медлить. Но и спешить было страшно, вдруг наступишь в разлом. Топь не была однородной. Она состояла из уплотнений, своеобразных трясинных островков, между которыми струились ручейки коричневой жижи. И если наступить в это расслоение рудного киселя, то возврата не будет. Конец!
Мы не разговаривали, а напряжённо и сосредоточенно двигались от одного уплотнения к другому, медленно приближаясь к берегу. Вот уже осталось метров пять до твёрдой земли,… четыре метра,… три…. Вдруг Лилька взвыла и моментально выскочила на берег. Мы следом. Не успели испустить вздох облегчения, как Бердыева запричитала:
– Ой! Галоша! Моя гало-о-ша! Бабки меня убьют.
Я под впечатлением нашего подвига, снова ступила на поверхность болота, чтобы достать Лилькину галошу. Действительно, бабки пороли Лильку каждый день за более мелкие прегрешения, а за галошу, точно, убьют.
Не дойдя полметра до галоши, я почувствовала, что ноги мои стали погружаться в холодную трясину. Я заорала диким голосом. Лилька продолжала песню про калошу, не обращая на меня внимания. Я замолчала, со страхом наблюдая, как топь засасывает меня. …Уже по колено. …Уже по пояс. Я смотрю, молча, смотрю на Мишу, в его глаза и понимаю, что он думает, размышляет, как мне помочь. Но я не могу ждать и шепчу:
– Прощай, белый свет! Прощайте, папа и мама! Сашенька! Прощай моя дорогая бабушка Рая! Бабушка Наташа! Я не увижу вас больше никогда.
Меня затягивает в трясину всё сильнее, сквозь резиновые сапоги, сквозь тёплое пальто ощущаю смертельный холод, который подступает уже к груди.
Отмечаю как бы со стороны: Миша бьёт Лильку, которая в истерике приговаривает: «Где моя галоша?». Снимает с неё шарф и пояс, связывает их и прикрепляет к своему ремню. Затем сбрасывает своё пальто и сапоги и ложится животом на трясину.
Я замолчала, боясь пошевелиться и увеличить скорость своего погружения. Миша двигается очень медленно, почти незаметно. Долго…. Но вот его глаза рядом, вровень с моими глазами. Он шепчет побелевшими губами:
– Подними руки!
Я поднимаю руки и чувствую толчок от погружения ещё на несколько сантиметров. Миша опасно приподнимается и накидывает на меня петлю из ремня и затягивает её подмышками. Затем также осторожно, пятясь, ползёт к берегу.
Выбравшись на твёрдую землю, он начинает меня тащить из болота. Ничего не выходит. У него не хватает сил противостоять трясине. Выигранный сантиметр превращается в два проигранных.
– Лилька, помогай мне! – зовёт он Бердыеву. Она не слышит. Сидит на корточках и, качая головой, как болванчик, приговаривает: «Галоши, мои галоши!».
– Дрянь ты, трусиха и предательница! – кричит он нашей подруге, в надежде, что уж оскорблений она не снесёт.
Лилька зло схватила Мишу за пояс, и они, как в детской сказке «Репка»,:
«Тянут – потянут, вытянуть не могут». Слишком тяжела я в тёплом пальто, в высоких резиновых сапогах.
У меня в голове образовалось раздвоение. За друзьями наблюдал один человек. Другой же смирился с происходящим и совсем не ощущал своего тела. Такое впечатление, как будто голова отделилась от тела. И вдруг я почувствовала, что холод разжижается, становится не таким постоянным. Трясина отпускает меня!
Я лежу на берегу, вся в красном иле. Миша тормошит меня:
– Вставай! Иди! Надо идти, а то простынешь.
Бердыева просит его достать калошу. Он так посмотрел на неё! Как папа, когда сердится. Настоящим лизуновским взглядом. Страшно, аж мороз по коже. Лилька обречённо поплелась за нами.
Сколько часов мы шли – не знаю. Но вернулись в посёлок, нас ещё не искали. Я первая завалилась в комнату. Миша остался стоять в дверях, мокрый измученный.
– Она живая, – прошептал он моей окаменевшей маме и … пошёл домой.
Дальше, что было, страшно вспоминать. Мама меня раздевала и, не переставая, шлёпала по разным местам и плакала:
– Когда всё это закончится? Когда ты будешь девочка как девочка, а не хулиганка и безобразница…. С горем пополам содрав с меня испорченное пальто, начала снимать сапоги. Но напрасно. Сапоги как будто слились с ногами. Тут пришёл папа и рассёк своим ножом голенища моих новеньких блестящих сапожек. Мама долго меня парила, квасила, отмывала в железном корыте, пока вода не порозовела. Затем, насухо вытерев, родители уложили «милую дочурку» в постель, накрыв двумя одеялами, наказание оставив на потом. Кстати, его так и не осуществили.
А Миша – настоящий герой! Мы очень гордились им. После этого похода он заболел тяжёлой формой воспаления лёгких и даже целую четверть не ходил в школу, но третий класс всё равно окончил на «отлично».
На Лильку я злилась недолго. Она тоже пострадала. Бабки за галошу её побили так, что наша подруга неделю на уроках присутствовала стоя.
Вскоре папа тяжело заболел: зашевелились в груди старые фронтовые осколки. Его перевели на инвалидность, и мы вернулись домой. В памяти моей до сих пор стоит грузовик с вещами, я, восседающая на коробках с зелёным чаем, а внизу около шофёрской кабинки – грустные фигурки моих первых настоящих друзей.
