тихо.
— Заткнись, чеченка! Не умничай! Твои страшилки мы уже сто раз слышали. Леля, рассказывай, — мой командный голос. В восемь-то лет. Куда он подевался потом, не знаю. На каком этапе жизни пропал, не помню.
А тем вечером я была королевой своего затхлого государства. Спальня в интернате для инвалидов впитала в стены терпкий запах лекарств и мочи. Многие ходили под себя. «Уток» не хватало. Весна за окном. Первая чеченская война.
— Красавица в красном гробу медленно приподнялась. Уселась. Гроб на колесиках поехал. Он проехал через комнату. Через большой дом. Выехал в поле. Красавица в гробу широко раскрыла алый рот. Из него шумной стаей вылетели черные-пречерные птицы…

* * *
Моя машина не гроб на колесиках. И я не мертвая красавица. И с моих обветренных губ сорвался только мат. Из-под капота повалил пар. Закипело. Накипело!
Стою. Час. Два. «Дачка» протухнет на жаре. Мясо, колбасы. Что я ему привезу? Голодному и худому. Завелась.
— Принимаем до четырех. Потом ни одной передачи. Дамы, отойдите от окна. Не мешайте работать. Встань в очередь. И перестаньте галдеть! — плохо остриженная голова с яркими румянами на щеках на секунду выглянула в махонькое оконце.
Пропитые «дамы» с пакетами, тюками и сумками на тележках ненадолго умолкли. Однако очередь оправилась быстро, выпихнув из своих тесных рядов неопытную.
— Ты здесь не стояла! Вали отсюда!
— У меня там муж. Пропустите, пожалуйста. Она ведь в четыре закроет. Я издалека. Из Пскова. Куда я с едой? Куда я дену продукты? А он голодный. Пропустите меня, тетеньки!..
Ей было лет пятнадцать. Или меньше. Или больше? Очередь смотрела на нее десятками равнодушных глаз.
— Жалости в вас нет!..
Она вышла на улицу, села на раскаленный асфальт и расплакалась.

* * *
Жалости в нас не было. Ни капли. Дети жестоки. Мы ее били ногами. У нас были ноги. И мы ее били.
Температура за сорок. Умирая, она бредила: «Не бейте. Я не чеченка. Не бейте».
Меня не приговорили к смертной казни. Не посадили в колонию. Меня отправили в школу для детей-сирот. Кому смерть, а кому фарт: у главврача сын погиб на бесславной войне.
Нас пропустили через железные ворота. Территория. Серые здания. Мрачные корпуса. В три этажа. В пять этажей. Одно — двухэтажное.
— В двухэтажном здании школа. Учебная часть. — Мой сопровождающий, сердобольный пожилой человек. — Школа хорошая. Ты не переживай. Тебе здесь понравится. Здесь лучше, чем в доме инвалидов. Скоро ты поймешь, как тебе повезло.
Кабинет директора. Девочка в розовом платьишке. Тоненькие косички с бантиками. Кожаные сандалики. Смеющиеся глаза.
— Привет, — обратилась я к крохе, мгновенно просчитав силу везения. — Как тебя зовут? — Я ей улыбнулась. Приветливо. Я ей кивнула. Радушно. И поправила свои скользкие резиновые шлепанцы, съехавшие с ног.
Девочка не успела ответить. Крупный лысый мужчина быстро встал между нами. Вот ты какой, мой новый директор. Не мигая, я смотрела в его серые суровые глаза. Мне скрывать нечего. Моя биография на широких листах бумаги, где про печальный инцидент не пропечатано ни слова.
— Ангелочек, пойди, погуляй на улице. Я скоро. — У него мягкий голос. Для нее.
Девочка в розовом платьице послушно выскочила за дверь.
— Пока! — крикнула я ей вслед. Она обернулась. Улыбнулась. Радостно махнула рукой. Дверь стремительно захлопнулись сквозняком.
В их доме была супница! Это пузатое, непонятное нечто я тупо созерцала несколько минут. Я не знала, что это.
— Сууупница! Фарфоровая супница. Супница для супа!.. Пошли играть. — Анюта нетерпеливо тащила меня на улицу, где нас ждали такие же, как она, — чистые, сытые и не сироты.
Белый фарфор. Шелковые занавески. Мягкие ковры. Нежные запахи. Они говорили, что живут, как все. Мне бы так жить! Но это не зависть, вы мне верите?

* * *
У окна, через которое принимали передачи, рассосалась очередь. Остались я, худосочная «дама» с синяком под глазом и девушка из Пскова, она пристроилась последней, конечно, у нее тоже примут. Первой стоит цыганка. Переминается с ноги на ногу. Там, за забором — три сына. Здесь — три «дачки». Это надолго.
По ту сторону приемщица передач стряхивает пот со лба на сырокопченую колбасу. Устала. Рубить, резать, кромсать. Устала от всего. От всех. От них — зэков, голодных и ободранных. От нас — не осужденных,  крикливых и изможденных.
По душной комнате разнесся зловонный запах. Забился сортир. Он через стенку. Курить нельзя. Задохнемся.
— Толик мне не муж, — вяло произнесла девушка из Пскова. — Мы живем по соседству. Вернее, жили.
— И за что сел сосед? — нехотя спросила я. Меня не интересовал ее Толик. И она сама.
— Украл мотоцикл.

* * *
Он, мой директор, воровал мешками и тушами. Я видела. Меня не стеснялись, не замечали. Кормили исправно, вовремя, никогда не приглашая за общий стол. (Кто я такая.) София, его жена, приносила еду в детскую. В красивой комнате у окна стоял расписанный гжелью круглый стол на трех изогнутых ножках. Маленький столик для Анюты. Такой маленький, что когда я сидела на детском стульчике, коленки подпирали столешницу.
Анюта была смышленой девочкой. Развитая не по летам. Как-то она предложила мне пуфик своей рыжей таксы, мол, так удобней! За кого они меня держали? Но я не злилась.
В их доме я бывала часто. Он стоял напротив территории школы. По периметру этого красивого дома росли высокие сливы. Весной, когда деревья одевались в белое, воздух вокруг пропитывался сладким запахом. С тех пор я люблю сливы. Я привезла их ему. Может, примут. И болгарский перец. И грунтовые помидоры. Там у всех авитаминоз.
— Толик за мной ухаживал. — Девушка из Пскова вздохнула и прислонилась изможденным лицом к стене. — Если бы его не посадили, мы поженились бы. Следующей осенью.
— Сколько тебе лет? — Я мельком посмотрела на ее плоскую грудь.
— Двадцать.

* * *
В тринадцать лет мои бедра были крутыми, ягодицы упругими, а грудь такой пышной, что не умещалась в тесный лиф. Я страдала, стесняясь этих грушевидных форм.
Но одним жарким днем неожиданно поняла, что грудь четвертого размера — это скорее серьезное достоинство, чем недостаток.
Летний домик. Маленький, выкрашенный в белый цвет. Из основного дома к нему вела причудливая дорожка, выложенная стертым кирпичом.
В столовой летнего дома напротив широкого окна стоял большой обеденный стол. Летом, когда все окна настежь, сквозняк забавлялся нарядными занавесками: задирал непристойно, раскачивал из стороны в сторону.
В тот жаркий день Анюта капризничала. Ныла и стонала — быть может, от нестерпимой духоты. А внутри меня все горело нетерпением. В положенное время я уложу спать Анюту. Надену белье Софии (с удовольствием примеряла ее вещи). Сяду у зеркала. Красиво причешу волосы. Ярко накрашу губы. И вспомню мальчика Сережу.
Сережа учился в параллельном классе. На лето он уехал к бабушке-опекунше. Сережа не был, как все мы, совершенным сиротой, но его бабушка была уже слишком стара, чтобы самостоятельно воспитывать внука. Сережа учился с нами, а каникулы проводил дома. Таких детей в школе было мало. Почти все постоянно жили при интернате.
В летнем доме Анюта забыла своего плюшевого зайца. А без зайца ей не уснуть.
Марин Абрамович появился неожиданно. С усмешкой уставился на мои босые грязные пятки. Мы с Анютой играли в песочнице, я не успела помыть ноги. Меж пальцами ног скопилась пыль.
Он дышал прерывисто, кряхтел: «Знаю, у тебя уже был секс. Я все о тебе знаю». Под ним заскрипел стол. За окном засуетились птицы. Я расплакалась, но он дал мне денег. Мысли перепутались в голове.
На его мятые бумажки я купила много-много превкусных конфет (нам разрешали посещать поселковые магазины). И принялась думать. До вечера.
Он испуганно умолял ничего не рассказывать Софии, но я его не шантажировала. Просто попросила еще денег. Еще. И еще.
Со временем у Марин Абрамовича выработалось настойчивое желание от меня избавиться. Но что он мог? Ненавидеть, обнимая сзади. Прижимая к себе, говорить: «Сейчас ты будешь наказана, похотливая ученица». Недетские игры.
Странное время. На него завели уголовное дело. Не моих рук это. Разве моя судьба чего-то стоила?
Его не посадили. Он откупился. Остался на должности. В этом мире правда со справедливостью играют в жмурки. Детей, которых директор отправил за границу, больше нет. Никого из малышей более нет в живых. Нет, у меня не шизофрения. А у него в семье прибаление. К тому времени София родила мальчика. Он меня сзади, а она ему родила.
Они ругались. Часто. Подолгу. София и Марин Абрамович. Слухи перебрались через высокий забор, проникли в красивый дом и опутали жизнь супругов грязью и фальшью.
— У тебя свои дети! Как ты смел?!
— Я все сделал для тебя! Ради тебя! Чтобы тебе было хорошо!
— Не вмешивай меня в свои гадости!
— Не вмешивать тебя! Ты знаешь, сколько стоят шубы? А украшения? Ты же любишь изящные украшения, дорогая женщина!
— Негодяй! Преступник!
Они не развелись. Но я не ненавижу их.
В свои пятнадцать я слишком много знала. Марин Абрамович красиво от меня избавился, отправив в город на Неве по направлению в торговый техникум. Сирот в