Медсестра...

одним болтом мне пришлось крепко повозиться, прикипело железо, думал, все руки себе по локти оборву, пока откручу, пришлось пару раз по нему кувалдой ударить, отошёл, зараза. Час времени потратил на один болт, до чего у нас всё надёжно и на совесть делают. Лунный космоплан, а не машина….
     - Слушай, космоплан! Ты бы лицо и руки сначала помыл, а то перепачкаешь мне своей мазутой сейчас всё полотенце и весь стол. Ну что ты, в самом деле, как ребёнок, - уговаривала его Дуся, стараясь не погасить своей притворной строгостью его неподдельную радость.
     - А-а-аа, некогда. Я ведь просто прибежал немного перекусить. Сейчас десять минут отдохну – и на смену, кто же, кроме меня, хлеб будет возить? Это же дело государственной важности… Надо на три дня вперёд затоварить магазины. В командировку в Красноярск послезавтра отправляют. Пятьсот вёрст в один конец только! Бензина целую железную бочку в дорогу дают! Монумент героям Революции будут к майским ставить в сквере из цемента, какие-то формы нужно привезти. Что за такие формы – никто не знает, но, видно, что-то ответственное, раз машину от такого дела отрывают. Так что три дня минимум меня не будет. Обещали к зиме за это выдать премию: новые кирзовые сапоги и верхонки. Ну ладно, побежал я, - Коля бросил ложку на стол рядом с недоеденным кулешом и, дожёвывая по дороге схваченный с собой кусок хлеба, простучал стоптанными каблуками пропитанных машинными запахами сапог и громыхнул за собой дверью дома.

     На работе Дуся как-то мимолётно в разговоре намекнула доктору с неподдельной гордостью, что мужа отправляют за какими-то очень важными формами и его целых трое суток не будет дома.
     Ашкенази ласково погладил её по густым светлым волосам, нежно потёр между двух пальцев маленькую мочку её розового ушка и задумчиво произнёс:
     - А не сходить ли нам в таком разе, достопочтенная Евдокия, в ресторан? В виде разнообразия и отдыха от трудов ежедневных. Ну, хотя бы просто посмотреть, как отдыхают недорезанные нэпманы с нэпманшами и нэпманятами и их недотопленные в холодных морях специалисты старой закалки. Я-то это много раз наблюдал, а тебе будет наука. Ты когда-нибудь рябчиков жевала, шампанское с ананасами пила, ожидая своего последнего дня?
     - Никогда не пила, - не поняв скрытой маяковской иронии, простодушно призналась она, - один раз случайно пробовала водку, не понравилась, очень, горькая и противная. Один глоток только сделала, а тошнило потом два дня….
     - Нет, ну что ты, моя хорошая! Пить водку дамам – это не комильфо. Как бы сказал французский посол в России, «это развлечение, стоящее в одном ряду с наматыванием портянок и обуванием лаптей на скорость по берёзовому военно-морскому хронометру». Пить советскую тридцативосьмиградусную водку можно только в трёх случаях: от беспросветного горя, от крайней нищеты и от полной всеобщей необразованности. А нам все три этих варианта эпитетов и метафор абсолютно не подходят. Даже из последних сил старающийся выглядеть простым, как одновалентный водород, доктор Волошко, в минуты крайних затруднений пьёт исключительно чистый медицинский спирт, пропуская промежуточные этапы настаивания его на всевозможных плодах, корнях и растениях, чем с головой выдаёт себя как человек с высшим образованием и хорошим вкусом, потому что Андрей Остапович в своем роде эстет и гурман. Ну не станет же истинный знаток и ценитель индийского чая добавлять в него кавказскую ваниль, а в настоящий турецкий кофе варенье из крыжовника! Всё должно быть либо чистым, либо вдохновенным!… Как мимолётная любовь юной нимфы и поистрепавшегося в жизни старого козлоногого сатира! – последнее он сказал, явно зная, что собеседница не узнает и не поймёт точного смысла всего сказанного им.

     А она и не хотела ничего понимать. Она только осознала, что он приглашает её в ресторан. О таком она даже никогда и не думала и не мечтала. Но теперь все происходило по-настоящему, так, как она читала в романах, написанных ещё в самом начале текущего века. Когда женщин коллеги не называли «товарищ Евдокия», а больные - «гражданка медсестра», а наоборот, при выходе из кареты подавали им руку и называли – мадемуазель, мисс, госпожа, пани и моя принцесса! Это было очень трогательно и где-то в глубине волновало юную душу. Настроение у неё сейчас было такое, что, если бы он сейчас позвал её сходить тёмной ночью на далёкое кладбище, то она согласилась бы не раздумывая!

     Перед походом в ресторан она впервые в жизни надела лифчик. До этого она просто не нуждалась в таком предмете одежды. Да и после этого тоже. Её небольшая, но очень упругая грудь спокойно обходилась и без такой поддержки. Лифчик вместе с трусиками по неведомо как добытой зарубежной выкройке сшила подруга из синенького ситчика в мелкий цветочек, и предназначался он как раз для такого случая, а он, этот случай, всё не случался и не случался! Она совершенно не знала, зачем он ей был нужен, но ей хотелось, чтобы Ашкенази увидел его и оценил, понял, что она теперь не просто коллега по работе, не просто женщина, которая согласна для него на всё, но также и прекрасная дама. Как в старом романе о любви. Так ей захотелось в тот момент.
      
     Сам ресторан находился недалеко от старого базара, в старинном здании, у которого был высокий каменный фасад из местного песчаника, деревянные в два обхвата бока из таёжной лиственницы и такая же большая и прочная задняя стена. 
     Ещё до революции там размещался большой придорожный трактир, с огромным немецким музыкальным механизмом, игравшим с десяток старинных вальсов и менуэтов. В этом трактире останавливались путешественники, пролагавшие путь из больших сибирских городов Тобольска, Томска и Красноярска в Урянхайский край и дальше в Монголию, а потом уже и в Китай. На втором этаже, где теперь находились реставрационные мастерские, тогда держались небольшие комнаты для проезжих гостей, в небольшом подвале располагалась ремонтная мастерская для рессорных экипажей и зимних повозок и саней. Несколько лет назад там открыли первую пролетарскую столовую, но потом её перенесли в более просторное здание женской гимназии. А старое здание отдали под ресторан, возобновив традицию, существовавшую в нём как минимум сто последних лет. Пусть даже всего на десяток столиков, зато вечерами перед гостями выступал маленький струнный оркестрик, две трети которого составляли музыканты, играющие в местном драматическом театре. Скрипка, виолончель, гитара и иногда к ним добавлялся барабанщик, если к тому времени был ещё, конечно, трезв. Нынешние мелодии кардинально отличались от прежних, которые напевал, постукивая молоточками по колокольчикам, старый немецкий аппарат, и в ходу теперь были танго и фокстроты, а порой совсем незнакомые посетителям пасодобли и босановы. Но чаще всего звучала «Рио-Рита» и «В парке Чаир». 
     Эти две мелодии неизменно служили опорными столпами всех парковых и ресторанных оркестров, изредка внезапно возникающих и не менее стремительно исчезающих по всей территории большого Советского Союза. Всё живое быстро выкашивалось и истреблялось, как свежая трава на булыжной мостовой. Любая неконтролируемая свобода, выражаемая кистью, словом или танцем, должна была заноситься в реестр, идеологически выравниваться, краситься в оттенки кумача и служить исключительно интересам рабочего класса. Единственным постоянным джазовым коллективом в стране оставался оркестр Леонида Вайсберга, благодаря тому, что он почему-то нравился самому великому вождю, и, значит, ничего с этой заразой уже поделать было нельзя. А рабочему классу нравились только балалайка и гармонь, поэтому разница интересов эстетического восприятия превращалась в непримиримое несовпадение классовых интересов. Но пока ещё за это не расстреливали, поэтому такая музыка существовала.

     Марк Иосифович зашёл за Дусей сразу после работы, в семь часов вечера, и легонько стукнул рукояткой трости в переплёт окна, выходившего на улицу. Она его уже ждала, и они неторопливо отправились в ресторан, тщательно обходя многочисленные лужи и негромко беседуя о каких-то пустяках. Доктор всегда умел находить интересные темы для разговоров. Он и сам очень любил поговорить, но если нужно было, то мог стать и очень внимательным слушателем. А в общении с женщинами это очень важный фактор. Дуся всю дорогу болтала без умолку. Вспоминая время короткой учёбы на пролетарских курсах медсестёр и участие в массовом спектакле в честь годовщины Октября. А доктор, только тихо улыбаясь, любовался её задором и румянцем, разыгравшимся на её прекрасном личике от этих приятных воспоминаний. Под руку он так и не стал её брать. Не потому, что не решился, за себя он абсолютно не боялся, а потому, что это было неоправданно. В таком небольшом городке это было даже рискованно. Всё-таки нельзя было забывать, что его дама была замужем и в любой момент была вероятность столкнуться с кем-нибудь из общих знакомых. 

     Швейцара в ресторане не было, а роль гардеробной выполняли стоячие вешалки в зале. Все уже давно и хорошо усвоили, что старые времена прошли и холуйствовать перед новыми господами никто не должен. Не за то пролетарскую кровь проливали в боях с Антантой. Как бы ни обстояло дело с политикой, в зале было довольно уютно. Царил зелёный полумрак, в кадках с землёй раскинули листья огромные фикусы и пальмы, отгораживая один столик от другого. Мебель была старинная, мягкая, оставшаяся ещё от старых времён. Не растащенная по промёрзлым баракам и не попавшая в топку буржуйки морозными днями. И два официанта, обслуживающие столики, ещё помнили манеры и повадки прежних, уже, казалось бы, навсегда канувших в небытие.
     - Думаю, что это заведение недолго продержится в таком статусе, - негромко сказал доктор Дусе, после того как они сели за столик, - слишком многое тут ностальгически напоминает о прошлом. Боюсь, не простят этой памяти пламенные борцы с проклятым наследием.

     Но Дусе уже не хотелось слишком вникать в то, что говорил её спутник. Ей уже было хорошо. Ей нравился этот просторный зал с большими зелёными шторами, свисающими из-под самого потолка. Ей нравилось то, что было так много