Медсестра...

необычной зелени вокруг, будто она попала в рай, такой, каким его рисуют на картинках в журнале «Безбожник». Ей нравился полумрак, привносящий в душу покой и умиротворение. Немного нравились даже редкие хорошо одетые посетители, вполголоса доброжелательно беседующие друг с другом, стараясь не беспокоить окружающих. Ей было приятно прикасаться к когда-то полированной столешнице, на которой стояли не обычное блюдце с комковатой солью, как в столовой, а красивый стеклянный набор из солонки, перечницы и горчичника, бликующий в свете ламп красными огоньками. Очень понравилось, как её спутник галантно отодвинул тяжелый стул, усаживая её на место. И то, что теперь можно полностью отдаться течению времени, переложив на мужчину принятие всех решений и проблем. Она пришла сюда слушать музыку и отдыхать. Дуся тогда была в ресторане впервые в своей жизни.

     Ашкенази протянул ей меню, отпечатанное на розовой картонке. Она взяла его в руки, пробежала глазами несколько первых строк и пугливо отложила в сторонку.
     - Что случилось? – с усмешкой спросил её кавалер.
     - Марк Иосифович, - почти шёпотом и наклонившись к нему, отвечала она, - здесь всё так дорого, вдруг нам денег не хватит?
     - Ответь мне, Дуся, у тебя сколько жизней на этом свете?
     - Одна, - так же шёпотом отвечала она.
     - Ну, так зачем тогда копить деньги на вторую, когда представился редкий шанс пожить в этой? Не беспокойся, прелесть моя! Раз я пригласил тебя, значит, угощаю. Слушай музыку и наслаждайся. Красивые девушки и хорошая музыка очень подходят друг другу. 

     В это время музыканты на небольшой эстраде, обозначенной белой полосой масляной краски, расставили свои табуретки, заняли места и что-то тихо заиграли.
Кухня ресторана не блистала изысками. Да и откуда ей было блистать при тотальной нехватке даже элементарных продуктов. Но каким-то чудесным образом в ресторане нашлась для доктора и его спутницы пара неплохих говяжьих антрекотов с жареным картофелем. Салатики из жёлтых и красных помидоров с луком. Две большие спелые груши и бутылочка шипучего красного вина.
     Взяв бутылку в руки и тщательно осмотрев и прочитав этикетку, доктор удовлетворённо кивнул и потянулся за сверкающими в центре бокалами. Красное вино тонкой рубиновой струёй омыло хрусталь.
     - Ну вот, Дуся! Теперь мы можем познакомиться с тобой и по-настоящему, так, как и должны знакомиться мужчина и женщина. Не сталкиваясь плечами и локтями в тесных коридорах присутственных мест и общественных учреждений. Не трясясь в дребезжащих трамваях и стоя в очередях. А глаза в глаза, рука к руке и сердце к сердцу… Давай выпьем за тебя, за твоё светлое сердечко и прекрасные изумрудные глаза, - Ашкенази высоко поднял свой бокал и, легонько прикоснувшись к Дусиному бокалу, медленно вылил вино в рот.
     Дуся почувствовала, как тёплая волна любви захлестнула ей грудь и опустилась в самый низ живота.
     Ашкенази был по своей природе скептиком и немного циником. Но он ценил то, что настоящий мужчина обязан ценить в женщине. Тепло её души. Не стал он портить праздник и критиковать качество вина, потому что всё равно ничего лучше в этом городе было не найти, не стал обращать внимания на жёсткий и сухой антрекот, потому что повара уже давно разучились готовить так, как нужно было его готовить.    Он на некоторое время спрятал подальше свой ядовитый сарказм. Потому что Дуся всё равно за свою недолгую жизнь не пробовала ничего даже отдалённо напоминающего эти ресторанные блюда и вина и поэтому просто не могла ни с чем сравнить. Он постарался сделать всё, чтобы этот вечер запомнился ей как одно из самых приятных в её жизни приключений. Поэтому весь вечер они пили вино, ели фрукты и делали всё для того, чтобы жизнь казалась длинной, прекрасной и наполненной любовью, хотя бы в этот вечер.

     Ашкенази галантно ухаживал за дамой, и весь вечер сыпал как бы случайными комплиментами, и настроение у обоих было прекрасное. Но уже под конец вечера Дуся, разглядывая посетителей ресторана, вдруг заметила знакомое лицо. Человек пил и веселился в компании и совершенно не обращал на неё внимания, но Дуся сразу его узнала. Это был её крёстный отец доктор Бонс. Он её, конечно, не узнал, так как видел в последний раз на её десятый день рождения. Она с тех пор разительно изменилась, а он, на удивление, остался прежним. Только меньше стало волос на его голове и больше телес на боках. Она почему-то сразу загрустила. Потому что сразу вспомнила свою семью и детство.

     Дуся допивала третий бокал вина, и мысли её витали в пространстве, облачками нависая над просторами городка, откуда ей было видно в подробностях всё происходившее на его улицах не только в настоящем времени, но и то, что осталось в прошлом. А прошлое не радовало светлыми воспоминаниями.
     Каждое утро со двора небольшого деревянного домишки, осевшего почти по самые окна в каменистую землю на самой окраине длинной и кривой улицы, сразу, как только рассветало, выезжала худая и понурая лошадь бледно-серой масти, волоча за собой старую и скрипучую телегу. На телеге стояла огромная пятидесятиведёрная деревянная пузатая бочка для воды, с прикрытым грязной дерюгой люком. Обычно на узком передке телеги ссутулившись сидел неопределённого возраста человек в изодранной и обрезанной по подолу солдатской шинели, держа в руке короткий верёвочный кнут. При одном взгляде на эту картину становилось понятно, что ни самой лошади, ни человеку, управлявшему этой убогой повозкой, не хочется никуда ехать. Ведь даже самокрутка в его губах дымила еле-еле, так что ему приходилось постоянно ею глубоко затягиваться, чтобы она не погасла. Настолько медленными и обречённо-тоскливыми выглядели эти двое. У водовоза было неопрятное небритое лицо и тусклые глаза, разбитые постолы на ногах в своей неопределённой скученности были больше похожи на обрубки трухлявых пней, нежели на человеческую обувь. Многократно порванный и заплатанный чем попало полушубок совершенно скрывал все особенности фигуры возницы, и только если сильно присмотреться, то можно было увидеть, что возница-то горбун. Нет, он не родился таким, а стал им от тяжелого болезненного недуга. Его история могла бы стать отдельной прозаической драмой, попади она в уши какого-нибудь маститого писателя или драматурга. Её бы читали на досуге, проливая прозрачные слезинки на книжные листы, и тысячи печальных вздохов подняли бы небольшой ураган, пронёсшийся по просторам ленивой империи. Но, не услышанная никем и никем не описанная, эта история стала простой и обыденной драмой. Настоящей. Житейской.

     Когда-то он был молодым бравым солдатом: грудь колесом, усы рыжие форсистые. Служил не где-нибудь, а в самом стольном Санкт-Петербурге, за тысячи вёрст от своего дома. Был в полку лейб-гвардии жёлтых кирасир, чьим куратором числилась сама матушка, вдовствующая императрица Мария Фёдоровна. Он вспоминал это время как самые волшебные дни его длинной серой жизни. Каждый утро ему чудились вдалеке звуки полковых серебряных труб, игравших побудку в полку. 
Каждую ночь во сне он вытянувшись стоял в строю на плацу, и бравый фельдфебель Федотченко пристально смотрел ему в глаза безумными зрачками, для острастки поднося огромный волосатый кулак к его лицу, если замечал неполадки в форме одежды. 
     Огромная конюшня с арочными сводами и деревянными колоннами, разделявшими эскадроны, где в стойлах хрустели овсом отборные лошади, куда он время от времени попадал на дежурство, была для него своего рода священным храмом. Запах лошадиного пота, конского навоза и свежего сена был таким родным, что вызывал спазмы в скулах только при воспоминании о нём. Может, кому-то из его армейских земляков и сослуживцев военная служба и была в тягость, но ему она была только в радость. После той жизни, которая была у него в деревне, и той, которая ожидала его по окончании службы, любое другое человеческое существование казалось переходом в высшие сферы жизни и прикосновением к сандалиям ангела. Если дома он с детства спал на старой пыльной дерюжке, заменявшей ему и постель и одеяло, то в казарме у него была собственная панцирная железная кровать. С матрасом, набиваемым каждый месяц свежей соломой. С полотняным наматрасником, который стирался раз в десять дней, суконным одеялом и даже с плоской ватной подушкой, на которой всегда снились сладкие сны. Никогда он даже и не мечтал, что можно жить так хорошо. Кормили их в низкой солдатской столовой, размешавшейся сразу за конюшней, но даже простую пшённую кашу заправляли сливочным маслом, а по праздникам и воскресным дням давали щи с мясом. Во время полковых праздников младшие офицеры скидывались и выставляли для солдат бочонок крепкого вина или водки. И тогда выпившего рядового, если он, конечно, вёл себя не буйно, не смел тронуть даже фельдфебель. Хотя в будние дни приходилось изредка получать от него зуботычины, но они были не обидными, потому что обычно попадало ему за дело. Вечерами их водили в подвал полковой часовни, где учили основам грамоты и числа. Потому что солдат, стоящий на посту, должен понимать хотя бы что показывают часы. Перед сном у них был целый час свободного времени, и тогда он улетал мечтами в свои родные края со страстным желанием рассказать своим ровесникам, с которыми ещё без штанов бегал по улицам, о своей теперешней прекрасной жизни. В казарме кто-то играл на гармошке, кто-то заворачивал друг другу салазки, а кто-то просто рассказывал друзьям сто раз пересказанные байки, и только он обычно отправлялся, как перелётный скворец, в полёт на родину. Хотя для себя уже тогда прочно решил, что назад никогда не вернётся. Познавший лучшее, никогда не захочет худшего. Те редкие дни, когда его отпускали в увольнительную в город, были истинным праздником души! Карнавалом мысли и фейерверком эмоций. Город завораживал его. И тогда он, лихо отвергнув свою природную скромность, иногда пытался приударить за какой-нибудь горничной или кухаркой. Хотя это никогда не удавалось, потому что у горничных и кухарок в фаворе были штабные писаря и прапорщики медицинской бригады, но эти попытки он всё