Даже в голове помрачилось от собственного бессилия. Как же так, думал он, за что? Ещё минуту назад он угрожающе кричал,¬ пытался доказать свою правоту, а теперь вот враз обмяк, устало ввалился всем телом в грубую спинку стула, и, смежив побагровевшие веки, сдавил их длинными поцарапанными пальцами, мотнул головой, утих.
- Здесь подпиши, - безразлично сказал капитан, долговязый и морщинистый, словно старый огурец, и пододвинул к парню стандартный бланк, исписанный корявым дёрганым почерком.
Генка, никогда прежде в милицию не попадавший, знал по чужому опыту, что протоколы, даже самые безобидные¬, подписывать всё же не следует.
- Я ничего не подпишу! – громко, чтобы себя переубедить, вымолвил он, уже ни на что не надеясь. – Времена Щёлокова прошли. Не имеете права.
Воздух в дежурке, и без того спёртый, накалился до приторной желтизны, так что дышать становилось всё труднее. Капитан Барабаш таращился на временно задержанного с недоумением, а пара хлипких сержантов в мышиной униформе снисходительно усмехалась за его спиной.
- Да ты прочитай сначала¬, потом орать будешь, - примирительно заверил капитан и, сняв протокол со стола¬, сунул его Генке прямо в руки.
- Ну, во-первых, - заметил парень язвительно, - имя Геннадий пишут с двумя «н». До таких чинов дослужились, пора бы знать.
Капитан Барабаш ленивым росчерком шарика вписал в серый бланк недостающую букву.
Генка закончил читать обвинительную часть протокола и внезапно побледнел.
- Да вы что, мать вашу… вообще из ума выжили? Не было этого!
- Ты это брось, - строго предупредил его капитан. – Согласен – ставь подпись, нет – и так пойдёт… Хорошо, так и запишем: « Подписать протокол отказался».
- Нет, что тут написано… у вас все такие больные? «Находясь в лёгкой степени опьянения, на территории рынка вёл себя вызывающе, хватал работника милиции за китель, грубо ругался бранными словами, нарушая при этом общественный порядок. При задержании оказал неповиновение».
Генка с ненавистью взглянул на капитана.
- Вы что, издеваетесь? Какая, к чёрту, лёгкая степень опьянения, если в вытрезвителе меня даже проверять не стали? Да я трезвее вас всех вместе взятых!
- Правильно, студент, всё правильно. Теперь давай составим опись твоего личного имущества. Выворачивай карманы.
- Не буду. Я требую адвоката.
- Ну, земляк, здесь вас таких много, а адвокат один. Что ж ему, из-за каждого сюда приезжать? Непорядок… Коля, Ваня, - кивнул он в сторону сержантов, - отведите его вниз.
Сержанты весело сгребли в охапку упрямого студента (а студентов они, надо сказать, на дух не переваривали) и, скрипнув железной решёткой, потащили по ступенькам вниз – «описывать имущество».
В сыром, неуютном коридоре, куда его привели, по обе стороны находились камеры. Их было около десятка. Пол был настлан скверно оструженными сосновыми досками, выкрашенными в сплошной красный цвет. Освещение не яркое, гнетущее. В проёме между стенами стоял деревянный высокий стол, покрытый липкой клеёнкой со стёртым от давности рисунком. Рядом стоял стул.
- Выворачивай карманы, студент, - круто приказал сержант с одутловатым, как у нездорового кроля, лицом. – Зачем кричать, всё равно будет по нашему. -
Он сел за стол и приготовился записывать.
- А если не выложу, бить будете? – спросил Генка.
- Зачем, у нас гуманные порядки. Но, думаю, ты сам не хочешь, чтобы тебя подняли за ноги и хорошенько тряхнули… Что в куртке?
Генка выложил на стол паспорт со стихами Маяковского на кожаной обложке, студенческий, деньги.
- Всё?
- Всё.
- Ножа нет?
- Откуда?
Сержант неторопливо облапил его с ног до головы.
- Пересчитай свои деньги, чтоб потом разговоров не было.
- И так знаю. Двести сорок рублей.
- Пересчитай. Теперь снимай шарф и ремень.
- У меня штаны спадают.
- Ничего. Там особо не походишь. Куртку можешь оставить, под голову подстелешь. – Он впервые пригляделся к задержанному:
- А чего это ты такой нарядный?
- Да вот специально в аптеку зашёл, попросил гандон. Но очень большой. А когда спросили зачем, сказал, к вам на карнавал собираюсь, хочу х…м нарядиться.
- Весёлый, бля, попался. Ваня, отведи его в шестую.
В камере было накурено, хоть топор вешай.
- О, да в нашем полку прибыло, - поздравил чей-то сиплый голос из закутка.
- Суббота, - протяжно ответил ему второй.
- Вот уж, действительно, не суббота для человека, а человек – для субботы.
- Ты присаживайся, паря, в ногах правды нету.
- Кажется, её нигде нету¬, - буркнул Генка сквозь зубы и сел на нары.
Снова красный цвет. Только штукатурка светло-зелёная, бородавчатая. Настил возвышался довольно высоко, так что когда он присел на край, обитый длинной шершавой рейкой, ноги его болтались на весу и до пола не доставали. Эта, казалось бы, мелочь вызывала у него чувство неуверенности в себе. Стараясь выглядеть безразличным, он осмотрелся. Насчитал шесть человек.
- Это ты там права качал? – спросил молодой крепкий брюнет с торчавшими вразнобой усами. Он лежал совсем близко, подложив под голову армейский засаленный ватник и выпуская кольцами дым прямо в потолок.
- Слышно было?
- Вроде свинью режут, да не в самое сердце саданули… - И выпуская очередное кольцо дыма, он приподнялся на одном локте и, заглядывая Генке прямо в глаза, сочувственно спросил: - Били?
- Не. Они теперь работают гуманно.
- И то так. Меня, когда три дня назад брали, так отметелили, что будь здоров. Правда, я-таки успел одному мусору промежду ног въехать. Иначе совсем обидно. А тебя за что повязали?
- Без понятия. – Генка сидел спиной ко всем, наблюдая за кованой массивной дверью, но ясно почувствовал, что некоторые на нарах зашевелились, повылазили из-под тряпья.
- В «Шашлычной» мы стояли. Зная наши порядки, я, в общем-то, за домашнее оживление. А тут накатило вдруг пивка попить, зашёл. Конечно, никого не знаю, знакомых нет. Стал в очередь, мнусь с ноги на ногу. Тут ко мне подходит сутулый крепыш такой, моих лет, и предлагает взять без очереди. Достаю деньги, даю. Сразу же приносит четыре кружки. Стали за крайним столиком, у самого входа. Познакомились. Вижу, говорит, стоишь ты здесь совсем чужой, одет прилично, не как мы, но не в своей тарелке. Я в пивняке свой человек, а тебя ни разу не видел. Жалко стало. А мне что? Что две, что четыре… Как всегда, шум, галдёж, трескотня. Мы вторую кончаем…
- Пиво свежее было? – спросили из закутка.
- Свежее, только привезли. Потом рыбак подошёл, Лёнька, прямо с реки, в битых валенках, ватных зимних штанах, с ледорубом и ящиком наперевес. Достали воблы. Взяли ещё по одной.
- «Жигули» или «Ячменный колос»? – снова раздался голос из закутка.
- Саня, что у тебя за ****ская привычка перебивать? Ты же видишь, дай человеку выговориться.
- За нашим столиком появился старик. Седой такой, кудлатый. Но справный ещё. Отсидел двенадцать лет, а теперь решил старых друзей навестить. Из-за него меня и взяли. Сунул он рыбаку червонец, говорит: «Малый, смотай за водкой»… Только разлили, входят краснопёрые. Три человека. «Здравствуйте», - говорят. - «Забыли, значит, как вас Юлиус Фучик насчёт бдительности предупреждал»? Забирают водку, заламывают руки старику и насильно выталкивают его из пивбара. Народ стоит за своими стойками, оглядывается. Никто ни гу-гу. Вроде так и надо. Вышли мы с рыбаком переговорить с сержантом, просили не забирать старика, ведь он как стёклышко был и не бузил. А тот стоит, сопляк – сопляком, нахально так ухмыляется и что-то по рации передаёт. Ну, мы с рыбаком плюнули, развернулись и пошли пиво допивать…
- Дурачьё, - сказал Саня из закутка. – Сматываться нужно было.
- Точно. Но я в таких делах чайник , откуда мне знать… Слово за слово, пиво кончилось, мы стоим втроём за своим столиком, допиваем последнее. Старика умчал воронок, ну, а мы-то спокойны: не пьяны, матом не молотим, морду друг дружке не бьём. Чего бояться? Поэтому когда в опустевший зал вбежали пять мусоров и ни с того ни с сего стали нам руки заламывать, отрывать от столика – мы просто оху…ли. Тогда, естественно, язык сам собой развязался ё-маё, и такое прочее… Странно, но они позволяли, ещё и подначивали. Не успели мы очухаться, как нас зашвырнули, словно тюки с говном, в зарешёченный сырой "самовяз", который стоял здесь же, прямо у крыльца, и – повезли.
- А у них мода такая – подгонять воронок прямо под самую дверь, будь то пивная, кабак или какая закусочная. Так что если зазевался на выходе – мимо не пройдёшь, хоть бы и трезвый…
В камере заметно оживились, заелозили по нарам, и то и дело подавали реплики, у кого что наболело. А наболело у всех одно: до каких пор терпеть? И почему так получается?
Генка попросил сигарету, закурил и стал рассказывать дальше. Он начинал привыкать к казённой обстановке. Ведь не зря себе наш народ придумал: «От тюрьмы да от сумы не зарекайся».
- В вытрезвителе на нас что-то длинно сочиняли, появились свидетели, два очень правильных товарища, начали нас увещевать, не по совести, мол, живёте, порочите советский образ жизни… Я сказал, что если этот образ заключается в том, чтобы задаром вкалывать и выносить два раза в году заплесневелые транспаранты, то я его мелко игнорирую. Они орали на меня, аж пена шла. Тогда я продолжил и добавил, что скоро меня пошлют на пару лет в Африку, я подзаработаю там деньжат и, вернувшись, их всех куплю и продам - которых оптом, а особо голосистых - в розницу… Конечно, горячку порол, нервы сдали. А им – на руку, они своего не упустят…
Он внезапно побледнел. Примолк на минуту.
- Дальше, - сказал кто-то на нарах.
- Ну, я высказался и собирался было уже уходить. А как иначе? Вытрезвитель не берёт, хоть и рад бы был чертовски, а о существовании этого «допра» я и не догадывался. Они мне говорят: «Сейчас, подожди. Протоколы только допишем, и пойдёшь». А писали - долго. Я уж и по «гостиной» там прошёлся, в палаты, где особо горланили вытрезвляемые, позаглядывал… интересно всё-таки. Старика своего видел. Лежит, значит, Никитич, ничком на кровати, привязанный к быльцам за руки и ноги, и бьётся, что слепой козёл об ясли. Орёт благим матом да стонет. «Ласточкой» это у них называется… А ремни крепкие, не вырваться… Оказывается, матёрый рецидивист он был. Они его давно пасли, да руки коротки были. А тут на тебе, вляпался… И мы под горячую руку.
- Была бы спина, а кнут найдётся…
Дверь надсадно заскрипела, и в камеру вошли ещё двое. В цветастых байковых рубахах навыпуск, шутя, вразвалочку. За ними закрыли дверь. Оба разулись, зашвырнули под табурет истоптанные туфли и полезли с ленцой на нары. Молодые, стройные, красивые. Улеглись они наособицу, у левой стенки, в аккурат под низкой бойницей окна со встроенной внутри вентиляционной решёткой. Сами заняли почти половину нар.
Один пристально посмотрел на Генку.
- Это ты студент?
- Да.
- В Москве учишься, стало быть? В университете? – парень ворочался с боку на бок, устраиваясь поудобнее. – Это у тебя мусора больше двух сотенных выгребли?
- А что?
- А на фиг ты такие деньги с собой таскаешь? Да ещё по чипкам шастаешь, жизнь не дорога?
- Нет, вроде, - усмехнулся Генка. – Я билет собирался взять до Баку. На самолёт. А билетов нет до семнадцатого… Я вообще только
