снесли. Только вот еда из холодильников исчезала по-прежнему. Пришлось какое-то время поостеречься. И вот тогда имеенно кто-то из нас один и предложил организовать налёт.
На примете, будто по заказу, явились – пустые бутылки дяди Фёдора. Уж не один год их стояло ящиками под навесом летней кухни десятка два, не меньше, причём демонстративно стояли, безо всякого движения. На палец в пыли. Кроме того, каждый себе легко зарабатывал «ку» – а, значит, у несушки – перо долой!
Как старый матёрый цыган, еще «загорая» в тюремной клети, уже прикидывает, что бы украсть на воле, так и мы – тоже - стали мерекать, как деньги «бутылочные» получше истратить. Если по уму поступить – то снова консервы, а ежели для души – то, конечно, - финики. Их недавно совсем в магазин наш привокзальный завезли – коричневые, обмякшие, липкие, с сахаровитыми подтёками по краям, - они устилали дно коробок тонкими рядами, а сами коробки, цветастые, заграничные, видно красовались прямо на прилавке.
Подумать, и то страшно – финики приплыли морем из самого Туниса! Из Африки! Фантастика…
Ты знаешь, внучка, смертельное манит. Но никогда так могуче, демонически оно не манит, как в детстве… В детстве даже украсть – смертельное.
- Деда, а что, взрослые воруют – спокойнее? – спросила внучка.
- Куда как спокойнее… Нет, Катя, взрослые и крадут как-то по-особому, неотвратимо, обыденно, словно кому одолжение делают. Поглядишь, тьфу, срамота! Ни тебе блеска в глазах, ни дрожи в коленках, - ну, всё одно, как поденщину отбывают… Не то – дети. У него страх судорожный, у него идеалы, - поди, попробуй, попри противу всего этого!… А страсть как охота… порою… Ведь когда ты маленький – так сильно хочется жить…
Бывало, задерёшь к небу голову, картуз съехал, чубчик торчком, - а во всё небо не солнце оплавленное, а – финик коричневый тучею плывёт… Вот до того нам хотелось его хоть на один зуб попробовать… Шутка ли сказать – из Туниса; мы потом по атласу проверили, где это… ни фига себе!
Я уж точно теперь не припомню, а так сужу, что по три – четыре бутылки на брата прихватить мы посчитали – хватит. Заржавелые ящики высились стопкой. Сразу за ящиками – поредевший куцый штакетник палисадника, сверху - рубероид от дождя.
По-моему, ни времени не выбирали, ни особо прятались. А так – подошли и взяли. Где-то уж пополудни. По две бутылки за пазуху, а ещё две прямо так, в руки, и – попёрли на полусогнутых, уж и вовсе одуревшие от страха – в магазин. За финиками.
Ну, а оно совсем иначе повернулось…
Половину пути отшагали, - опять же, никого не таясь, по главной тропе, - в парк привокзальный вступили. Это сейчас он реденький, а тогда стоял, будто лес.
И вдруг нам навстречу, откуда только и выпрыгнул – дядя Фёдор. Тот самый. Старый мент. Собственной, так сказать, персоной.
- Стой, кто йдёт? – он вообще был с претензией на юмор.
- Мы.
- Что несёте и куда?
Мы так и обомлели.
Иному соврать – себе дороже. Из-за пустяка опосля полжизни протоскуешь… Да и на лбу, если врёшь, полумесяц рыжий над правой бровью проступает…
Девочка внимательно посмотрела на деда. На его лоб. И расхохоталась:
- Ну и мастак же ты молоть, старая песочница! Только у тебя сейчас на лбу не полумесяц, а шар какой-то жёлтый светится.
- А большой? – спросил дед.
- С пятак величиной.
Дед смущённо улыбнулся.
- Это от возраста. Чем дольше врёшь, тем скорее на лбу полнолуние загорается.
- И что, навсегда?
- Нет. Ежели врать перестаёшь – понемногу сходит.
- Что, опять до полумесяца?
- Почему. Совсем сходит, - очень серьёзно настаивал дед.
- Ну, это только с человеком разве, - не поверила девочка. - Он сходит и пятно его жёлтое – тоже.
- Это… не совсем так… Слыхала ли ты… - старик тяжело перевёл дух и произнёс шепотом: - За полгода до смерти глазные яблоки у человека наверх начинают закатываться. А уж когда совсем бесцветные станут, мутные, - всё, хана тогда, жди, что с дня на день окочуришься… Так вот и это пятно. Оно или совсем на нет сходит, при смерти, или, почитай, весь лоб желтизной заливает…
Ну, и нам с Тарасом отчего бы не соврать было? На бутылках ведь не написано, чьи они…
- А вы? – спросила внучка. – Раскололись?
- Так… - пробормотал старик…- бутылки-то вот они. Не в сетке даже, а прямо в руках. Да за пазухой.
Оробели мы.
А он орёт на нас, волчара позорный, глазки свои свирепые вытаращил, руками машет, волосатыми, и тоже эдак ножками кривыми сучит да грунт по стёжке подтаптывает. Ну, словно мы звери какие. В засаду попали.
- В тюрьму! Да за такое самоуправство… под суд пойдёте, сопляки! Я ваши шкуры прибью гвоздями к стене!
Ну, мы, как водится, сразу в штаны и наложили. Думаем, крышка, заложит родителям, собака. А это для нас – последнее дело.
Поплелись назад понуро, и веришь, внучка, пока несли обратно эти проклятые бутылки, хоть нас, слава Богу, и не видел никто, - такого сраму хлебнули, что и посейчас вспомню, кровь в лицо бросается. А он, значит, позади нас вышагивает значительно, и, главное – молча, совершенно ничего нам не говоря – это чтобы унизить побольнее. Чтоб уж и вовсе растоптать в унижении.
Ну, а мы кто? Два неразумных пацана… дело подневольное, против взрослого мужика не попрёшь, да и прав он, куда ни кинь, кровное своё защищает (потом узналось, посуда ворованная была, то есть дядя Фёдор магазинчик один сельский данью обложил).
Идёт он сзади, с лозиной в руке, а сзади сынишка его старшой всё забегает, Эдик, вот увязался, гад, интересно ему, видите ли, как нас отец его на расправу тащит.
Растыкали мы те бутылки снова по ящикам, да и ходу - от греха подальше! Отдышались затем, в садочке за домом, стоим, чуть не плачем. А ведь ещё горшее-то впереди маячит наказание. Родители вернутся с работы, дядя Фёдор донесёт, конечно, - да с комментариями…
До вечера было далеко, а, как известно, страх наказания – куда хуже самого наказания… но страннное дело – пронесло. Меня даже в угол на горох не поставили, а только пожурили слегка. А вот Тарасу – по первое число ремешком всыпали, недели две сидеть отказывался, - ох, и строг-то родитель его был покойный, ну, чисто тебе кержак!…
А Эдик этот, погодок мой, всё потом вокруг нас вился да слезу подпускал, ай-я-яй, какой у меня папа бандит, и самого-то сечёт без вины, и вы вот ни за понюх табаку пострадали…
А скоро задымило кострами в садах бабье лето, степь заволокли туманы, и исподволь, как будто все ещё раздумывая, начало осыпаться листье.
В такую вот теплынь непостижимую, в октябре, наскоро порешав дома уроки, мы пробирались гуськом сквозь сырое мереживо паутины к нашему вигваму. У Тараса в полотняной торбочке болталась новая книжка, - кажется, «Синдбад – мореход», термосок с зелёным чаем, бутерброды, и мы уже заранее предвкушали, как особо, скрестив ноги по-индейски, станем неторопливо читать, смакуя каждый новый абзац, точно батончик шоколада.
Вдруг, совсем рядом уже с вигвамом, у меня в горле запершило. Что-то не так. Я нагнулся, - молча, только сердце ёкнуло, - и на едва приметной тропинке заметил чужую натоптанность. Всё внутри оборвалось. Мы уже знали – что там увидим. И – не ошиблись.
Так же, как и прежде, с какой-то неуёмной злостью, был порушен и ограблен погребок, срыты, содраны заживо деревца-подростки, набито цветного стекла под ногами и вдобавок ко всему… навалял этот гад … ну, то есть… - смутился дед, - по большому сходил, на все наши труды.
Всё. Мы после этого сломались.
И хоть по-прежнему продолжали во дворе подражать краснокожим, хотя еще хватало удали отважиться и заработать «гран-ку», обойдя почти километр по жутко разваленному каменному забору – уж никогда более не повторялось той захватывающей игры, того праздника и никогда более не было такой лёгкости в поступках…
Со временем годы побежали быстрее. Ещё не впереди нас, как сейчас, но – быстрее, мы выросли и разлетелись со старого двора, как встевоженные бабочки. Кто куда…
Как-то раз, уже отслужив в армии и почти заканчивая институт, я слонялся по родному городу и встретил Эдика. Он был чем-то сильно удручен – что, в общем, случалось с ним редко. Поговорили коротко. Оказалось – развёлся. А женат он был на одной нашей общей знакомой, - бедовый бабец, надо признать, - но добрая и приветливая. Бросила его, ушла к другому. Бывает… А он грустил, конечно. Что тоже понятно… Поговорили мы эдак минут пять, всё о бабах, а он вдруг и говорит:
- А чё мы стоим? Есть у меня тут початая бутылка коньяку, давай её зацепим да и в лес выдвинемся. Посидим.
Ну, что… Дурное дело – нехитрое. Выдвинулись. Посидели.
И вот вдруг возьми я его и спроси:
- Эдик, а помнишь, как мы в детстве в индейцев играли и кто-то разорил оба наших вигвама с Тарасом? Не ты ли?
Эдик помолчал немного, затем улыбнулся, чему-то своему.
- Ну, чего сейчас старые дела ворошить, детьми ведь были. Зависть меня брала… как дружно у вас всё с Тарасом, как вы слитно по жизни течёте… будто одна река… Вот и выследил вас, ты ведь сам, наверное, помнишь, - он достал сигарету, закурил, и немигающе взглянул на стоячую заводь реки … - Схроны-то ваши были наскоро слажены, да и где у нас тут, в защитной полосе, чащобу отыщешь… так… прутья одни… Да, - добавил он, снова наполняя обе рюмки. – Моя работа.
- Я так и знал! – сказал я. - Я на тебя и думал все эти годы.
Я приподнялся с лавки и медленно произнёс:
- Ты знаешь, Эдик, я тебе сейчас одну смешную вещь скажу, а ты не обижайся. Это, по-моему, тебя сейчас жизнь и догнала – за те наши в детстве два вигвама… Посиди тут, подумай.
Развернулся и ушёл…
- Дед! – нетерпеливо перебила девочка, - а это не тот дедушка Эдуард, который один со всего двора с тобой не здоровается?
- Да, - сказал дед, - с тех пор и не здоровается… собака.
2000г.
