Чемодан на колёсах.

видно с нашего балкона. – Юля вдруг быстро замигала глазами. – Я сначала так и смотрела – без ничего. Вижу: мужчина курит на балконе, симпатичный, да ты не смейся, ты действительно очень симпатичный… ну, и всегда один. Меня это заинтриговало, поверь, поначалу без всяких там «вывихов». Но сразило меня – наповал, - именно то, как ты куришь…
  - Как все, - невольно насторожился я. – Как все, кто курит недавно.
  - Да нет, - сказала Юля, - не как все. Ну, мизинец оттопырен, это ладно, это часто. Но вот лицо… оно у тебя какое-то при этом… одухотворенное, что ли, и далекое-далекое, будто в астрале. Кажется, что ты, как слепой тогда, подходи и бери голыми руками.
  - Не замечал, - в замешательстве пробормотал я  и вдруг засмеялся.
  - Конечно, - сказала Юля, помолчав, - кто себя знает со стороны… Черты твоего лица… Я изнывала от любопытства. Я уверена была, что за сигаретой нечто со¬всем другое, большее. Вот тогда на свет Божий и был извлечен бинокль, и знаешь, он меня еще больше укрепил в мысли, что ты ненормальный.
  - Спасибо, ты настоящий друг, - сказал я, смеясь.
  - Нет, это не то. Я хотела сказать – странный. А на странных я ужасно западаю.
  - Все это «сказки Венского леса», - потёр я переносицу. – В жизни так не бывает. По¬смотрела в бинокль, понравился, взяла и пришла. Причем сразу с чемоданом.
  Девушка капризно оттопырила нижнюю губку и медленно, почти нравоучи¬тельно произнесла:
  - В жизни и не такое бывает.
  Я поднял глаза на нее и мимо своей воли спросил:
  - Ты такая… пожившая уже?
  - Не иронизируй, прошу, не тот случай… Вообще, ненавижу хамство.
Но тут я ее перебил, внутри меня все бурлило. Я развернул стул и почти со¬рвался на крик.
  - Ну, вот еще новости! Сижу спокойно в своей квартире, - заметьте, в своей, а не в вашей, - собираюсь читать, вдруг врывается в дом какая-то девица с чемоданом и буквально с порога заявляет мне, что я хам. При этом почему-то считает возможным жить с этим хамом. Под одной крышей. И, как я понимаю, надолго…
  - Нет, не надолго, - спокойно поправила она. – А навсегда… И вообще, я не девица, как вы высокопарно изволили выразиться. И тем более – не какая-то…
  Она мило вспыхнула и умолкла.
  - Вам надо немедленно уйти, - произнес я. Но чуткое мое ухо уже уловило фальшь в моем голосе.
  Она поняла, что я думал о чем-то другом, и бросила на меня быстрый взгляд.
  - Это не то. Вы хотели сказать…
  Я невольно подернул плечами.
  - Неужели… вы собираетесь?..
  Она кивнула головой.
  - Тогда у вас недостаточно развито чувство меры.
  - А у вас – юмора.
  - Ага, слава Богу. Так, значит все-таки ваш чемодан всего лишь шутка? И вы допьете свой чай и отчалите отсюда?
  - Не понимаю… Дался вам мой чемодан. Мне кажется, он вам более ненавистен, чем даже я сама.
  - Может быть… Может быть, - мне показалось, я становлюсь спокойнее.
  Она молчала, ожидая, что я скажу еще. Я взглянул на неё. И снова перешёл на «ты».
  - Ладно. Ты сказала, что все обо мне знаешь. Откуда?
  - Просто, - ответила она и небрежным жестом поправила волосы. – Шла однажды по базару и в сквере, где у нас блошиный рынок, увидела соседа своего Сашу, в торговом ряду, под каштанами. Рядом стоял ты, вы о чем-то запальчиво спорили. Подошла поближе, прислушалась. Оказалось, о «Смирительной рубашке» Джека Лондона, я сама ее обожаю. Ну, а потом, когда раз он лампочку новую ввинчивал на нашей лестничной площадке, подошла… вроде как помочь. Ну, и слово за слово, все и выпытала про тебя. Самое главное.
  - А что – самое главное?
  Вмиг став серьёзной, она встала с кресла и сказала каким-то новым голосом:
  - Самое главное, это – ты.
  И, немножко смущенная, снова села. На лице ее я не увидел ни малейших следов откровенного и грубого кокетства.
  - И что же тебе Саша, змей, понарассказывал про меня? Ну, что такого, что могло бы на тебя так повлиять? И так… влюбиться?
  Она улыбнулась, просияла, но тотчас же сделала серьезное лицо и проговорила:
  - Вообще-то ничего особенного. О чем ты мог подумать. Ты ведь не болтлив, не многословен, что ты ему рассказал, то и он мне. Так, например, я знаю, что ты с женой уже три года в разводе, живешь сам. Ни к кому не ходишь и к тебе никто. У-жас, - снова по слогам произнесла она, - но тебе так нравится… Собираешь там чего-то, фотографии есть дельные у тебя, пейзажи там, бабочки, натюрморты… Вот это вот на стене, тушью – это Кижи?
  - Да, произнес я. – Но они – далеко.
  - Знаю, что далеко.
  - И не мои. Я их когда-то давно на Арбате купил. Помню, когда болтался во Внуково с ними в сумке, все бока отдавил, с неделю потом болело.
  - Вот, вот, - сказала она. – Пострадал за искусство.
  - А еще что… Саша тебе рассказывал?
  - Да так, по мелочам. Но для общего портрета мне и этого хва¬тило… Еще пару раз я подходила к вам на базаре, но так, украдкой, вроде к книж¬кам прицениваться. А на самом деле… подслушивала. Ну, и влюбилась, как дура, - сама не заметила. А тут еще твой балкон напротив. Твои противные сигареты…
  - А там и бинокль в ход пошел, да?
  - Ну да… а что тут плохого? Я же не  собиралась причинить тебе вред… Даже наоборот…
  - А сейчас… собираешься? – спросил я.
  - Ты с ума сошел! Молодая красивая женщина приходит к нему сама, вдумайся, прошу, - сама! – ни цветов, ни признаний, - на все готовое, - а он, зараза, еще и нос воротит…
  - Оттого, может, и ворочу, что на все готовое. Не привык.
  - Ничего страшного, - пообещала она, - будут еще от тебя и цветы, и признания. Шаг за шагом, день за днем я буду влюблять тебя в себя все больше и больше. Вот увидишь, скажешь потом, что врала.
Юля пружинисто вскочила с кресла, посмотрела мне прямо в глаза и подошла близко. Я снова ощутил нежный аромат духов, исходивший от нее, она взяла меня за руку. Сказала:
  - Давай пересядем на диван. Я устала.
  Я невольно поднялся, нерешительно, напряженно, она тут же попыталась меня обнять, привлекая к себе, полуоткрыв влажные пухлые губы.
  Я отстранился – получилось немного невежливо, увернулся грубо, но прошел мимо, сел на диван. Ее руки бессильно опустились вдоль колен.
  - Да ну тебя, - сказала девушка дрогнувшим голосом. И глаза у нее заблестели от слез. – Все равно, как я решила, так и будет… Подумаешь, недотрога…
  Она, шурша платьем, тоже села на диван.
  Я мягко коснулся ее плеча, и в этот момент мой взгляд, по-видимому, настолько явно выражал сострадание и нежность, что она неожиданно стушевалась и принялась разглаживать тонкими ладонями несуществующие складки вдоль юбки. Из жалости, а может, и нет, я пододвинулся к ней вплотную и привлек к себе, задыхавшуюся и едва живую. Она что-то шептала; ее взгляд, прическа, голос производили на меня впечатление чего-то нового, необыкновенного в моей жизни. Я думал, что вот, может быть, именно так все это и случается  с нами, бездумно, вне всякого «расписания» приходит откуда-то счастье, приходит любовь. Вдруг эта молодая загадочная женщина права, взошло в моей жизни нечто новое, необыч¬ное и как-то неясно, что же с этим вдруг делать.
  Она целовала страстно, безотрывно, по комнате поплыл мягкий мускусный аромат…
  Потом я прошел на балкон, закурил в необыкновенном волнении. Опершись о льдистые перила балконной рамы, я  непроизвольно улыбался чему-то, полной грудью вдыхал сигаретный дым и посматривал с любопытством на ее дом. Окна там уже не горели, но я помнил, что днем или даже утром, когда только светает, у ее окна хорошо виден дикий виноград; он змеисто тянется вверх по кирпичной стене прямо на карниз ее балкона. Я представил, как она там стоит, одна, прячется летом за листьями. И снова улыбнулся.
  Дрожа от ночного холода и сырости, я отшвырнул недокуренную сигарету в палисадник, за куст сирени, выбрался из балкона и осторожно прикрыл за собою входную дверь.
  Она уже спала, у стены, на разобранном на ночь низком диване, безмятежная, вероятно, усталая и мне отчего-то безумно, страшно захотелось в тот миг отгадать хоть чуть-чуть из того, что ей сейчас снится…
  Я полюбил её всей своей сутью, бесконечно, восхищённо, - как когда-то подростком, ещё в техникуме свою первую девушку. Я старался ей во всём потакать, ублажать, предугадывать откликом моей души её малейшую прихоть – хоть прихотей, каких-то особенных и вздорных, за ней никогда не водилось.
  К огромной моей досаде.
  Живя вдвоём, я не сразу всё-таки понял, как сильно она любила книги. Вскоре оценив её в общем-то некапризный вкус и какую-то ошалелую и по нынешним временам непонятную тягу к классике, я приносил ей нередко с базара то Диккенса, то Бодлера, и она, выходя в прихожую, встречала меня с очаровательной улыбкой, - простая, домашняя, с ореховым гребнем в волосах – прямо у порога неловко целовала горячими губами в щеку и с простодушием избалованного ребёнка, мягко отстраняя мои пальцы от туго обтянутого бедра, запускала свою изящную холёную руку прямо в сумку.
  «Что ж, я такая, - казалось, говорил мне весь её вид. – Обед на плите, в квартире убрано, а книжки… это книжки…». Читала она до глубокой ночи, сидя в кресле, скрестив красивые голые ноги на спинке приткнутого стула, иногда посматривала на меня, будто в раздумье, и что-то отчёркивала на полях механическим карандашом.
  В феврале я покупал ей герберы в холодной целлофане или мелкие жёлтые хризантемы – она этот цвет обожала и в такие дни была со мной особенно мила и разговорчива. Вообще, как-то странно мне было и непривычно: всё, что так или иначе напоминало ей позднюю осень, навевало грусть, одиночество – велено было тащить в дом, не раздумывая. Появились с толкучки негодные старинные кофемолки, туески из-под башкирского мёда, крынки, макитры, ивовые корзинки и бра… Я с ужасом наблюдал, как лихо и бесшабашно заполняется наша единственная комната, и без того тесноватая, а на кухне широкий подоконник был уже завален вполокна. Я таскал эту рухлядь с базара скоро уже больше по привычке, как эстетитический «довесок» к столу, и с восхищением удивлялся лишь тому, что в считанные дни буквально каждая вещь обретала своё законное место. Будто там всегда и стояла. Вкус у Юли, что и говорить, был отменный, я не смел ей ни¬чего возражать и только обрадовался, когда однажды она попросила меня найти что-нибудь по икэбане.
  «Знаешь, - сказал я, - у старушек такого не сыщешь. Тема новая». – «Закажи в магазине», - одной улыбкой попросила она, и уже через неделю роскошный фолиант был приобретён за нахальные деньги. Закипела работа – вдохновенная,тонкая, - она так уставала, что не могла уснуть.
  Потом я свёл знакомство с одним старым плетельщиком, и он охапками таскал нам домой окоренный прут из лозняка или белотала, давал ей уроки. Мало-по¬малу икэбану вытеснили примитивные поделки из прута: хлебницы, корзиночки, настенные кашпо.
  «Ты извини меня, - часто она говорила мне просительным тоном. – Извини за мою эту прихоть. Но ведь это так здорово – что-то сделать самой, своими руками. Ты посмотри вот только! – и она, не давая мне даже разуться, за руку тащила меня на кухню, - мне дядя Миша такую шикарную заготовку принёс, для вазы, как, по-твоему, будет красиво?»
Мастер, Михаил Михалыч, потешный старик лет шестидесяти пяти, с клочкова¬той бородкой, умный и хитрый, как все бывшие детдомовцы, зачастую наведывался к нам в моё отсутствие, - то есть прямо как ни на есть с утра. Был он вдов, жил один